Текст книги "Всё пришедшее после"

8. Короли не лгут, поэты не лукавят

Лев Маркович Метелкин встречал в Шереметьево-2 важного зарубежного гостя. Номера черной «Волги», остановившейся у запрещающего знака, не позволили дежурному милиционеру даже приблизиться к ней. Лев ушел в здание, в машине остался только шофер.

Самолет прибыл вовремя. По каким-то неуловимым признакам пассажир и встречающий выделили друг друга из толпы. Лев подошел.

– Good day, – сказал ему незнакомец.

– Welcome, – сказал Лев, – did you come from?..

– Who wants me? – вопросом на вопрос ответил прибывший.

– The association in which each brings his share. Незнакомец протянул руку. У него были живые внимательные глаза, чем-то напоминающие глаза овчарки. К седой шевелюре очень шли усы и небольшая аристократическая бородка. Одет элегантно.

Лев пожал протянутую руку. Кисть незнакомца, хотя и утонула в ладони Льва, отозвалась крепким пожатием теннисиста.

– Please to meet you, – сказал Лев. – Must we wait you baggage?[29]29
  Добрый день. – Добро пожаловать. Это вы прибыли из? – Кому я понадобился? – Союзу, в который каждый вносит свой вклад. – Рад с вами познакомиться. Нужно ли нам ждать багаж? (англ.).


[Закрыть]

– Ничуть не бывало! – вдруг сказал по-русски приезжий. – Поехали, мне не терпится взглянуть на Москву.

Они познакомились. Приезжий представился Иваном Францевичем.

Машина помчалась к Ленинградскому шоссе. У трех каменных противотанковых ежей справа от дороги Лев попросил шофера остановиться.

– Здесь, – сказал он, – проходил фронт.

– Значит, вот куда они добрались? – оглядывая местность, раздумчиво протянул Иван Францевич. – Довелось увидеть на старости лет.

Миновали Химки. Впереди, за мостом, открывалась панорама города с высокими башнями домов. Приезжий узнал только шпиль Северного речного вокзала.

Обгоняя «жигули» и узенькие «москвичи», они мчались по левой полосе. Гость попросил ехать потише, чтобы иметь возможность посмотреть город.

Если бы не Лев, он бы не узнал старого поворота на Волоколамское шоссе, места, где располагался поселок, в котором человек со странной фамилией Сокол разводил породистых свиней.

Иван Францевич вспомнил, как ездил когда-то по Волоколамке на артиллерийский полигон, сворачивая за железнодорожным переездом.

Зато он сам нашел глазами академию Жуковского и старый стадион «Динамо». Мост и площадь Белорусского вокзала были другими. Вся улица Горького оказалась застроена высокими домами. С удивлением разглядывал Иван Францевич памятник Маяковскому. А памятник Пушкину перебрался на другую сторону площади, где за спиной поэта возвышалось современное здание с надписью «Россия».

Дальше почти все было знакомо. Кроме здания, к которому его подвезли. Оно возвышалось поставленным на бок аквариумом среди старинных особняков. Небоскреб был мелковат ростом и чувствовал себя подростком-акселератом в окружении пожилых родственников. Перед зданием толпились люди и машины. Это оказалась гостиница «Интурист». Швейцар не пошевелился, и Лев со своим гостем беспрепятственно вошли вовнутрь.

– Уверен, Лев Маркович, ваши друзья след не потеряют, – не удержался гость.

Лев добродушно улыбнулся.

– Излишняя скрытность привлечет внимание. У нас теперь перестройка, и никто понапрасну инициативу проявлять не станет. Никому ничего не надо. Каждого интересует только собственная персона и кресло, на котором он сидит. Поверьте, над этим думали. Через пару дней вы переедете в квартиру на Мытной. Там я лично и в вашем присутствии проверю ее нашей техникой. Отдыхайте, завтра я познакомлю вас с женой. Она поможет вам получше увидеть город.

Действительно, на следующий день Лев познакомил Ивана Францевича с Ириной. Тот пригласил их позавтракать в «Национале». Лев отказался, сославшись на работу. В этот день он вел семинар в Военно-дипломатической академии и потому торопился.

Войдя в зал, Иван Францевич сказал что-то на ухо метрдотелю. Сначала лицо метрдотеля сделалось серьезным, затем он вежливо улыбнулся и повел их к столику. Ирина вопросительно взглянула на Ивана Францевича, не сдержала любопытства:

– Что вы ему сказали? – спросила она шепотом.

Он склонился к ее уху.

– Попросил показать столик, за которым сидел Пеньковский.

– Но ведь здесь наверняка все столики… – И она выразительно приложила пальцы к ушам.

– Не сомневаюсь.

– И он это знал?

– Еще бы!

– Чудеса в решете!

– Как приятно слышать русскую речь, – мечтательно сказал Иван Францевич. – Чудеса в решете, – он смаковал слова. – Как хорошо вы это сказали. Чудеса в решете. Замечательно!

– Вы думаете, этот молодой человек помнит Пеньковского?

– Вряд ли, но легенды живут веками и передаются из уст в уста. Гомер, как нам говорят историки, не мог ни читать, ни писать, однако его поэмы помнят.

Когда они вышли на улицу, из-за облаков выглянуло солнце и быстро высушило мокрые тротуары. Такси довезло их до станции метро «Лермонтовская». Гость попросил проводить его на Новобасманную улицу, где стоял великолепный старинный дом, поражающий своими размерами, некогда жилой, с лепными потолками в комнатах. Теперь в нем помещалось нечто вроде министерства, от одного названия которого, громко произнесенного, кошки бросались в укрытия, собаки начинали подавать голос, а человек втягивал голову в плечи, словно ему, не предупредив, надели на голову пустую кастрюлю.

Иван Францевич с грустью прошелся несколько раз перед фасадом, выходящим на железнодорожную ветку. Ирина стояла в сторонке, посматривая то на своего ушедшего в прошлое спутника, то на проходящие поезда.

К вечеру она затянула его к себе в гости. Ему было интересно посмотреть, как живут советские служащие. Магазины поразили его бедностью ассортимента и количеством покупателей. Позже он заметит и согласится с Бидструпом, что, сколько бы ни было входных дверей в магазин, открыта всегда одна, заставляя людей уже на входе выстраиваться в очередь.

Однако запотевшая бутылка русской водки, отварной картофель с маслом и укропом, соленые огурчики и черный хлеб, а также общество приятной женщины и радушного мужчины заставили его забыть о кухне отеля «Аскот», об итальянских ресторанчиках и отсутствии экзотических фруктов и морских деликатесов.

Иван Францевич, не отрываясь от стола, посмотрел программу «Время», которая шла одновременно по трем из имеющихся пяти каналов, и «Прожектор перестройки», который шел одновременно по двум каналам. Запомнился высокий и убедительный ведущий, вместе с которым ему, по необходимости, пришлось размышлять о том, что делать с морем незаконной отчетности, плодящейся в недрах министерств и ведомств.

– Кадры, кадры – вот главное звено, – говорил Иван Францевич, узнав, кем работает Ирина. – Вы, Ирина Геннадьевна, очень важный человек.

– Увы, скажите это нашему начальству. Мы только оформляем тех, кого нам указывают. Сейчас идут одни блатные.

– Как это блатные? – не понял гость. – Урки?

– Ой, что вы? Это те, кто устраивается по блату, – рассмеялась Ирина, махнув рукой. – Иногда их называют позвоночными, потому что принимают по звонку сверху.

– Ага, понял. Презабавно!

– У вас не так? Простите, я имела в виду в странах, где вы жили.

– И так и не так. У нас ищут дельных парней. Дельный парень может быть кем угодно. Кто такой президент страны? Дельный парень. Менеджер. Простите, чиновник, которого наняли, чтобы он исполнял роль управляющего. Кто нанял, спросите вы? Тот, кто имеет силу и власть. О, у них хватает силы и власти провести выборы. Это, как говорится, не проблема.

– Я был в Италии, – поддержал гостя Лев, – и тоже пришел к такому выводу. Если человек начинает зарываться, неожиданно всплывает какой-нибудь компромат. Такова практика западной демократии.

– В СССР говорят о геополитике, не понимая сути этого термина. Подозревают о ней очень немногие, – сказал Иван Францевич.

– А как вы оказались там? – решилась спросить Ирина. – Если это, конечно, не секрет.

– Ирочка, у нас о таких вещах не спрашивают, – урезонил жену Лев.

– Женщинам позволено задавать любые вопросы, – сказал гость, – а уж хозяйке дома – тем более! И я отвечу. Надеюсь, ваш муж не окажется сикофантом, – продолжал он, обращаясь к Ирине и улыбаясь Льву. – Так вот в конце войны, в особенности после ее окончания, наш Верховный понял, что фашизм – это не только танковые клинья, а своего рода магизм, что возможны столь ощутимые потрясения, в которых участвуют невидимые силы и невидимые учителя. Тогда он решил, как говорится, быть в курсе. После плена я хорошо усвоил немецкий язык. Я не был один, но мы друг друга не знали. Записей никаких не велось. Из знакомых никого не осталось. А я? А я, как сказал кто-то, кажется Пушкин, пожертвовал всем необходимым, надеясь приобрести излишнее. И преуспел в этом.

– Вы рассказали и слишком много и слишком мало, – сказала Ирина. – В любом случае спасибо.

– Когда-то я пообещал себе: если выживу, при первой возможности вернусь на родину, а вернувшись, поведаю свою историю первому советскому человеку, внушающему мне доверие. Я уверен в вашей скромности. Прошу отнестись снисходительно к сентиментальной истории старого эмигранта.

Они пошли его провожать. У метро он сел в такси.

– Ты полагаешь, все так и было? – спросила Ирина мужа, медленно шагая с ним мимо темных витрин, подсвеченных одной дежурной лампочкой.

– Как говорит наш новый знакомый, ничуть не бывало. Этот человек похож на шаровую молнию. Никогда не знаешь, чего от него ждать. И столь же опасен.

– Как опасен? – удивилась Ирина.

– Для своих врагов. Мы с тобой ему не враги. Мы – слишком мелкая сошка.

– Ты хочешь сказать, что быть его другом или врагом одинаково почетно?

– Именно так! Десять лет назад он был одним из самых могущественных людей в Европе, если не самым могущественным, – сказал Лев, понизив голос.

– Он что, генерал ордена иезуитов? – шепотом спросила Ирина.

– Я однажды виделся с отцом Пьетро Аррупе, – ответил Лев. – Тогда я даже не мечтал встретиться с Джанфранко, вернее, месье Жаном-Франсуа.

– Как же вы на него вышли?

– Иногда счастливым образом наши цели совпадали. Но до перестройки даже речи не было пригласить его в Москву. А теперь? Видимо, старый лис почуял, что нерест рыбы состоится здесь.

– И опять ваши цели совпадают?

– Да. Его помощь, даже если он впрямь решил отойти от дел, неоценима.

На следующий день за ужином их разговор все время возвращался к необычному гостю. Лев рассказал, что устроил его в роскошных апартаментах, чуть ли не по соседству с квартирой Арманда Хаммера.

Ивану Францевичу все было интересно. Он забросал Льва вопросами о расколе в писательской среде. К сожалению, Лев слабо ориентировался в этом. В Афганистане он встречал нашего советского Хемингуэя, побывавшего во всех горячих точках планеты; его нонконформизм немного озадачивал Льва, но заинтересовал Ивана Францевича.

Куда лучше Лев знал направление, связанное с авиационно-космической тематикой. Иван Францевич очень аккуратно намекнул ему, что следовало бы наметить перспективных генералов, на которых можно положиться. Особенно из национальных республик.

– Ну, и что ты ответил? – спросила Ирина.

– Обещал подумать.

Ирина заваривала чай.

– Послушай, – сказала она, – я подумала о Джохаре.

– Я тоже о нем подумал.

– Что он там сидит в своем Юрьеве? Конечно, Прибалтика – не Средняя Азия, но все же он способен на большее. По-моему, он вообще единственный чеченец, который получил генеральское звание. Это, я тебе скажу, будет посильнее Фауста Гете.

– Точно! – согласился с ней Лев.

Иван Францевич не забыл дорогу в их дом. Еще раз он пришел в гости, когда лег первый снег. Снег ложился большими хлопьями, и троллейбусы буксовали у остановок.

Первую рюмку подняли за полет «Бурана». Лев тогда не знал, что это будет первый и последний полет советского «Шаттла».

– Вы сами не понимаете, какую отличную машину создали, – убеждал их Иван Францевич. – Вы только вдумайтесь, посадить «челнок» без человека на одной автоматике с точностью 29 сантиметров – это, как говорится, не фунт изюма!

В отличие от Льва, Ирина со временем прониклась доверием к пожилому иностранцу, все более убеждаясь в том, что он – русский. Однажды, наедине, она осмелилась спросить, была ли у него семья и остались ли родственники.

– Остались жена в положении и мать, – просто ответил он и посмотрел в окно.

– И вы их не нашли?

– Отчего же? Нашел. Благодаря вашему супругу. Мать – на кладбище. Жена родила сына. Позже вышла замуж во второй раз. Сначала им сообщили, что я осужден, а через год они получили извещение о смерти и вещи.

– И вы… повидались с женой и сыном?

– Нет. Пока я не могу иметь близких. Кто одинок – тот и свободен! А у меня довольно обязательств. – Иван Францевич, опустив глаза, протирал стол ладонью.

– Но у вас сын! – В голосе Ирины послышался упрек, смешанный одновременно и с сожалением, и с завистью.

Он понял ее и поднял глаза. Ирине показалась, что в глубине их мелькнула тоска. Теперь она не сомневалась, что он – русский.

– Вы правы, – помолчав, произнес Иван Францевич. – Такова жизнь. И боль, и счастье!

Он чуть было не обмолвился, что сыну оставили его фамилию, но вовремя взял себя в руки.

– Знаете, Иван Францевич, – мягко сказала Ирина, – в жизни всякое бывает. Придет время, и она сведет вас.

– Голубушка, Ирина Геннадьевна, только в романах жизнь сталкивает людей, связанных незримыми узами. В действительности люди могут жить в одном городе и никогда не повстречаться. Никогда, вы понимаете? Это страшное, мистическое слово nevermore! По крайней мере, на этом свете, – закончил он.

– Что же делать?

– Смириться с тем, что драмы и трагедии случаются не только на театральных подмостках. Помните, у Лермонтова: «ужасная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть».

В эту минуту вошел Лев. Он вопросительно взглянул на жену, потом на Ивана Францевича.

– Я говорю вашей уважаемой супруге, что мы избалованы гуманизмом, – пригласил его к разговору Иван Францевич. – Отчасти мы оказались в плену заблуждений гениального Толстого, великого писателя и посредственного доктринера. А как же христианство, спросите вы? Но Блаженный Августин говорит, что бывают случаи, когда убийство не запрещается, а повелевается Богом. Мы все забыли о высшем восприятии жизни. Работать во имя Родины и умереть по приказу Родины. Истинная любовь и наказует, и обличает. Мать накажет, мать и простит. Стремление смягчить, извинить, ослабить – подобное слабосердечие вместо сурового закона рождает либо оргии произвола, либо упражнения в терроризме. Не так?

– Ой, мы уже отвыкли от таких мыслей! – воскликнула Ирина. – Помню, в детстве я мечтала стать парашютисткой. Читала про Зою Космодемьянскую, Екатерину Буданову, Гулю Королеву. И вы знаете, отец, а он был священником, мне не запрещал. Вот ведь как! Был пар, да весь вышел! Люди мельчают. У Левы начальник, как думаете, чем больше всего озабочен? Постройкой дачи. Только парткома и боится. Убери партию, все скрепы упадут. Все начальство вразнос пойдет, стесняться перестанет. Это все видят и, кстати, партию с начальством не различают. Так что защищать ее теперь некому.

– И для чекистов это не секрет? – спросил Иван Францевич.

– Это ни для кого не секрет, – ответил Лев. – Зачем же Горбачев стал Председателем Верховного Совета?

– Когда я вижу вашего руководителя, я вспоминаю одного моего знакомого. Он писатель. Вы о нем наверняка слышали, это – Морис Дрюон.

Ирина и Лев дружно закивали, его книги стояли на книжных полках.

– Он мне сказал как-то, что история имеет свойство удивительным образом репродуцировать события. В то время он как раз заканчивал свою серию «Проклятые короли».

– Да, нас учили, что на самом деле сюжетов не так уж и много, – сказал Лев, – они различаются лишь в деталях.

– Вот видите!

Когда вышли на улицу, снег перестал. Подморозило. По серо-зеленому ночному небу бежали с севера обрывки облаков. Ирина куталась в шубку, с наслаждением вдыхая сырой воздух. Пахло снегом и незаметно подкравшейся зимой.

– Вот и зима пришла! – сказала Ирина. – Зима тревоги нашей!

Она сказала просто так, не чувствуя ничего плохого в будущем. Напротив, на душе было легко, и московская свежесть рождала ощущение праздника, как в детстве.

– Все еще только начинается. – Перед Ириной появился вдруг Санта-Клаус, похожий на Ивана Францевича, он одет в светлое кашемировое пальто и мягкий зеленый шарф. – Хочешь в Кремль на елку? – спрашивает он ее и протягивает руку.

Ирина смотрит снизу вверх, доверчиво подает ему ладошку в шерстяной детской варежке с узорами.

– А что там будет?

– Представление для ребят. Злой волк украдет елочные фонарики, а снеговик отправится за ним, чтобы вернуть их на елку.

– И он победит злого волка?

– Конечно, а мы будем ему помогать.

– И потом мы зажжем елочку?

– Обязательно.

– Пойдем скорее, – торопит она Санта-Клауса.

Санта-Клаус улыбается точно как Иван Францевич, снимает кашемировое пальто и остается в костюме. Он качает головой.

– Так бывает только в романах, – говорит он. – Только в романах. Я скажу тебе волшебное слово. Вот оно – никогда! Понимаешь, никогда.

Иван Францевич делается как будто выше ростом, и с высоты звучит: Nevermore!

Ирина просыпается. Громко тикают настенные кварцевые ходики. Рядом спит Лев в пижаме. Лев в пижаме, лев в пижаме, – отбивает секундная стрелка. В комнате ночь, лунный свет неподвижно лежит на паркете.

Почему в Кремль? – подумала Ирина. – В Кремле я была, когда стала студенткой. Мама сшила мне платье из панбархата. Оно еще долго оставалось у меня единственным выходным платьем. Когда я пошла на работу, я сшила себе сарафан из шерстяной ткани. В нем я познакомилась с Костей. Потом я растолстела, и все вещи стали мне малы. А в чем был Костя? В костюме, тогда все ходили в костюмах. Последний раз я его видела на пятидесятилетие. Ему скоро на пенсию. Вот так! Может, больше не увидимся? Никогда! Какое страшное слово».

Ирина вздохнула. Город, завернувшись в пуховое одеяло, посапывал редкими снегоуборочными машинами, да запоздалыми такси, рассекающими мокрую жижу на асфальте.

Костя, утомленный поисками того, что ему казалось важным, тоже спал. На столе лежали оставленные раскрытыми книги и его записи.

«Астральное тело – носитель всех живущих в человеке влечений, желаний и страстей. Эфирное тело – темперамент человека, характер его и постоянные склонности.

Искушение есть то, что может произойти с астральным телом, поскольку оно способно на личный грех. Зло есть грех, совершенный эфирным телом в общественной жизни человека».

Это Рудольф Штейнер.

Почему Костя отыскал Штейнера? Потому что Штейнер выделял семичленность в природе. Человек у него имел семиричную природу: физическое тело, эфирное и астральное, свет являл себя в семи красках, звук в семи тонах. Как молитва «Отче наш» в семи прошениях. Так он обнаружил соотношение между семью церквями и семью арийскими расами, а также их соответствие семи гласным греческого алфавита от альфа до омега и даже семи планетам. Итак, он выделил церковь Эфеса для Архо-Индийской ветви, церковь Смирны для Архо-Персидской, церковь Пергама для Халдейско-Египетско-Семитской, Фиатирийскую церковь для Греко-Латино-Романской, Сардисскую церковь для Тевтоно-Англо-Саксонской, Филадельфийскую церковь для Славянской и, наконец, Лаодикейскую церковь для Манихейской ветви.

Когда Костя показал свою находку Артуру, тот, покачав головой, только и сказал:

– Не умножай сущностей.

Подумав, Костя согласился с трезвой оценкой Артура. Позже он нашел у Максимилиана Волошина:

 
Я друг свобод. Создатель педагогик.
Я инженер, теолог, физик, логик.
Я призрак истин сплавил в стройный бред.
Я в соке конопли. Я в зернах мака.
Я тот, кто кинул шарики планет
В огромную рулетку Зодиака.
 

Следующей задачей для Кости была поездка к Льву Гумилеву. С ним поехала Лена. Их встретил пожилой, грузный человек в сером костюме с полным серым лицом, чем-то напомнившим Косте Суллу, как он представлял его с детства по роману Джованьоли.

Костю интересовала актуальная история буддизма, в частности сходство буддизма с известным в Европе манихейством.

Лев Николаевич согласился с ним, что в Китае найдены весьма древние следы христианства. Потом, говорил он, буддисты стали отнимать у христиан храмы и закрашивать фрески изображениями бодхисатв. Христиане считали манихеев еретиками. Из Византии манихеи проникли в Китай.

Профессор провел рукой по редким волосам:

– Чувствую, что вопрос остается открытым. По этому поводу можно строить только догадки. Я просто изложу свое предположение. – Он посмотрел на Лену, она поощрительно улыбнулась. – В общем, манихеи пришли, осмотрелись, отовсюду их гнали, и сказали сами себе: знаете что, ребята, давайте будем выдавать себя за буддистов. И стали они сначала китайскими манихеями, потом манихейскими буддистами, а потом просто буддистами.

Заметив неудовлетворенность Кости таким ответом, он развел руками:

– Я вас понимаю. Если найдете объяснение получше, я первый принесу камень вам на памятник.

– А вы читали Оссендовского? – спросила Лена.

Лев Николаевич махнул рукой:

– Вы верите в мистику? Я – нет! Мистика – пища пассионариев. Патриот, реформатор, вождь использует мистику, иногда искренне верит в нее, как, скажем, Александр Македонский всерьез верил, что он – сын Зевса, но мистика всегда вторична. Она – ничто, пока нет жертвы, пока нет того, кто пренебрегает инстинктом самосохранения. Кто, во что бы то ни стало, хочет переплюнуть Александра Македонского или Зороастра.

Костя, до сих пор безуспешно пытавшийся подметить в профессоре черты его знаменитых родителей, углядел-таки во взгляде, брошенном профессором на Лену, отблеск огня конкистадоров. В голосе собеседника зазвучали звонкие нотки.

– Не буду скрывать, – продолжал он, – то, что Оссендовский открыл для европейцев само слово «Шамбала», имело следствием некоторый подъем пассионарномти. Однако, в конечном счете, интерес к Тибету оказался пищей для тоталитарных вождей. Спрашивается: чего ради? Теперь мода на дзен-буддизм. Просидев в гроте неподвижно девять лет, Дамо вышел и сказал: ну, теперь будет порядок, можно и умирать. Ушел домой и умер. Правда, оставил после себя изобретенную им чайную церемонию и специальную гимнастику, да еще название своей обители – Шаолиньсы. Сы – значит монастырь, – пояснил профессор Лене. – И вот вам пожалуйста, люди его вспомнили. На свете счастья нет, а есть покой и воля. В обществе субпассионариев хор НКВД исполняет «Реквием» моей матушки, положенный на музыку композитора Дашкевича. Вот вам и вся мистика!

Вместо намеченных сорока минут они проговорили два часа. Косте показалось, что он здесь столкнулся скорее не с историей, а с ее носителем. Провожая их, Гумилев тяжело поднялся, галантно поцеловал руку Лене. Костя осторожно пожал протянутую ему руку, написавшую несколько книг, не выпущенных в свет, а лишь депонированных в ВИНИТИ, поскольку они не вполне вписывались в рамки исторического материализма.

Сухой осенний день встретил Костю с Леной теплым солнечным светом. Они миновали маленькую группу студентов, которые говорили все разом. Так говорят только в молодости.

Впереди – целый день. Вошли в непривычное для москвичей ленинградское метро, где платформа в отсутствие поезда закрыта раздвижными воротами.

У Эрмитажа стояла жуткая очередь. Они решили прийти попозже и двинулись к Летнему саду.

Косте запомнилась эта волшебная прогулка среди белых скульптур в зеленых аллеях, скамейка, на которой они сидели, перебрасываясь словами, наблюдая за редкими гуляющими. День был будний. Лена в мягком костюме цвета «электрик» откинулась на спинку скамьи, расслабленно подставляя лицо потерявшему жар солнцу. Костя что-то говорил, она кивала, прикрыв глаза, а он чувствовал себя счастливым и знал, что такой день никогда больше не повторится. В этом городе, вдали от всех Лена принадлежала только ему. Редкое и столь ценимое состояние души – одиночество вдвоем. Она тоже чувствовала себя превосходно – защищенной, уверенной и желанной.

Бывая в Ленинграде, Костя всегда находил время зайти на могилу Глеба. Солнце клонилось к горизонту, когда они подошли к кладбищу. Костя положил свежие цветы рядом с другими, которые уже лежали на могильной плите. Подходили и уходили старушки в платочках, с любопытством поглядывая на молодую, по их понятиям, пару, мелко крестились, покидая это место.

Костя стоял задумавшись, Лена посматривала по сторонам на соседние мраморные кресты.

«Можно ли сказать, что он родился и умер слишком рано? – спрашивал себя Костя. – Во всяком случае, он опередил свое время. Родись он позже, никто не дал бы ему проявить себя. В России надо жить долго! Если бы он не умер, возможно, все пошло бы не так, и мир был бы иным. Чего-то он мог не знать, но чувствовал уверенность, основанную на интуиции. Я должен найти разгадку. Пока все заблуждаются, трудно найти равновесие».

Держа Лену за руку, Костя пошел к выходу.

– Отчего он все-таки умер? – спросила она.

– От остановки сердца, – ответил Костя, думая о своем.

– Прекрасный ответ, – восхитилась Лена, – а что, бывает как-то иначе?

– Увы, это все, что я могу сказать. – Костя сжал ей пальцы.

– Но почему?

– Потому, что ничего мы не знаем. Ничего!

– А он?

– Что он?

– Он знал? – Лена отняла руку и обхватила его за плечо.

– Вера дает уверенность. И не так важно, как далеко от тебя истина.

– Костя, ты говоришь загадками, как Апокалипсис.

– Если бы я знал ответы на все вопросы! Люди заражают друг друга своей неосведомленностью. Вот почему я не воспринимаю умозрительные версии Гумилева. Его я признаю как выдающегося ученого, но что, если он исходит из неверных посылок, предложенных не им и принятых за постулаты? Парадигмы истории – шаткая штука, а на них, раскачиваясь, стоит общество. – Костя помог себе жестом, балансируя свободной левой рукой.

– А нельзя ли попроще, – сказала Лена.

– И простые люди, и пассионарии, как выражается уважаемый профессор, питаются не мистикой, а сказками, – не обращая внимания на скрытый упрек, продолжал Костя. – Никто не дает себе труда расшифровать то, что стоит за этими сказками. Что дают сами сказки? Искажающую оптику?

Костя шел все быстрее и быстрее.

– Короче, – затормозила его Лена, – не увлекайся.

– Используя сказки, можно то раскачивать всю постройку, то, наоборот, гасить колебания. Однажды, – он понизил голос, – Андропов мне сказал: приходя домой, я бы хотел, чтобы собака приносила тапочки, а не заваривала кофе.

– То есть тебе нужна быль?

Костя кивнул.

– За ней ты и ездил к Гумилеву?

– Отчасти. Но он – поэт, как и его родители, современный Беранже, – ответил Костя.

Они вышли на площадь к Невскому проспекту. Вдаль уходила перспектива моста через Неву.

– А ты, милый, стало быть, не поэт?

– О чем ты говоришь? – усмехнулся Костя. – Я – простой солдат, который штурмует замаскированные и грозные позиции. Я переворачиваю традиционные взгляды и устанавливаю первоначальную традицию. Глеб делал то же самое, только он был генералом.

Лена покачала головой.

– Ну, и какая от всего этого польза?

– Когда переворачиваются взгляды, многие притязания становятся излишними. Все встает на свои места. Исчезает искусственная вражда племен. Вылечиваются хронические болезни. И кроткие наследуют землю, – закончил он.

– Романтический бред! – Лена насмешливо погладила его по плечу.

– Согласен. Слишком много общих мест.

– Вообще-то я есть хочу.

Костя махнул рукой:

– Вообще-то я тоже.

Они завтракали рано утром на скорую руку, сойдя с поезда, в пельменной у Московского вокзала.

Солнце стало оранжевого цвета и пряталось за верхушками деревьев. На этой стороне площади было уютно, тихо, малолюдно, мимо скользили деликатные троллейбусы. На противоположной стороне у стоокой гостиницы с квадратными глазами, рядом с входом в метро было оживленно.

Переходить площадь не хотелось. Косте стало спокойно, его покой передался Лене. Все вокруг выстроилось театральными декорациями, сделалось статичным даже в своем вечном, однообразном движении. Вот еще немного, и Костя найдет покрытую пылью веков сулею с хмельным вином знания.

Они пообедали в кафе на Невском. Когда стемнело, решили сходить в кино. Из кинотеатра не торопясь пошли на вокзал.

Когда закрылась дверь купе, чудесный день перешел в чудесную ночь.

А накануне ноябрьских праздников Костя с Леной провожали ее родителей с Киевского вокзала. Родители уезжали, как казалось, насовсем, навсегда. Багаж, ковры, коробки, чемоданы. Провожающие были все больше люди пожилые, поэтому Косте нашлось дело. Мама Лены просила его присматривать за дочерью. Отец молча и крепко пожал ему руку, но взгляд его так красноречиво искал Костиных глаз, что Костя не смолчал и заверил его, что он не должен беспокоиться за дочь. Мать что-то напоследок шептала ей, отец обнял, пытаясь держаться бодро.

Поезд тронулся без звука, без вздоха, так трогаются поезда только на Киевском вокзале, бесшумно, незаметно для глаз; с удивлением провожающие увидели вдруг, что пассажиры, прильнувшие к окнам, перемещаются. У Лены потекли слезы, когда поплыли перед ней знакомые с рождения родные лица. Чтобы не потерять их, она некоторое время шла за плывущим окном, пытаясь улыбнуться. Это у нее не получалось. Она остановилась, сгорбившись. Ее плечи вздрагивали. Костя стоял рядом, они долго смотрели на огни уходящего состава.

И Лена и ее родители лишь в этот миг осознали до конца, что могут больше никогда не увидеть друг друга. В Советском Союзе не без труда можно было приобрести билет только на выход.