Текст книги "Всё пришедшее после"

3. Те, у кого больше нет возраста

Мы засыпаем в карете прошлого, летят годы, пролетают века, наши ноги упираются не в подскакивающий пол старинного экипажа, а в коврик автомобиля с автоматической коробкой передач, плывущего по ровному полотну автострады. Какой-нибудь далекий потомок барона Шеффилда мчится на четырехглазом «ягуаре» по Лондону, не задумываясь, что когда-то на этом месте была проселочная дорога, по которой ходили гуси. Его скучающий взгляд скользит по двум прохожим у Блэкфрайерс бридж, выкрашенного зеленой краской. Ему нет дела до них – ведь каждый в этом мире несет свой чемодан.

Мы же, усилием воли воскрешающие мертвых, возвращающие тепло в тела давно павших героев, мы, противостоящие забвению, этой страшной обители зла, уставшие от борьбы со сном памяти, всегда готовым рождать новых чудовищ, мы… давайте остановимся и, пользуясь временем, то есть невидимой формой пространства, приблизимся к двум прохожим у моста Черных братьев. Пока тишина царит на даче в Удельной и норд-вест украдкой подгоняет к ней дождевые облака, послушаем, о чем переговариваются двое неизвестных у хмурой Темзы.

– Совет оценил процесс, запущенный в России, как обнадеживающий. Сейчас важно, чтобы рецидивы иммунитета не помешали политике перестройки, – говорил старший из собеседников, одетый чуть более небрежно, чем принято в среде старых английских джентльменов (несмотря на возраст, он держался прямо). – Теперь самое время вернуться в Советский Союз всем этим рыцарям расхожих правил, банальных истин и заимствованных фраз, оруженосцам плохо понятых мыслей, ландскнехтам чужого опыта и стиля.

– Что вас заботит? Разве можно совладать с этакой силой? – спросил второй собеседник – он был моложе первого и одет более тщательно.

– Уверяю вас, необходимо предусмотреть любую мелочь. Совет считает, что Юрий Андропов мог успеть запустить механизм стабилизации. Что, если сегодняшняя перестройка – это коварная уловка Советов? Заманив притворным бегством, медведь может обернуться и навалиться всем своим огромным весом. Разве не мог покойный генсек оставить план?

– Позволю себе возразить. Условия изменились. Через головы двух руководителей никакой план работать не будет.

– Хотите, я расскажу вам одну историю? – Первый собеседник подвигал губами, словно пробуя на вкус свой рассказ. – Да! Говорят, в годы Второй мировой войны в джунглях Бирмы заблудился отряд солдат. Прошли недели, и их сочли погибшими. К удивлению всех, они вдруг вышли в расположение своей части, страшно уставшие, голодные и оборванные, но живые. Это казалось невероятным. В ответ на расспросы, что же помогло им выйти, сержант вынул карту. Когда офицеры взглянули на нее, они были поражены еще больше: на ней оказался план одного из районов Цюриха.

Собеседник помоложе рассмеялся и развел руками:

– Убедили!

– Да, – продолжал первый, – если Юрий Андропов успел оставить завещание, оно должно быть у нас, в крайнем случае уничтожено. Впрочем, – он опять пожевал губами, – его можно и опубликовать с соответствующими купюрами и комментариями. Многие вещи на свету теряют свою силу, как засвеченная фотопленка. Их остается лишь выбросить в корзину. Итак, пусть русские братья рассеют все подозрения. Пусть положат под увеличительное стекло всех, кто может иметь ключевую информацию. Не сомневаюсь, что таких людей можно пересчитать по пальцам.

– Дозволено ли рисковать?

– Только в исключительных случаях. Fama fraternitates abhorret a sanguine – слава братства испытывает отвращение к крови.

Взор второго джентльмена невольно обратился к мосту Черных братьев. Первый перехватил его взгляд:

– Stabot Petrus in atrio principlis et iterum negavit[23]23
  Стал Петр во дворе первосвященника и вторично отрекся (лат.).


[Закрыть].

– Да-a, – задумчиво глядя на мост, промолвил второй, – бежит время. Наверное, года три уже прошло. Был, как Цезарь. А пал в Англии, как шескпировский Розенкранц. – Он посмотрел в сторону театра.

– Ему пришлось падать с куда большей высоты. Банко Амброзиано мог потягаться с целым королевством. И вот он упал, но до земли не долетел, так и остался висеть под мостом Черных братьев по обычаю с петлей на шее, двумя кирпичами в кармане и согнутыми коленями. Calando poggiando – опускаясь и возносясь.

– Однако сицилиец не пострадал.

– Синдона? Да, пока тихо сидел в американской тюрьме. Братья не любят скандалов. Думаю, климат Милана не пойдет ему на пользу. Какая-нибудь милосердная рука протянет ему однажды утром последнюю чашечку кофе. – Пожилой джентльмен пригладил седые волосы. – Multi emin persecutionen propter sua peccata patiuntur – многие терпят гонения по причине своих грехов.

– Amen! – Его собеседник поправил шляпу. – Из этого следует, что американцы выкачали из него все, что хотели.

– Знаете, дорогой друг, чем отличаются все эти стратегические службы, особые отделы, «сюртэ» и «сервис». Они работают на процесс, а не на результат. Такова их природа, они сами создают препятствия, чтобы их преодолевать. Они породили проблем больше, чем решили. Они вечно топчутся рядом, заглядывают в глаза в ожидании наград и денег, всюду суют свой нос, делая вид, что у них все под контролем, требуют уважения и скрывают свои ошибки, оправдывая тайну интересами государства, – по тону первого можно было догадаться о накопившемся раздражении.

– Но мне казалось, что вы сами некоторое время… – начал было второй, но первый не дослушал.

– Да, дорогой друг, это и дает мне право судить если не совсем объективно, то хотя бы компетентно. Поверьте, нельзя упустить момент, когда они вдруг решат, что раз им дали красивый ошейник, блестящую цепочку, полную миску и позволили лаять на всех, то они здесь теперь главные. Цепные псы порождают цепную реакцию. Ее не остановишь. Она будет нарастать, как снежный ком.

– Вы хотите сказать, что, постоянно множась, они сами будут порождать преступность?

– Так оно и есть! И вам, мой друг, наверное, придется позаботиться, чтобы этого не случилось. – Он огляделся. – Давайте же вернемся к сегодняшним проблемам. Итак, первый этап пройден. Мы не допустили альянса Советов и Западной Европы. Теперь мы двигаемся к следующему этапу – разрушению Восточноевропейского блока. Необходимо, чтобы за спиной у нас не осталось даже памяти о возможном альянсе. Пусть останется чистый лист бумаги. Вот ваша задача на сегодня.

– Я вас понимаю. Право слово, разговор с вами увлекательнее любого романа. – Второй из собеседников снял шляпу, подставляя лоб прохладному ветру с реки. – На каждом этапе нас будут подстерегать неожиданности, не так ли?

– Вне всякого сомнения. Но разве мы забыли древний принцип: разделяй тех, кто сопротивляется, и ты будешь царствовать. Он и есть наш меч, на котором начертано «In hoc signo vinces» – «Сим победиши». – Пожилой джентльмен посмотрел на небо, которое заволокли облака. – Дайте срок, и вы увидите то, что испанцы, большие любители корриды, называют моментом истины, время, когда следует вонзить смертельное лезвие в опасного, но обессилевшего зверя. А пока наберемся терпения. Бык уже на арене, но еще свиреп и полон сил.

Начал накрапывать дождь, они подошли к машине, на которой раскинул крылья серебряный ангел. Шофер открыл заднюю дверцу автомобиля.

«Джордж Вильерс герцог Бэкингем к 36 годам сохранил стройность, легкость походки, изящные манеры, привитые с детства, сочетающиеся с простотой обращения, что так выгодно отличает родовую аристократию от надменных вельмож, честолюбцев, ползущих к своей цели на четвереньках.

– Так вы не признаете греха, милорд? – зловеще спросил его Фельтон.

Бэкингем, сдерживаясь, как человек, которому долго досаждают, набрал в легкие воздух.

– Господь воздаст каждому по делам его, – сказал он, выдохнув.

– Господь отступается от того, кто сам от себя отступается! – выкрикнул Фельтон и достал из-за пазухи нож.

Герцог отскочил и схватился за шпагу. В эту минуту отворилась дверь, и камердинер объявил:

– Письмо из Франции, милорд!

– Из Франции? – Герцог повернулся к двери, застыв на мгновение в радостном изумлении: письмо могло быть только от королевы.

Фельтон воспользовался этим мгновением, он перехватил нож, как учили, и метнул его в Бэкингема. Нож вошел в бок по самую рукоятку. Фельтон рыбкой перемахнул через кресло, сделав кувырок у самого выхода из комнаты, пролетел мимо оторопевшего камердинера, поднялся на ноги уже за дверью и выбежал на лестницу. Здесь он одернул камзол и стал спокойно спускаться вниз. Сверху доносились крики, топот.

Фельтон дошел почти до выхода. На последней ступеньке он столкнулся с лордом Винтером.

– Фельтон, – лорд удивился встрече, – что вы тут делаете?

– Пойдемте, милорд, я расскажу вам на улице, – ответил Фельтон, почтительно предлагая ему пройти.

В это время наверху показалось несколько солдат стражи.

– Убийство, убийство, – кричали они. – Закрыть все двери!

Фельтон бросился к дверям, но было поздно, его остановили, началась свалка. Безоружный, он сумел сбить с ног двух солдат, однако пришедший в себя лорд Винтер обнажил шпагу и остановил Фельтона. Сверху сбежали вооруженные люди и схватили убийцу.

Догадавшийся обо всем Винтер не мог скрыть отчаяния:

– Это я, я виноват! Я подготовил убийцу. Если бы я знал, если бы знал! – Он взбежал наверх.

Комната герцога была полна людьми. Винтер прошел к смертельно раненному Бэкингему».

Этой осенью Костя продолжал работу над своей книгой. Однажды после лекции ему сообщили, что его срочно просят зайти в райком партии. Секретарь кафедры назвала этаж и номер комнаты.

Костя не удивился, так бывало, когда требовалось кого-то заменить на занятиях в системе политического образования. Правда, на этот раз его вызывали в весьма высокий кабинет. Костя полез в стол за партбилетом.

Он вошел в приемную и остановился. Там никого не было. Он прошелся по ковру, побарабанил пальцами по столу. В это время появилась дама.

– Вы что-то хотели, товарищ?

– Вообще-то я ничего не хотел, – ответил Костя, – меня попросили зайти.

– Ваша фамилия?

Костя назвал себя. Она посмотрела в свои записи и нажала кнопку переговорного устройства:

– Пришел Журавлев Константин Георгиевич.

– Просите, – услышал Костя и пошел к двери кабинета. Кроме хозяина в кабинете находился еще один человек, постарше Кости, он удобно расположился в кресле и чувствовал себя уверенно.

– Константин Георгиевич, – начал хозяин кабинета, – мы знаем вас как опытного работника, человека ответственного и знающего. К нам обратились товарищи из Генерального штаба…

– Из Института военной истории, – поправил его гость.

– Из Института военной истории, – повторил секретарь райкома, – с просьбой оказать помощь по ряду вопросов, впрочем, они сами расскажут. От вас, как я понял, требуется небольшая консультация. – Он взглянул на своего гостя, тот кивнул. – Такое вот маленькое, но важное партийное поручение. Договорились? Вот и чудесно!

– Спасибо! – Посетитель поднялся. – Константин Георгиевич, – обратился он к Косте, – не будем мешать нашей родной партии своими учеными занятиями. Поговорим по дороге.

Когда они вышли, он спросил:

– Вы собирались домой или назад в институт?

– Домой, – ответил Костя.

– Я вас подвезу. – Незнакомец так и не представился. «Ничего себе – институт военной истории», – подумал Костя, садясь на заднее сиденье «Волги» рядом с «историком». Шофер был здоровенный малый в гражданской одежде.

– На Чистые пруды, – отдал приказ шоферу незнакомец. Костя искоса взглянул на него: лицо не выражало никаких эмоций.

– Включи какую-нибудь музыку, – снова обратился пассажир к шоферу, – только не своего Розенбаума.

«Волга» выбралась на улицу и стала набирать скорость.

– Константин Георгиевич, – голос соседа звучал негромко и доверительно, – что вам известно о Голгофе?

– То же, что и всем, – ответил Костя. – Это холм в Иерусалиме, кажется, на северо-западе. Переводится как «место черепа» или «лобное место».

– Где, по преданию, произошло Распятие Иисуса Христа, – закончил его мысль незнакомец. – Однако я не об этом.

– Это вопрос не такой простой, – сосредоточиваясь, заметил Костя. – Голгофа – это голый холм, а между тем в Евангелие от Иоанна сказано, что он был распят в саду.

– Погодите, погодите, я не собираюсь углубляться в богословие, – слегка раздраженно сказал Костин собеседник. – Я говорю совершенно о другом. Давайте вернемся в наши дни. Я хочу знать, что вам известно о плане «Голгофа»?

– Не понимаю.

– А вы не торопитесь. Вспомните события двухлетней давности. Все ваши встречи. У вас были неординарные знакомства. Разве вы не готовили вполне определенные материалы? Нам известно, что у вас была рукопись. – Незнакомец победно посмотрел на Костю.

– Простите, кому это «нам»?

– Нам, не побоюсь этого слова, коммунистам-ленинцам, патриотам своей страны, которым небезразлично ее будущее.

– Ага, значит, Институт военной истории…

– Послушайте, – незнакомец дотронулся до Костиного колена, – вы ведь не мальчик, понимаете всю серьезность ситуации.

Костя задумался.

– Не знаю, что вы ищите, – наконец произнес он. – Могу сказать, что я действительно собирал материалы и готовил книгу для публикации. Но она посвящена историко-типологическому сравнению двух революций. Ее черновое название «Русская Голгофа». Полагаю, что она не совсем актуальна, даже более того, совсем не актуальна.

Незнакомец надел очки в простой черной оправе и внимательно посмотрел на Костю.

– И это все?

Костя развел руками. Серое усталое лицо незнакомца сделалось жестким.

– Константин Георгиевич, поверьте, у нас есть средства убедить вас быть более откровенным. Я могу изменить маршрут нашего движения, и мы с вами будем разговаривать в другом месте.

Костя нахмурился. Посидел с минуту, вздохнул и полез в карман пиджака. Сосед наблюдал за ним. Костя вынул из кармана не носовой платок, а металлический рубль. На глазах у опешившего соседа он, крякнув, разломил пополам рубль, показал обе половинки незнакомцу и выбросил их в приоткрытое окно.

– Так можно разговаривать с детьми или женщинами, – сказал Костя, – вы, видимо, отвыкли говорить с мужчинами. Я с вами откровенен. А мог бы воспользоваться вашим поверхностным со мной знакомством и при попытке насилия переломать не только ваш автомобиль, но и руки-ноги любому, кто решил бы применить силу. Поэтому прошу вас, давайте без угроз. Я этого не переношу.

Незнакомец, сжав плотно губы, покивал. Он читал рапорт о неудачной вербовке, предпринятой два года назад.

– Хорошо. – Он снял очки, и его лицо сделалось просто усталым. – Вы можете показать ваши материалы?

– Пожалуйста, – пожал плечами Костя. – Только вряд ли они вас заинтересуют.

– Значит, договорились? – Рука незнакомца опять опустилась на Костино колено. – Когда?

– Прямо сейчас. Но только я надеюсь на вашу скромность. Вы не используете их против меня и вообще оставите меня в покое. Я ученый, а не политик.

– Посмотрим.

– Не посмотрим, а обещайте мне, – настаивал на своем Костя.

– Хорошо, хорошо, экий вы!

Примерно через час незнакомец копался в бумагах, которые положил перед ним Костя.

«Во время Французской революции происходило массовое переименование населенных пунктов и перемена людьми личных имен…»

«В 1918 году в Москве произвели поштучный учет всех кожаных курток, галифе и фуражек. Ими запретили торговать и приказом обязали всех торговцев сдать товар на склады Моссовета».

«Начальник особого отдела ЧК Кедров М.С., киевская чекистка Роза Шварц…»

Он читал рукопись по диагонали, разочарованно откладывая страницу за страницей в сторону.

«В глазах правящих сфер партии Азеф вырос в человека незаменимого, провиденциального, который один только и может осуществлять террор».

«Они вышли на площадь; в одном из окон ратуши развевалось огромное красное знамя, перекатывая кровавые волны под первыми прорывами приближавшейся к Парижу грозы».

«И белые и красные устремились в церковь кордельеров, требуя, чтобы муниципалитет отчитался перед народом».

«Вперед выступил господин лет сорока, аристократ с налетом англомании, в элегантном, строгого покроя платье.

– Подойди! – приказал председатель.

Кандидат повиновался.

– Твое имя среди непосвященных?

– Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.

– Твое имя среди избранных?

– Равенство.

– Где ты увидел свет?

– В парижской ложе Свободных Людей.

– Сколько тебе лет?

– У меня больше нет возраста. – И герцог условным знаком показал, что облечен степенью розенкрейцера.

– Почему ты хочешь подняться и быть принятым нами?

– Я все время жил среди аристократов, теперь хочу жить среди людей. Я все время жил среди врагов, теперь хочу жить среди братьев».

Гость покачал головой и, пропустив несколько страниц, взял лист из середины пачки.

«Когда убрали Куропаткина и реорганизованная Линевичем армия готовилась нанести японской армии решительный удар, граф Витте, идя навстречу общественности, заключил в Портсмуте позорный для России мир».

Он что-то проворчал, нахмурился и опять взял лист наугад.

«– Я пришел, как учитель к ученику, – ласково отвечал Калиостро, – чтобы сказать: “Друг! Ты ступил на ложный путь, связав себя с падающей развалиной, с рушащимся зданием, с отмирающим принципом, называемом монархией. Люди, подобные тебе, принадлежат не прошлому и даже не настоящему, а будущему. Брось то, во что ты веришь, ради того, во что верим мы; не уходи от действительности в погоне за тенью, и если не хочешь стать деятельным солдатом революции, то смотри, как она проходит мимо, и не пытайся ее остановить; Мирабо был гигантом, но и он не выдержал борьбы”».

У гостя голова пошла кругом, он недовольно отдувался, пока не прочел:

«Увы! Людовика XVI и Марию Антуанетту ждала впереди своя Голгофа! Искупили ли они этими жестокими муками грехи монархии, как искупил Иисус Христос грехи человечества? Вот вопрос, на который прошлое еще не ответило и на который, быть может, даст когда-нибудь ответ лишь будущее».

Со вздохом он отложил рукопись в сторону.

– Не могли бы вы подарить мне один экземпляр? – спросил он Костю. – Я вам со временем верну.

– Пусть он останется у вас, – сказал Костя. – Вы обещали не злоупотреблять моим доверием.

– Будьте покойны. Это не наше дело. Пусть «контора» беспокоится со своей расторопной «пяткой».

Он почти поверил, что у Кости больше ничего нет. Смущал только эпизод с рублем: не так прост этот историк с крепкой шеей. От исторического материализма у него осталась только страсть к цитатам. Взять бы его в разработку, да не к чему прицепиться. К военным он отношения не имеет, кроме того, высокое покровительство наверняка осталось.

Незнакомец смотрел в окно автомобиля, все еще держа в руках красную картонную папку с белыми тесемочками. «Волга» выехала по бульварам на улицу Герцена и помчалась на северо-запад.

А Костя полез искать давно поджидавшую случая бутылку «Чинзано». Перед сном он решил почитать проект новой редакции Программы партии: лучшего снотворного не сыщешь.

К предстоящему съезду партии готовились не только партийные документы и партийные руководители. На следующий день, сидя за столом на кафедре, Костя листал книгу Еремея Парнова. Критические очерки по магии и оккультизму.

«– Святой отец, как отличить катаров от добрых католиков? – Убивайте всех, Бог узнает своих!»

«Вот он, артобстрел, – подумал Костя. – Ну, Бог войны, давай без передышки! Бесшумно летят снаряды, никто не слышит канонады».

История, которая приключилась с Костей в связи с «Русской Голгофой», получила продолжение, но с участием других персонажей. На вечере Союза обществ дружбы с зарубежными странами к нему подошел коллега из Института США и Канады. Костя знал, что он – не только профессор института международных отношений, но и персона, вхожая в здание на Старой площади. Раньше он лишь кивал Косте, изобразив на лице стандартно-любезную улыбку. Серьезного разговора между ними никогда не возникало. Дальше обмена двумя-тремя словами дело не шло. На этот раз все было иначе. Профессор лучился расположением к Косте.

– Некогда остановиться, – говорил он, стоя вместе с Костей в перерыве в фойе, – послушать умного собеседника. Все суета сует и томление духа. Зато в интересное время живем, не так ли? Кажется, Лафайет во время оно командовал сидя верхом, говорил речи, не слезая с коня, ел и даже спал в седле.

– Карикатуры того времени изображали его в виде кентавра, – вежливо отвечал Костя.

– Вот! Именно кентавра! Какой образ революции! От коварного Несса до Первой конной. Сколь яркие образы рождала революция! Скажите, Константин Георгиевич, вы никогда не думали, что, несмотря на классовый характер, все революции чем-то похожи друг на друга?

– Конечно, ряд поверхностных аналогий наблюдается, – осторожно согласился Костя.

– Вот видите! Прекрасное словосочетание – поверхностные аналогии! И все же парадигмы истории, как бриллианты, украшают сухую науку. Мне говорили, что вы иногда отделываете свои блестящие лекции такими драгоценностями. Я тоже, по мере сил, стараюсь поступать аналогично. Я даже слышал, что вы собрали немало примеров, чуть ли не целую книгу. Для нашего брата-лектора это был бы бесценный материал. Но меня, – он доверительно взял Костю под руку, бесшумно переступая по ковровой дорожке, – меня сейчас больше интересует, как и любого советского человека, время нынешнее и все, что его касается. Ведь оно является продолжением политики, пришедшей на смену политике экстенсивного развития, ведущей к застою. В преемственности заключена великая сила партии. Вас знают как историка со здравым смыслом. Наверняка у вас определенные взгляды на ту роль, которую сыграл в нынешней перестройке Юрий Владимирович Андропов. Некое осмысление его кредо, его символа веры, так сказать. Поверьте мне, это весьма, весьма актуально.

Профессор помолчал, давая Косте подумать над его словами, затем продолжил:

– Любое издательство ухватится за это. Уверяю вас, счел бы за честь использовать все свои связи, чтобы опубликовать такого рода материалы. Вы бы обрели массу сторонников, Константин Георгиевич. А? Какую идею я вам подкинул! Клянусь вам – сам бы что-нибудь накропал, да нет ни времени, ни ваших способностей. Убедительно прошу, подумайте над моим предложением. За мной, как говорят мои студенты, не заржавеет. Ну, так как, а? Согласны? Подумаете? Я вам позвоню на днях.

Костя сделал вид, что не понимает, куда клонит профессор. Кто-то очень сильно интересовался концепцией. Эти люди не знали, что к нему уже обращались с подобной просьбой. Ни те, ни другие не вызывали его доверия. Поэтому, когда профессор позвонил ему, Костя сказал, что вряд ли удастся подготовить в ближайшее время нечто законченное.

Скорее, чем он ожидал, на него началось давление. Вначале, будто случайное, легкое, оно все нарастало. Ни с того ни с сего Костю обвинили в преувеличении роли Германии и других иностранных держав, а также этнических меньшинств в победе Великой Октябрьской социалистической революции. На общем заседании кафедры он, к своему удивлению, получил оценку как сторонник взглядов Струве. Идеологический сектор парткома, рассматривая работу пропагандистов по подготовке к XXVII съезду партии, назвал его консерватором и защитником «антиисторизма». Правда, из пропагандистов его не вычеркнули (попробуй найди кого на это место), но строго указали не уклоняться от генеральной линии партии.

Еще одна встреча с хлопочущим о будущем профессором произошла в кабинете проректора. Профессор оставался любезным, проректор играл роль сурового следователя.

Костя словно невзначай обмолвился, что ему не в первый раз делаются такого рода предложения.

– Вот как? – поднял брови профессор. – Разрешите полюбопытствовать, когда же это было?

Костя ответил, что не далее как осенью через райком партии с ним связывался Институт военной истории.

– Какой райком, о чем вы? – нахмурился проректор.

Косте пришлось назвать фамилию секретаря райкома, это произвело впечатление, проректор смягчился, профессора же она не привлекла: его больше интересовал персонаж из Института военной истории.

– И чем же закончилась ваша беседа? – Щеки профессора слегка порозовели.

– Он уговорил меня отдать ему материалы будущей книги.

– Так! – выдохнул профессор. – И вы ему все отдали? – спросил он упавшим голосом, от его энергичной уверенности не осталось и следа.

– Он обещал вернуть, – сказал Костя, разводя руками.

– И вернул?

– Нет.

– Зачем же ты отдал, садовая голова? – спросил проректор.

– Извините, если секретарь райкома лично занимается этим, значит, дело важное, – пояснил Костя.

Его собеседники переглянулись.

– Константин Георгиевич, – сказал профессор, – давайте договоримся. Когда вам вернут вашу рукопись, не поленитесь сообщить об этом вашему руководству, – он указал на проректора, – а еще лучше мне. Не стесняйтесь, звоните в любое время. И еще. Крайне был бы вам обязан, если бы вы не распространялись о наших с вами контактах. Люди, знаете ли, завистливы, иногда они излишне прямолинейно понимают корпоративные интересы. А мы с вами хотя и принадлежим к одному цеху, но все же – к разным ведомствам. В общем, вы меня понимаете.

Костя закивал головой, давая понять, что на этот счет можно не беспокоиться.

Когда он вышел, двое в кабинете снова посмотрели друг на друга.

– Это то, что мы искали? – спросил проректор.

– Скорее всего, – ответил расстроенный гость. – Они успели раньше.

– Может, это совсем не то, что вы думаете?

– Тогда бы они вернули рукопись.

– Пожалуй, вы правы. Что теперь делать с этим? – Проректор мотнул головой в сторону захлопнувшейся двери.

– Его надо незаметно убрать.

– Как убрать? – Проректор бросил на гостя дикий взгляд.

– Ну, не физически же, – устало пояснил профессор. – Надо, чтобы он ушел из обоймы: пусть учит детей в школе, едет в Рязанский пединститут, идет работать в многотиражку, на завод, какая разница?

– Ясно!

Они еще вяло поговорили. Видно было, что профессору необходимо все обдумать.

Вечером профессор доложил о результатах низенькому человеку в высокой ондатровой шапке. Переулок, оканчивающийся воротами во двор ЦК, вел к улице Куйбышева. Человек-ондатра не стал спешить с выводами.

– Не вижу повода огорчаться, – сказал он профессору. – Определенно известно одно: если этот ваш доцент не врет, секретарь райкома – человек для нас нежелательный.

Все остальное может оказаться пустышкой. То, что эта гвардия разыскивает оставшиеся, по слухам, документы, мы и раньше знали. Кабы они действительно что-то нашли, мы бы уже почувствовали. Нет у них ни хрена! Короче, не бери в голову, бери в рот, понял?! – И он задержал руку на распахнутой задней дверце машины. – Поедешь?

– Нет, я на своей.

– Тогда будь здоров! – Дверца закрылась.

В это самое время Костя, задумавшись, шел по заснеженному бульвару.

«Вот оно величие прозы жизни, – думал он, – работают целые институты или в том же нависшем над проспектом Маркса Госплане разрабатывают программы, устраивают заседания, образуют президиумы и комиссии, разъезжают на персональных машинах, демонстрируют деловитость и дают интервью. А между тем разыскивается скромная концепция, написанная простыми словами, тихо лежащая в бельевом шкафу у женщины, оформляющей пенсию. И составлена эта концепция никому не известным преподавателем. Однако в этих страничках, напечатанных на старенькой пишущей машинке, заключен заряд огромной мощности, способный потрясти континенты.

Величие прозы жизни… Человек стоит на тротуаре, обсуждает с другом планы на вечер, а его случайно задевает при развороте прицеп грузовика. Водитель продолжает движение, даже не подозревая о наезде. Человек едва успевает сказать «я сейчас» ошеломленному другу и умирает. Все слова о смысле бытия, все тома о таинстве смерти, все поэмы об умирающих героях, все монологи, все мечты, все надежды становятся напрасными перед лицом настоящего. Все случилось – ничего не случилось! Разве может поверить в это оцепеневший друг, разве может поверить в это отлетающая душа покойного? Так не бывает! Не бывает?! Бывает. Настоящее, подлинное, важное избегает сцены, ярких декораций и пышных речей».

Так думал Костя, шагая привычным маршрутом.

«Судя по всему, – продолжал размышлять он, – у этих ищеек нет полной уверенности, они предполагают, что должны остаться некие планы, своя “Голгофа”, и поэтому проверяют всех, кто мог бы быть причастен к их разработке.

Наверняка, – рассуждал Костя, кутаясь в шарф, – такой план был составлен, и не один, с целью дезинформации. Лежат они в архивах или, скорее, у кого-нибудь в сейфе. Только его обладатель и не подозревает, что держит у себя всего лишь апокриф».