Текст книги "Всё пришедшее после"

Улыбаясь, Глеб вошел к Папе. Иоанн Павел I поднялся ему навстречу. Их глаза встретились. Глаза итальянского крестьянина, познавшего в детстве голод, и глаза потомственного русского священника из глубинки, в далекие годы борьбы с религией тайком спешащего из школы в церковь, чтобы не пропустить службу.

Не под звуки оркестра, чеканный шаг почетного караула, вспышки фотоаппаратов и приветствия публики встретились эти двое. Встретились в тишине, как давно разлученные братья, остановились на миг, вглядываясь друг в друга, и, не сговариваясь, крепко обнялись.

Настоящая история делается там, где она незаметна. В этот миг незримо сблизились сотни миллионов верующих. «Да вси едино будут».

В иные времена президенты будут обниматься с Папой Римским и фиксировать объятия на пленке, да только не дрогнут сердца христиан от этих профанаций, никого, за исключением журналистов, не растревожит привычное политическое действо; оттолкнут истинно верующих объятия вчерашнего атеиста с руководителем самой многочисленной паствы в религиозном мире.

Не будет в тех объятиях той осмысленности, уверенности в своем священном праве, духовной потребности и, если позволено будет сказать, эсхатологической предначертанности, а потому и эмоциональной наполненности, с какой встретились два пастыря в том далеком году.

Оба были взволнованны, ибо понимали величие момента. Не в борьбе родится объединение под единой дланью, по жилам которой течет кровь Спасителя. Не из разногласий Папы Павла VI и «антипапы» Марселя Лефевра, архиепископа города Лилля или аббата Франсуа Дюко-Бурже, выпускника семинарии Сен-Сюльпис, а вот из этих протянутых навстречу рук. И они сделали шаг навстречу, новоизбранный Папа и тот, кто «как бы видя Невидимого, был тверд». Им были ведомы пути, но неведомы сроки. Сроки да своя судьба.

После приветствий, поздравлений и пожеланий собеседники сели в кресла. Принесли две чашечки кофе.

Папа не без любопытства всматривался в лицо Глеба. Раньше им встречаться не доводилось, но он слышал о Глебе и знал его многотрудную миссию со времен кончины Папы Иоанна XXIII. В условиях воинствующего атеизма, программного упразднения религии сидящий перед ним собеседник совершал свое служение, свидетельствуя о жизнеспособности Православной церкви. Иногда казалось, что под громкими реляциями, самоуверенной пошлостью, откровенной бесовщиной, идеологическим романтизмом, любовью-ненавистью к Западу исчезла Святая Русь. «Не исчезла и не исчезнет!» – говорил он. Он не был ура-оптимистом. «Да где же она, пресловутая Святая Русь?» – спрашивали иные. И он отвечал: «Святая Русь в сердце истинно православного русского человека!».

Сейчас он, прихлебывая маленькими глотками кофе, внимательно слушал Папу, серьезно отвечал ему, и два внешне непохожих человека, принадлежащих к разным поколениям, говорящих на разных языках, обсуждали не то, что разъединяет их Церкви: века и Вселенские соборы, латынь и кириллицу, филиокве и манеру креститься, нет, они искали общее, и общего было больше, и оно было главным. Старшая и младшая сестры, несмотря на разный образ жизни и различия в фигуре и одежде, имеют куда более важное общее: единую кровь, данную им обеим от рождения.

Внезапно наступила пауза. Глеб широко открыл глаза. Он хватал ртом воздух, но воздух почему-то исчез из комнаты. Потом в комнате сделалось темно. Глеб сомкнул веки, слышались лишь его хриплые вздохи. Он уже не мог удержаться в кресле. Папа стал звать врача. С помощью переводчика Глеба положили на пол, подсунули под голову подушку. Он слабо дышал. Врач делал массаж сердца, потом, подняв рукав, обнажил руку Глеба и вонзил шприц в вену.

– Господи, он же может умереть, – прошептал Папа, не смея верить в случившееся.

Врач развел руками, показывая, что делает все что может. Тогда Папа опустился на колени и стал молиться.

А Глеб в забытьи видел себя студентом, которого пообещали исключить из института, если он еще раз пойдет в храм. Он стоит за оградой храма, там идет служба, горят свечи, теплый воздух устремляется к вершине купола, а здесь за оградой – холодный дождь, и старенькое пальто не защищает от лютого осеннего ветра. Он стоит счастливый, потому что отсюда слышно, как возносятся молитвы верующих, как звучит «Благослови, Бог наш…», как безыскусно, но вдохновенно поет хор. Он не замечает, как ледяные капли стекают за ворот, он молится вместе со всеми. Наконец, он делает шаг вперед, туда, где его место, к храму.

Он собирается сделать шаг в далекий мир. Ему полтора года. Тихо-тихо он добрался до открытого окна, встал на подоконник. За окном солнце, синее небо, внизу двор. Со второго этажа хорошо видны низкие постройки довоенного провинциального городка. Он нерешительно переступает с ноги на ногу, и в это время его подхватывают руки матери. Ласковые и любящие руки.

– Мама, но ведь ты же умерла.

– Я всегда с тобой, сынок.

Затем он видит, как шагает с бабушкой через город на кладбище. Они выходят со двора, распугивая кур, идут через дорогу, через трамвайные пути. Вдали белым дымом пыхтит паровоз.

– Будь пастырем добрым, – говорит ему бабушка.

Он кивает, загребая сандалиями пыль на мостовой. Вот она земля – близко.

Еще воспоминание: далекий сорок первый. Враг подходил к священному городу. Снег, холод, оладьи из картофельной кожуры, кусочек черного хлеба с кружкой кипятка. И общий вздох облегчения, когда к городу с востока прибыли сибирские дивизии. Мохнатые лошади, везущие пушки по брусчатке, сложенные во дворе, укрытые рогожей зарядные ящики. Командир батареи в огромной бурке до пят, ездовые, артиллеристы с саблями на боку. Красивые барашковые папахи с красным верхом и солдатские ушанки, овчинные полушубки под портупеями. Ежедневные молебны о победе защитников отечества. Слово митрополита Сергия, обращенное к пастырям и всем православным, благословляющее их на защиту Святой Руси.

Наконец, он увидел такой знакомый лучезарный Афон, первый Удел Божией Матери, твердыню Православия в море, грозящем цунами предконечных времен. Как далекий парус манит Святая Гора.

Все присутствующие, стоя на коленях, молились вместе с Папой. Врач не отходил от Глеба. Папа прочел молитву об отпущении грехов. Черты лица Глеба разгладились, осветились едва приметной улыбкой, тело расслабилось. Врач в отчаянии сорвал с себя стетоскоп. Сердце Глеба остановилось навсегда.

Кап, кап, кап – капли дождя, как слезы, потекли по оконным стеклам. Заплакал дождь в граде Ватикане. Где радость, там и грусть. И где встреча, там и расставание. Дождь перешел в ливень, драма перешла в трагедию.

«Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь моея. Иисусе Боже сердца моего, прииди и соедини мя с Собою навеки».

К мраморному кресту на могиле Глеба не зарастет тропа, живые цветы не увянут. Заботливые руки верующих положат их к основанию как бы приподнятого волной креста, устремленного к небу.

Наши герои, любившие Глеба, легко найдут его могилу. Люди всегда будут тянуться к ней.

Тогда они стояли у заваленной венками и цветами свежей земли: двое мужчин разного возраста и две женщины. Мелкий дождичек сыпал и сыпал на непокрытые головы Кости и Артура. Марина не отрывала платка от глаз. Время от времени подходили старушки, пошептавшись, уходили. Эти четверо не замечали ни людей, ни времени.

Неожиданно мелкий дождик перестал, и сквозь тучи пробились лучи низкого солнца. Они осветили стоящие поблизости деревья, окрасили мягким оранжевым светом лица, упали на временный простой деревянный крест. В эту минуту откуда-то сверху слетел голубь и сел на верхушку креста, поглядывая на стоящих ярким глазом. Воркуя, он потоптался на месте и замер. И все стоящие замерли вместе с ним, не смея оторвать от него глаз. Старушки крестились, улыбаясь: они тихо ликовали. Голубь посидел немного и, взмахнув крыльями, поднялся в небо. Его проводили взглядом и долго смотрели в облака. Солнце скрылось.

Быстро стало темнеть, и четверо москвичей, поминутно оглядываясь, молча побрели к выходу. Им показалось, что выход отодвинулся далеко-далеко и найти его будет непросто.

Через две недели после кончины Глеба утром нашли мертвым Папу Иоанна Павла I. Папа имел обыкновение вставать до рассвета. Удивленные его отсутствием келейники входят в покои Папы. II est la mort. Он там мертв. Они обнаружили только тело. Душа Альбино Лючиани была на небесах.

Понтификат предыдущего Папы длился пятнадцать лет, последующего – гораздо дольше. Иоанн Павел I занимал Святой престол 33 дня.

Вот так делается шаг вперед, а потом два шага назад. Миротворческая встреча Востока и Запада не получила продолжения, более того, имела трагические последствия. Двойная трагедия остановила искренних, заставила выжидать поверивших, стала катализатором для клерикальной враждебности.

Костя, узнав о смерти Папы, глубоко задумался. Анджело Ронкалли, Джованни Монтини, Альбино Лючиани и вот теперь – поляк Карел Войтыла; 455 лет занимали папский престол итальянцы, какие надежды возлагаются на славянского Папу? Оправдаются ли они? Найдут ли понимание? Будет ли кратким этот понтификат? Вопросы, вопросы.

Был бы Глеб, он бы, может, ответил. Но нет Глеба.

Костя вздохнул, поднялся, прошелся по комнате. В раздумье подошел к книжным полкам, будто ища ответа. Открыл том «Jewish War» – «Иудейской войны» на словах Лазаря:

«– Смерть освобождает наши души и позволяет им вернуться в их чистый дом, где им не придется узнать никаких бедствий; до тех пор же, пока они заключены в смертном теле и разделяют с ним его несчастья, они, говоря по правде, мертвы. Ибо союз божественного со смертным – неподобающий союз. Конечно, душа может совершать многое, даже будучи заключенной в теле: она превращает тело в свой орган чувств, незримо приводя его в движение и вынуждая его к деяниям большим, чем те, на которые способна смертная природа. Но когда душа, освободившись от бремени, тянущего его к земле и висящего на ней, возвращается на свое положенное место, тогда же она воистину причащается к блаженной силе и ничем не омрачаемой власти, оставаясь незримой для смертных очей, подобно Самому Богу. Все, к чему прикоснется душа, живет и процветает, а все, что она покинет, увядает и гибнет: таково сверхъестественное изобилие ее бессмертия».

Костя закрыл книгу. За окном капал холодный октябрьский дождик.

Часть третья
Pastor ет nauta (Пастух и навигатор)

1. Кодекс братства

Во вторник, 6 марта 1979 года, Вадим, Клавдия и Виталик переезжали на новую квартиру. Им дали двухкомнатную со всеми удобствами в новом доме на Тулинской улице. Перевезли только самое необходимое. У Клавдии подходила очередь на мебельный гарнитур, и почти всю мебель решили оставить в старом доме. Он шел на слом.

Восьмого устроили маленькое новоселье. Пригласили Марину с Артуром и Людочкой, Зизи и Костю.

Костю традиционно приглашали, когда нужно было перетаскивать что-нибудь тяжелое. Он один стоил четверых и для переезда был незаменим.

Большая комната Вадима и Клавдии оказалась украшенной живыми цветами: тюльпанами, гвоздиками, а Косте удалось купить у платформы «Серп и молот» чуть ли не полчемодана южной мимозы, чем он привел в восторг смуглую продавщицу, равно как и всех женщин, собравшихся на новоселье.

Маленькие желтые шарики осветили комнату, и хмурый московский день стал ярче, повеяло весной, а весной вновь в очерствевшем сердце прорастает надежда.

Вадим был оживлен и довольно потирал руки, предвкушая хорошую выпивку, а также возможность побеседовать с мужчинами в дамском обществе. Клавдия суетилась, топоча каблучками по паркету между кухней и столом. Марина ей помогала. Зизи, немного располневшая, бледная с подкрашенными глазами, слушала историю Вадима о том, сколько трудов стоило получить квартиру почти в центре Москвы.

Виталик показывал друзьям вид из своего окна. Костя отыскал глазами остатки старинной часовни-прощи. На этом месте прощались Сергий Радонежский, который отправлялся в Нижний Новгород из Спас-Андроникова монастыря, и вышедший его провожать митрополит Алексий.

Кроме того, Костя показал, где некогда проходил Камер-коллежский вал и стоял верстовой столб. Чуть дальше останавливались партии каторжников, идущих пешком в Сибирь. Это был первый этап после Бутырок. Здесь сердобольные горожане подавали им калачи на дорогу.

– А там что? – спросила Людочка.

– Там – шоссе Энтузиастов, бывшая знаменитая Владимирка.

– Почему шоссе Энтузиастов?

– Потому что Владимирка звучит слишком печально. По ней раньше шли в Сибирь бунтари-одиночки, революционеры, террористы, бомбисты, словом, энтузиасты.

– Вот так, – сказал Артур, – кажется, что шагаешь по шоссе Энтузиастов, а оказывается – по печальной Владимирке.

– Ты – негодник, Артур! Никогда тебя не поймешь до края, шутишь ты или говоришь серьезно? – попеняла ему Людочка.

– Виталик, зови всех к столу! – голос Клавдии доносился из соседней комнаты.

Стали рассаживаться. Клавдия сняла фартук и присела на кончик стула.

– Ну, за новоселье! – Вадим взял рюмку.

– Позволь, дружочек, я скажу, – Зизи положила руку ему на локоть. – Мне очень радостно, – начала она, – видеть вас в этой прекрасной, светлой, новой квартире. От всей души надеюсь, что вы будете в ней счастливы, что мир и покой не покинет вашу семью. Но я хочу обратить ваше внимание, – продолжала Зизи, – и внимание молодых людей вот на что. Помните, это советская власть дала вам образование, интересную работу, замечательное жилье. Она лечит вас, следит за вашим здоровьем, дает вам путевки на курорты. Мое поколение не забыло, как трудно было установить такой порядок, наладить жизнь, о которой мечтали. Поколение наших детей еще не забыло счастливое детство перед войной, пионерские лагеря, ночные костры, песни, стихи, детские книжки. За всем этим стоял великий Сталин. Война, победа, разруха, восстание из руин, новая жизнь, за ними тоже стоит великая фигура вождя, товарища Сталина. Его наследники получили созданную им державу, не выронили руль, не разбазарили того, что досталось. Поэтому мы сейчас имеем возможность праздновать новоселье, беззаботно веселиться и не думать о том, что будет завтра. Завтра будет то же, что и сегодня, только еще лучше. Хочу, чтобы вы это не забывали. Недавно один умный человек сказал мне, что всему рано или поздно приходит конец, придет конец и великой державе, построенной товарищем Сталиным. Не могу в это поверить, не хочу этого видеть. И вам того не желаю. Знаю, сейчас вы меня не поймете, но я скажу, – голос Зизи окреп, – человек – такое существо, у которого должен быть хозяин, без него он просто перестанет быть человеком, пропадет без славы, без доброго слова, без смысла. Только с хозяином он понимает высокую цену жизни. Он чувствует великую готовность исполнить то, что от него требуется, и сама жизнь для него становится прозрачной, четкой и внятной. Лишь тогда человек ощущает себя человеком, когда знает, что находится между вражеской амбразурой и кирпичной стенкой, к которой его могут поставить. Такое время называют великим временем, люди, прошедшие его, делаются железными и вспоминают о нем с сожалением. Вот что я хотела вам сказать. Может быть, сейчас вы меня не поймете. Не критикуйте. Дайте срок. Когда-нибудь вы вспомните мои слова. Итак, за нашу жизнь, трудную, но прекрасную, за нашу мечту, за процветание нашего государства, которое дало нам так много, за всех нас!

Все выпили. Вадим, потянувшись вилкой за маринованным огурчиком, не удержался:

– Ну, матушка, ты даешь!

– Не знал, что вы такая сталинистка, Зинаида Зиновьевна, – дипломатично заметил Костя.

– Разве это дурно?

– Напротив. После Хрущева история повернулась лицом к товарищу Сталину.

– И при Никите я была сталинисткой и надеюсь остаться ей до конца своих дней.

– Брежнев постепенно вернет Сталина, – сказала Клавдия.

– А знаете, – ввернул Вадим, наполняя рюмки, – как Брежнев приехал на Трехгорку и говорит ткачихам: «Приветствую ваш многосисечный коллектив!» – Вадим так похоже изобразил затрудненную речь Брежнева, что все засмеялись.

– Я предлагаю выпить за Брежнева, – отсмеявшись, предложила Клавдия, – все-таки он нам квартиру дал.

Ее с готовностью поддержали.

– Да, но все рвутся за границу, – слова Артура прозвучали как вопрос: он не терял тему, что обычно свойственно женщинам.

– Еще бы! – усмехнулся Вадим. – Зарплата здесь, командировочные в валюте. Два года – и машина с кооперативной квартирой в кармане! Да и жизнь там лучше.

– Не лучше, а богаче, – возразила сыну Зизи.

– Вот я и говорю – лучше! Там бы у меня квартира была метров сто или дом, да две машины, да зарплата. И жена бы не работала. – Вадим посмотрел на Клавдию, та, фыркнув, пожала плечами.

– Что бы у тебя там было, никто не знает. Будь доволен тем, что имеешь! – отрезала Зизи.

– А я и доволен, – сказал Вадим, наливая себе полную рюмку водки, – мне все равно – страдать иль наслаждаться!

С этими словами он опрокинул рюмку в рот, на секунду замер, прикрыв глаза, и с облегчением выдохнул, помахав перед лицом ладонью. Затем в «полтора укуса» отправил в рот ломтик черного хлеба с кусочком селедки, из которой искусные руки Клавдии вынули заранее все косточки. Селедочка была прикрыта кружком репчатого лука.

Даже слепой не поверил бы, что Вадим страдает.

Клавдия принесла дымящееся блюдо отварного картофеля, политого маслом, обсыпанного зеленью. Не удержавшись, положила две круглые картофелины Вадиму.

– Картошечка для водки – первейшее дело! – Он разрезал каждую на две половинки.

Зизи, улыбаясь, смотрела на него. Вадим обвел взглядом сидевших за столом.

– Вот вы говорите: наука!

– Кто говорит?

– Ну, не говорите, так думаете! Сколько у нас экономических институтов, профессоров да академиков? – Он помахал вилкой с насаженной на нее картофелиной. – А экономика где? Хромает на обе ноги. Все институты напряглись и родили: экономика должна быть экономной! Мы, понимаешь, делаем ракеты, а нас замучили экономическими семинарами. Все должны учить экономику. Как можно учиться тому, чего нет? Переливают из пустого в порожнее. Костя, ты мне скажи, что это за наука такая? Могут вообще гуманитарные науки считаться науками? – Картофелина отправилась ему в рот.

– Даже в истории сейчас начинают пользоваться математическими методами, – сказал Костя. – Порой это дает неожиданные результаты.

– Костя, а ты читал «Рэгтайм» в «Иностранке»? – неожиданно спросил Артур.

– Ой, я читала, – воскликнула Клавдия, – очень уж много пикантных подробностей.

– А, это где она ему… – Вадим посмотрел на Клавдию, она порозовела.

– Наш Артур, скорее всего, имел в виду разговор Моргана с Фордом, – вернул всех к теме Костя.

Артур кивнул.

– Я только помню, что у Моргана был красный нос, – сказала Марина.

– Не только. Еще у него было хобби – любовь к древним вещам и идеям. Его мысль – наука вышвырнула мудрость за пределы видимости. Так?

– Да, – Артур подбирал слова, – он говорил, что Ньютон и Декарт – заговорщики, а механическая грамотность есть заговор, чтобы разрушить представление о реальности.

– И забыть об одаренных личностях, редких, но существующих среди нас, – добавила Людочка.

– Все это очень сложно, – сказала Клавдия.

– Именно так или почти так ответил ему Генри Форд, – подхватил слова Клавдии Костя. – Форд рассказал, что в юности купил на ярмарке книжицу о восточных факирах. Он предложил Моргану ее почитать. Форд уверял, что незачем ломать голову над древними штуками, которые стоили миллионы, когда все можно узнать за двадцать центов.

– Сразу видно, Форд был малый не дурак! – Вадим снова наполнил рюмки.

– И Морган прислушался к его совету? – спросила Марина.

– Морган ответил, что если его теория выживет после соприкосновения с Фордом, это будет ее последнее испытание.

Тут Клавдия принесла тушеное мясо в чугунной гусятнице, и разговор прервался. Вспомнили, что сегодня международный женский праздник, и выпили за женщин.

К чаю подали торт «Киевский». Людочке на праздник переслали из Киева с проводником два торта. Она специально ездила за ними утром на вокзал.

За окном на черный асфальт косо падал и сразу таял снег.

Вечером Виталик вышел проводить гостей. Зизи посчастливилось в этот праздничный вечер поймать такси: ее шуба из рыси завораживала таксистов. Впятером пошли на другую сторону улицы к остановке сорокового автобуса. Молодые стояли перед витриной охотничьего магазина, смотрели на оскалившегося волка, на готовую к внезапному прыжку рысь. Костя с Мариной о чем-то тихо беседовали. Автобуса долго не было, зато подошел сорок пятый троллейбус, и все уехали.

Виталик остался один. Он постоял, глядя вслед полупустому салону, зарычал на чучело волка, напугав случайную прохожую, сунул руки в карманы и зашагал в сторону центра.

Приближаясь к Таганке, он не мог не остановиться перед огромным, возвышающимся в ночи храмом Святого Мартина. Святой Мартин – общий святой и для православия, и для католичества: он из той эпохи, когда церковь не знала разделения на Восточную и Западную. Светлые стены храма сияли под луной. Храм стоял запущенный, но сохранивший свидетельства былой красоты.

Так благородный человек, запыленный и усталый, в грязном и рваном рубище, являет собой пример высокого замысла Создателя, сохраняя осанку и гармонию жестов, занимая то место в пространстве, которое ему выбрал бы лучший художник. «Мы не господа положения, но по положению мы – господа!» – вспомнил Виталик любимую Костину цитату, разглядывая в восхищении старый храм.

Когда он вернулся, ему пришлось позвонить дважды. Новый звонок издавал непривычное «плим-плим», вместо знакомого с детства верещания. Наконец послышались шаги Клавдии, щелкнул замок.

– Виталик, не открывай сразу, я из ванны!

Он выждал, когда она уйдет, зашел в квартиру, разделся.

Сияющее розовое лицо Клавдии с блестящими синими глазами показалось из-за двери ванной.

– Зайди, потри мне спину.

Клавдия, стыдливо скрестив руки на груди, присела на корточки, полуприкрытая водой. Он взял намыленную губку, тщательно несколько раз провел по белой коже, от беззащитной шеи до поясницы, набрал губкой воды из ванны и еще раз поводил ею по спине. Шея матери переходила в набухший с возрастом жировой валик на позвоночнике.

– Спасибо, принеси мне халат из комнаты.

Он прошел в их комнату, взял халат, повесил его на ручку двери в ванную, побарабанил пальцами по дереву. Вадим в одних наручных часах лежал в кровати и читал книгу.

Виталик зажег свет в кухне, нашел остатки торта, поставил чайник. Через минуту вошла мать, матово-блестящая, как карамель «Клубника со сливками». Они сели пить чай. Услыхав звон посуды, пришел Вадим. Он был в спортивных трусах Виталика. Чай он пить не захотел, достал из холодильника бутылку нарзана и сел за стол. Посидев, не утерпел, опять нырнул в холодильник, вытащил початую бутылку «Столичной», нацедил рюмку и, подмигнув Виталику, одним глотком осушил ее, выдохнул и степенно запил нарзаном.

Потом Вадим ушел, за ним поспешила Клавдия, отправился спать и Виталик. Он лег, отгоняя от себя стыдную и потому назойливую картину: белые с розовым руки сжимают нечто багровое с выступающими венами, отогнал и сразу уснул. На мгновение он проснулся, когда Вадим среди ночи хлопнул в кухне дверью холодильника, подумал, что не прочь бы сейчас выпить холодного нарзана, и тотчас опять погрузился в сон.

Ему приснилось, что его, школьника, Клавдия посылает мыться вместе с Вадимом, чтобы побыстрее освободить ванную комнату для нее. Он садится в ванну напротив Вадима, тот берет шланг душа и направляет струи воды ему в промежность. Виталик отворачивает глаза, старается увернуться, но Вадим, придерживая его, прибавляет напор воды, принуждает не шевелиться, и он перестает сопротивляться. И еще раз на миг Виталик проснулся, чтобы заснуть спокойно до утра.

Жаль только, что теперь стадиона рядом не было: утром хорошо бегалось по мягкой гаревой дорожке. Оставались тихие улочки Заставы Ильича: Школьная, Библиотечная, Рабочая. Еще была набережная Яузы, по которой можно выбежать к стадиону в Екатерининском проезде или даже в Лефортово, где, как мы помним, тоже был стадион.

Лабораторию, в которой работал Виталик, перевели в другой отдел, стали менять направление. Связано это было не с производственной необходимостью, а с неожиданной трагедией. Лишь спустя время Виталик кое-что поймет касательно ее причин. А произошло следующее.

Начальник Виталика являлся секретарем партбюро их отделения. По меркам брежневского времени молодой, он рассчитывал к сорока годам стать начальником этого отделения: тогда для него открывался путь в дирекцию. Осенью его должны были избрать в партком.

Нынешний начальник отделения оставил позади все разумные границы послепенсионного стажа и держался только на своем лауреатстве времен Берия. Так что все складывалось удачно.

Соперниками в борьбе за эту должность могли бы стать начальники отделов, однако один из них был беспартийным, сидевшим на этой должности четверть века, а другой, хоть и партийный, был уже пожилым, он постоянно опаздывал, забывал имена и отчества не только подчиненных, но и (о, ужас!) более молодого начальства.

С Виталиком в одной лаборатории работала жена самого Григория Ивановича, секретаря парткома. Звали ее Серафима Алексеевна. В один злосчастный день забывчивый начальник зашел по делу в партком. Как на грех, там было людно, и, желая обратить на себя внимание секретаря парткома, он постарался возвысить голос:

– Серафим Николаевич! Серафим Николаевич!

Сначала его никто не понял. Потом все присутствующие полегли от смеха. И еще долго, за глаза, а самые близкие и в глаза, называли Григория Ивановича Серафимом Николаевичем.

Понятно, что шансов продвинуться у несчастного стало даже меньше, чем у его беспартийного коллеги.

Итак, ничто не мешало начальнику Виталика делать блестящую карьеру. Он уже предвкушал ее и вел себя соответствующе.

Примерно за полгода до выборов в партком в лаборатории появилась Леночка, вернее, Лена Яковлевна Иванова. Как писал Есенин: «молодая с чувственным оскалом», она заставляла знакомых и незнакомых мужчин при виде ее улыбаться, приосаниваться, распускать хвост. Случайно, нет ли, ее стали слишком часто видеть с начальником Виталика. Жизнь ему улыбалась.

Жена начальника работала в конструкторском отделе. Кто-то ее надоумил пожаловаться на своего мужа в партком. Секретарь парткома, тот самый Григорий Иванович, он же Серафим Николаевич, неплохо относился к ее супругу, но дал этому делу ход. Он не упускал возможности держать человека в своих руках и для острастки демонстрировать власть. Через свою жену (Серафиму Алексеевну) он хорошо знал, что никакого дела нет, что все это – одни сплетни, и готовился в нужное время всех поставить на место. Но в данном случае, как говорится, ситуация вышла из-под контроля.

На очередном отчетно-выборном собрании начальника Виталика даже не выбрали в партбюро, не выдвинули его кандидатуру и в партком. Это было полное поражение. Секретарь парткома виновато доложил директору. Директор только рукой махнул. У секретаря отлегло от сердца.

Жизнь, вдруг перестав улыбаться, показала баловню судьбы свое каменное, бесстрастное лицо. Лицо разлюбившей женщины.

К поражению на работе добавились домашние скандалы, упреки супруги. Падающего – подтолкни. В отчаянии он готов был биться головой о стену. Пожелав ему разбить башку вдребезги, жена ушла ночевать к родителям, хорошенько хлопнув дверью. Аккуратно сняв люстру, при свете настольной лампы он повесился.

Виталик видел его жену во время похорон. Ее можно было принять за тень. Через две недели она уволилась.

Леночка Иванова тоже ушла. Ее сделали заместителем начальника отдела патентоведения.

Виталику теперь было с руки заходить в отдел оформлять заявки на изобретения. Как оказалось, ему довольно легко давалось изобретательство, и он часто закрывал планы подразделения по этому пункту.

За получение авторского свидетельства об изобретении полагалась премия в пятьдесят рублей. Коллективное изобретение давало каждому соавтору такую премию, но общая сумма не должна была превышать двухсот рублей. Поэтому чаще всего коллеги-изобретатели подавали заявку на изобретение вчетвером. Одному приходила в голову счастливая мысль, другой тщательно составлял формулу изобретения, кто-то с готовностью занимался описанием и продвижением заявки через первый отдел (оформить заявку под грифом «секретно» было проще, открытое изобретение требовало еще и акта комиссии об отсутствии в нем государственной тайны).

Время от времени Виталик встречался с Леной в коридоре или в кабинете, если ему требовалась ее подпись на акте экспертизы. Держался он с ней независимо и ровно, чем невольно подогревал личное внимание Леночки, привыкшей к оживленному интересу со стороны мужчин.

Этот высокий, похожий на скандинава блондин со значком мастера спорта определенно ей нравился. Она была старше его на пять лет, он казался немного диким, как мустанг, которого еще надо учить ходить под седлом. Никаких серьезных намерений его персона не заслуживала, однако она не могла спокойно смотреть, как он свободно пасется вместо того, чтобы принадлежать ей и волноваться при приближении своей хозяйки.

Зная его вкусы, она стала приносить ему книги любимой серии, журналы «Иностранная литература». В начале года принесла первый номер «Молодой гвардии». Там начали печатать роман Валерия Брумеля о трудной жизни великого спортсмена. Сблизиться с Виталиком ей помог спорт.

Виталик вечером вел положенные 240 часов в спортивной секции отраслевого совета общества «Зенит» – спортивного общества, объединявшего оборонные предприятия страны. Лена убедила себя, что побегать на лыжах не только необходимо для приручения Виталика, но и просто полезно для здоровья, и записалась к нему в секцию.

Восьмого марта родители Лены собрались на отдых в Подмосковье, и она пригласила Виталика в гости. Он отговорился, считая, что новоселье достаточная причина, чтобы отказаться от приглашения. Однако на следующий день к вечеру он ей позвонил. Торжествуя, она взяла с него обещание приехать завтра. В этот вечер он пробежал десять километров, но, несмотря на нагрузку, опять спал неспокойно. На этот раз ему приснилась Лия, почему-то с ярко-рыжими волосами, белым телом и темно-красным лаком на руках и ногах.

В подземном переходе он купил подснежники. Лена оказалась дома не одна, с подругой, несколько старше ее. Впрочем, подруга вскоре ушла, пожелав им приятно провести время.

Лена была одета в джинсы и мужскую рубашку, завязанную узлом на поясе. Между рубашкой и поясом виднелся тщательно выверенный «технологический» зазор, открывающий полоску белого тела. Она уже прочла в глазах Виталика явное желание и поздравила себя с победой. Потянувшись за маленькой вазой, Лена встала на стул, заставив Виталика подать ей руку. Смеясь, она показывала Виталику белые зубы, розовым языком облизывала губы, но при этом их всегда что-то разделяло: то стол, то пространство, отделяющее их кресла, то ее чересчур решительная походка и энергичные жесты. Виталику оставалось только пожирать ее глазами.