Текст книги "Всё пришедшее после"

Увы! 10 февраля в Колонном зале Дома союзов в красночерных пеленах стоял гроб с телом почившего генсека. В бесснежную Москву ударил страшный мороз. Костя в колонне товарищей спускался по перекрытой для транспорта Пушкинской улице, чтобы пройти перед безвременно рухнувшим колоссом. Когда он, сняв шапку, проходил через траурно шелестящий зал, ему почудилась на губах покойного печальная и загадочная улыбка. Какую тайну унес он с собой? Что предвидел? Непроницаемо лицо сфинкса. Он ушел, и с ним ушла эпоха. Начались времена, которые не выбирают.

Однако Юрий Владимирович не был бы тем, кем он был, если бы не умел сохранять равновесие даже после смерти, пусть ненадолго, но удерживая порядок в своем строю.

Странным совпадением выглядела цепочка смертей, которые последовали одна за другой в этом же году. Как будто природа решила, что за смерть титана должна заплатить армия. В конце года, 2 декабря, скончался министр обороны ГДР, 15 декабря – министр обороны Венгрии, на следующий день – Чехословакии, а 20 декабря – министр обороны СССР. Оправилась ли армия от этой бойни, подобной бойни в пещере Локмария? Похоже, нет. Теперь даже на Красную площадь сможет приземлиться немецкий летчик.

Следующий руководитель был больным, бедным и одиноким, едва выжившим от отравления в августе восемьдесят третьего. Пятилетка пышных похорон заканчивалась. Воскресным вечером 10 марта следующего года он тоже скончался.

Знамя подхватил энергичный секретарь ЦК, принятый в цивилизованное английское общество, в клуб мировой элиты самой Маргарет Тэтчер. Страна втягивалась в новый век, новое мышление, в новый мировой порядок.

«И возстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге» – так сказано ветхозаветным пророком.

Часть четвертая
Dies irae (День гнева)

1. И наступит время тяжкое

В субботу, 9 февраля 1985 года, Вадим с Клавдией приехали к Зинаиде Зиновьевне. Их срочно вызвала Лия. Все последние дни она не отходила от Зизи. Неизлечимая болезнь быстро превратила хотя и пожилую, но полную сил женщину в тень с посиневшими веками, белыми тонкими губами и ввалившимися щеками. Зизи уже подходила к самой последней двери, которая медленно открывалась специально для нее.

Пока Вадим с повлажневшими глазами сидел рядом с постелью матери, женщины шептались на кухне.

Последние ночи боль не тревожила, и мозг, не отягощенный морфием, пребывал в странном пограничном состоянии между сном и бодрствованием.

То ли во сне, то ли наяву к Зизи приближалась девушка в белом халате. Халат был надет прямо на голое тело, да, да, Зизи помнила, вот так девушку и арестовали, не дав одеться, вежливо предложили пройти в машину. Она успела схватить только пальтишко с цигейковым воротником.

Тогда, тридцать с лишним лет назад, этот чуть запачканный халатик привел Зизи в восторг. Прячущиеся под ним острые грудки покалывали ладонь, когда она, разжав пальцы, отпускала их на волю. Теперь Зизи пыталась протянуть руку, чтобы ощутить тепло трепещущего тела, но мышцы ее не слушались, рука подрагивала поверх одеяла, оставаясь неподвижной.

Потом девушка, улыбаясь, исчезла, и Зизи осталась одна. Ей казалось, что в темноте она видит два горящих глаза немецкой овчарки. Черная шерсть скрывала животное во мраке, но она чувствовала тихое рычание. Оно испугало ее только один раз.

В тот вечер она впервые пришла в новенькой гимнастерке и хромовых сапожках в квартиру Григория. Страх загнал ее на кожаный диван, но вошедший Григорий поднял брови и сказал псу: тубо! Пес сел, подметая хвостом паркет, склонил голову и умными, совсем нестрашными глазами стал смотреть то на нее, то на хозяина. Зато глаза Григория сделались похожими на глаза волка. Он подошел к дивану и снял с Зиночки ее ладные сапожки.

Кажется, это случилось совсем недавно. На бледных губах появилась улыбка.

Потом пришла война. Завешенные окна, настольные эбонитовые лампы, беспечность, перешедшая в панику, страх, перешедший в ненависть, злость, перешедшая в уверенность, папки грязно-песочного цвета с новой надписью «ГУК-Р “Смерш”».

Впрочем, война никогда не прекращалась. Названия менялись, за окнами в вечернем свете фонарей виднелась знакомая улица. Петлицы заменили погоны, вместо гимнастерки приходилось надевать китель, в столовой, где раньше были официантки, ввели самообслуживание, но все это – лишь внешние атрибуты.

Зизи в полусне видела себя легконогой Зиночкой, живущей балетом. Эта тайная война, как скрытая болезнь, не позволила ей блистать на сцене, одела ее в форму и вместо балетной пачки выдала стандартный комплект грубого нижнего белья. Зизи сохранила преданность балету, уже в качестве зрительницы, стараясь не пропускать ни одной премьеры. Ей было легко проникать к подругам за кулисы. И от них она иногда получала информации больше, чем из ориентировок НКВД. Они научили ее, как обрести энергию и крепость мышц, заимствуя силу у мужчины.

Совсем не помнилось, как однажды серым утром позвонила мать и сказала, что Вадим арестован по обвинению в дезертирстве. До суда тогда дело не дошло, но для него это был хороший урок. Почти семь лет он отслужил на Алтае, крутя баранку армейского бензовоза.

Вот он сидит рядом, черноволосый, без единого седого волоса, с крепким, отливающим синевой подбородком. Подбородок его вздрагивает. И глаза на мокром месте. Что это с ним? Зизи обеспокоенно оглядывается. Она не сразу находит причину его состояния, оказывается, это она и есть та причина, вернее, ее болезнь. Жалости к себе нет. Напротив, его слезы придают ей силы. Зизи пожимает ему руку, ей кажется, что она говорит твердо, но с губ срывается лишь слабый шепот:

– Не плачь, мой мальчик, на свете два раза не умирать!

Она отпускает руку и закрывает глаза.

Тихо. Даже за окном все замерло.

Вадим вышел на кухню, в холодильнике нашел наполовину опорожненную бутылку «Столичной», налил рюмку.

– Хватит тебе уже, – возмутилась Клавдия, – нам еще ехать.

– Я не поеду.

– Сегодня ничего не случится, – сказала им Лия. – Сейчас я сделаю укол, и она будет спать до утра.

Проводив гостей, Лия вошла к Зизи. Та смотрела на нее с беспокойством.

– Лиечка, – сказала она, – я хочу, чтобы пришел Виталик. Пусть приходит один.

Он приехал в воскресенье. Лия усадила его у постели Зизи, а сама ушла на кухню.

Размеренный ход будильника деликатно подчеркивал тишину.

Зизи протянула руку, и Виталик сжал ее обеими ладонями. Рука Зизи была холодная, а ладони у него – теплые, несмотря на морозную погоду.

Впервые он видел не строгий и властный взгляд: темные глаза походили на глаза раненой лани, ресницы подрагивали, в расширенных зрачках метались беспокойные искры, – больные, ищущие, горячие глаза. Они просили покоя. Земная, античная, языческая красота.

Виталик, оцепенев, смотрел в эти беспомощные темные омуты. Его встревоженный взгляд постепенно обрел уверенность, потеплел. Зизи даже почудилось, что светлые лучики осветили ее.

– Грешница я, Виталик, – прошептала она, – нет мне прощенья.

Он опустил глаза, хотел что-то сказать, но только молча склонился и поцеловал ей руку.

Она вздохнула, по ее щекам потекли слезы. Виталик достал носовой платок и стал вытирать их. Она улыбалась, а слезы все текли.

Видимо, волнение отняло у нее последние силы. Через минуту она уснула. Последние капли высохли, дыхание выровнялось. Во сне она увидела у себя под ногами шелковистую травку, она была близко-близко.

Через пару часов она проснулась. В комнате поселились сумерки, размеренно и успокаивающе тикали часы на столе. Лия пришла сделать укол. Зизи выглядела значительно лучше, чем вчера. Вслед за Лией вошел Виталик.

– Иди сюда, мальчик мой, сядь поближе, – обратилась к нему немного окрепшая Зизи, – я расскажу тебе то, чего, кроме меня, никто уже не помнит.

Виталик сел на стул. Лия, скрестив руки на груди, прислонилась к стене.

– Видишь ли, так случилось, – начала Зизи, – что я знала твоего отца. Ну, не то чтобы мы были знакомы, – сказала она, заметив, как заморгал от неожиданности Виталик, – нет. Я работала в следственных органах, и мне попалось его дело. Конечно, дел было много, но его показалось мне необычным.

Виталик подался вперед, стараясь не пропустить ни слова.

– Когда началась война, – продолжала Зизи, – он был комбригом. Попал в плен. Вместе с пленными советскими генералами сидел в крепости Вюрцбург в Баварии. Весной 45-го их освободили американцы и всех отправили в Париж в советскую военную миссию. Оттуда – в Москву. Потом – госпроверка. Под Новый год его арестовали. Три года, пока велось следствие, сидел в подземной тюрьме. Следователем была не я, но я видела его. Хочу тебе сказать: железный был человек, железный. Роста он был среднего, ты-то вон какой вымахал! Глаза у вас похожи. Как у кавказской овчарки, но у него они были более жесткие. Мне всегда казалось, будто он знал то, чего мы не знаем. Из Красной армии после ареста его уволили по 44-й статье. Свозили на улицу Кирова в Главную военную прокуратуру, потом дело у следователя отобрали, а через некоторое время вообще выпустили. Видимо, тогда он с Клавдией и познакомился. Она хоть и пацанкой была, но очень красивой. Его прошлого не только ты, но и Клавдия, я почти уверена, не знает. Она мне показывала форму «А», справку об освобождении. А там написано: управление исправительно-трудового лагеря и колоний УНКВД Рязанской области. Рязанской, ты понял?

– Почему Рязанской? – спросил Виталик.

– Вот отсюда и начинаются загадки. То, что ты сейчас узнаешь, поразит тебя еще больше, – Зизи остановилась. – Лиечка, принеси мне попить, – попросила она.

Лия взяла с тумбочки стакан с водой, приподняла Зизи, помогая ей напиться. Зизи со вздохом опустилась на подушки.

– Ну, так вот! Однажды встречаю знакомое лицо с молодой женщиной. Выходит из такси. Одет прилично, в шляпе, в модном пальто. Я сутки вспоминала, где его видела. Вспомнила: это был он, твой будущий отец. Чтобы убедиться, решила посмотреть его дело. Мне не дают. Но, знаешь, любопытство – пуще неволи. Я иду к Григорию, – Зизи посмотрела на Лию, – и рассказываю ему, он нехотя соглашается. Глядь, а в деле твой отец осужден на десять лет.

Виталик встал и тоже попросил воды. Лия принесла из кухни бутылку «Боржоми» и стакан. Виталик махом опрокинул стакан в рот и снова сел на стул.

– И что это значит? – спросил он.

– Мы решили, что он – участник какой-то тайной операции. Причем наше ведомство о ней ничего не знало. Хозяин тогда большую силу почувствовал, весь мир его уважал. Что у него в голове было, кто знает? Может, хотел провозгласить новую империю, а сам стать императором? Ясно, что ему оказались нужны люди верные и без предрассудков, патриоты, но не догматики. Григорий их называл антицивилизаторами. Видно, надоели Сталину тактические компромиссы. Помню, он Михоэлсу вместо Крыма Дальний Восток подарил, а потом его антифашистский комитет вообще ликвидировал. В душе он не признавал компромиссов. Он как говорил? Самый последний человек социализма выше самого первого человека из буржуазного общества!

Зизи опустила глаза, перебирая в пальцах носовой платок.

– Что за операция? – подхлестнул ее Виталик.

– Этого мы не знали. Судя по всему, с улицы Фрунзе его направили прямо в Женеву, и он проходил как нелегал.

– Разведка?

– Э-э, нет, – протянула Зизи. – Иначе бы Григорий так не интересовался. Скорее тайная дипломатия. Григорий даже попросил меня не терять из виду его семью. Вначале я время от времени интересовалась, а потом, когда Вадим пришел из армии, получила возможность все узнавать изнутри.

– Вы хотите сказать…

– Эта мысль, признаюсь, пришла мне не сразу. Но когда сына нужно было устраивать на работу, мне попался на глаза почтовый ящик, где работала Клавдия. Тогда-то и зародилась надежда одним махом устроить все и сразу. Он с ней познакомился. Я одобрила его выбор.

Виталик невидящим взглядом уставился на пододеяльник.

– Потом меня демобилизовали. Ушел Сталин, за ним Берия, затем взяли Григория. Григорий не сомневался, что его арестуют. Накануне он сказал: наше время еще придет, они сами не знают, с кем связались. – Зизи вздохнула.

– А что же мой отец?

– Ничего определенного. Может быть, умер. Он ведь – почти мой ровесник. Мужчины долго не живут.

Все это надо было обдумать. Когда Виталик вышел в ночь, небо прояснилось. Он побрел по схваченному морозцем асфальту, забыв застегнуть куртку. Лия вернулась в комнату и выжидающе посмотрела на больную. Та попросила ее присесть.

– Послушай, что я тебе скажу, Лиечка, – сказала ей Зи-зи. – Сядь и послушай. – Лия села. – Ты не должна оставлять Виталика. Это – моя последняя воля, – Зизи задохнулась.

– Хорошо, хорошо, успокойся, – Лия положила руку ей на плечо.

Зизи помолчала, взяла себя в руки:

– Ты думаешь, это чудачество? Нет, дорогая, я знаю, что говорю. Ты еще молода, для тебя прошлого не существует. Не спорь! Это – ошибка всех женщин. Такова наша природа. Две вещи не позволяют женщине стариться прежде времени: любовь и деньги. Любовь – это память, а деньги – забвенье. Запомни мои слова, Лиечка, держись за Виталика, он не даст тебе утонуть.

Она закрыла глаза, прошептав:

– Alles geschehen – nicht geschehen![22]22
  Все случилось – ничего не случилось (нем.).


[Закрыть]

Наутро она скончалась.

Работа в райкоме позволила Лие оставить за собой всю квартиру. Вадиму досталась часть денег, которые пришлись очень кстати, теперь он мог взять шестую модель «жигулей». Вещи и современные ювелирные украшения, а также часть посуды достались Клавдии. Лия не хотела ссориться по пустякам. Виталику же неожиданно досталась сама Лия. Вот как это произошло.

В конце марта она пригласила его, чтобы передвинуть мебель: готовила квартиру к ремонту. Вечером оказалось, что сделана только половина работы. Пока он трудился, Лия собрала на стол.

Уговаривать Виталика не пришлось, он здорово проголодался. Разговор зашел о Зизи.

– Она была для меня последним близким человеком, – Лия опустила ресницы. – Умела все расставить по полочкам. Как мне без нее?! Великое дело – найти человека, который знает тебя всю и которому можно рассказать все, не стесняясь. Что теперь осталось? Плакать ночью в подушку?

– А Игорь? – спросил Виталик.

– Что Игорь? У него у самого неприятностей хватает выше крыши. Работа перестраивается. Всякий хочет успеть стать демократом. Игорь приходит поздно. Пока глаза не зальет коньяком, спать не ложится. Так он от стресса спасается.

– А дочка?

– Дочка – с бабушкой. Тоже приходится мотаться жареной колбасой, чтобы повидать родное дитя. Зинаида могла успокоить, она всегда была полна оптимизма. И помогала. Раньше я не уставала, а с годами силы стали изменять, и воля – уже не та. Сердце иногда колет.

– Тебе бы отдохнуть.

– До отпуска еще дожить надо. Еще неизвестно, будет ли он? Новые времена – новые планы. Да что мы все обо мне да обо мне! Ты лучше о себе расскажи, я ведь о тебе мало знаю.

Ужин затянулся, и Лия предложила ему домой не возвращаться. Две комнаты: она постелит ему в комнате Зизи. И Виталик согласился.

Как всегда, он сразу уснул. Когда она подошла в полночь к его постели, он спал, отвернув голову к стене. Лия улыбнулась и села на кровать.

А Виталику снился сон. Ночью он едет на легковом автомобиле мимо своего института, где он учился. Улица пуста, нет ни пешеходов, ни транспорта: он может ехать даже по трамвайным путям. Он не знает, как у него получается вести автомобиль с ручкой переключения скоростей на руле, ведь он водил только грузовик. Но он едет, и дух захватывает от скорости. Наконец он тормозит у дома Зизи. Выходит, и вот он уже в старой комнате Зизи. Она лежит в постели с двумя стариками. Нх головы чисто выбриты, их сухие, жилистые, загорелые тела прижимаются к ее телу. Она велит Виталику раздеться, старики подходят к нему, берут горячими руками и ведут к Зизи. Виталик не сопротивляется, он чувствует, как мучительно восстает его плоть, наливаясь кровью до предела, до переплетенных синих жил, готовых лопнуть от напряжения. Сейчас последует яркая вспышка пламени, он пытается освободиться и просыпается.

Жаркие Лиины руки не знают пощады. Губы приближаются к его губам, грудь прижимается к его груди. Она, как змея, наползает на него, поглощает его плоть целиком, вбирает ее внутрь. Он теряет голову, вдыхает запах ее волос, раздавая поцелуи всему, что приближается к его лицу. Странный сон превращается в волшебную явь.

После первого исступления она зовет его в свою комнату, раскидывается на широкой кровати, полуосвещенная настольной лампой, поддразнивая, изгибается, потягивается. Он снова наливается силой, видно, как натягиваются все струны его тела. Лия, привыкшая к расплывшемуся, вяловатому телу мужа, радуется вновь обретенному выносливому солдату ее армии.

– Иди ко мне, мой слоник, – шепчет она, – сделай мне больно, растопчи меня, еще, еще, еще…

Так началась тайная жизнь Лии.

Виталик ни словом, ни жестом не выдаст себя. Стоит ей позвонить, он помчится к ней сломя голову, убегая с работы, пропуская тренировки, покидая семейный ужин, отрываясь от телевизора или нового иностранного романа.

Ранним вечером они выходили подышать свежим воздухом, медленно шли по заснеженным улицам. Снег летел хлопьями чуть наискосок, попадая в яркий, стянутый мраком белый круг фонаря. Громыхал трамвай, и они уходили от грохота в пустынные аллеи за кинотеатром «Спутник».

Однажды, заблудившись на Немецком кладбище, остановились перед одной могилой. На ней было написано «М. Борман». Город заложил уши снежной ватой. Все казалось нереальным: далекие фонари, летящие белые хлопья, эта утонувшая в снегу могила и они, стоящие бок о бок в потемках. Виталик будто повис в полутьме-полутишине-полуневесомости. Ему вдруг почудилось, что с ним это уже когда-то происходило и, возможно, еще произойдет.

Через мгновение скребущий звук лопаты на дорожке привел его в чувство. Они с Лией, как привидения, неслышно двинулись по мягкой пороше дальше. Виталик оглянулся, чтобы запомнить место, но снег так постарался исказить пейзаж, что в памяти остался только каменный куб на низком фундаменте, над ним склонившееся дерево, а вдалеке нечто похожее на холмы и утесы. И две фигуры, похожие на фигуры остановившихся пастухов, его, Виталика, в светлой куртке и рядом с ним Лии – в темной.

Той зимой в журнале «Иностранная литература» он прочел «Мертвую зону» Стивена Кинга. Еще Лена дала прочесть ему «Челюсти». С Леной он виделся на работе. У них сохранились хорошие отношения, как у людей, которых не связывало глубокое чувство или общее имущество.

Лена продолжала жить с родителями, все еще греясь в лучах внимания постаревших поклонников, но их свет походил на короткую дневную фотовспышку солнца, прячущегося за редкой осенней листвой.

Свободное время она проводила с Костей, привязавшись к нему за последние месяцы. Костя, пережив смерть титана, присматривался к новой власти. Он видел, что, по крайней мере, пароль был передан. Но одного пароля мало, чтобы держаться верного пути. С паролем можно идти в любую сторону. Один пароль – для говорящих кукол, да попугаев.

«Впрочем, я возвещу тебе, что начертано в истинном писании, и нет никого, кто поддерживал бы меня в том, кроме Михаила, князя вашего».

Англичане его сейчас хлоп-хлоп по плечу и как равного себе – за руки, «Камрад, – говорят, – камрад – хороший Мастер, – разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие».

А камрад, произведенный из товарищей в мастера, хоть и умница, а без знания арифметики. Знание, оно и в Африке – знание. Хоть бы Костю спросил. Куда там! Набежали те, кто пароль в свое время для памяти на руке записал, а то и случайно услышал.

Англичанам все интересно.

– А что же это, – спрашивают, – за книга такая в России «Полусонник»?

– Это, – говорит, – книга, к тому относящая, что если в псалтыре что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в полусоннике угадывают дополнение.

Они говорят:

– Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгнет и дансе не станцует.

Мастеру подсказали окружающие, чем кончилось путешествие Левши в Англию, в чем причина беды, которая с ним приключилась.

В чем? В том, что кто кого перепьет, того и горка!

И наперегонки бросились бороться с пьянством. Кто кого перещеголяет.

Костя наблюдал: это было его первым разочарованием. Он вернулся к своей бесконечной книге «Русская Голгофа». Снова Костя обращался к Французской революции. Романтика неизбежно закончилась свирепой расправой.

Парижский Тампль, который Филипп Красивый очистил от тамплиеров, теперь освободили от мальтийских рыцарей. В Тампле, где пребывал Великий Приор, заключили короля с королевой, их детей и домочадцев. Детей все-таки пощадили. Короля с королевой – нет.

Между тем Мальтийский орден в изгнании получил прибежище в России. Император Павел I стал вначале протектором, а затем Великим магистром: «…мы, приняв на себя титул Великого магистра, издревле столь знаменитого и почтенного ордена Святого Иоанна Иерусалимского, высочайше повелеваем Сенату нашему включить оный в императорский титул наш».

Летом на дачу к Косте приехала отдыхать Лена. Для него началась вторая молодость. И работалось ему хорошо, когда он слышал, чувствовал, что она где-то рядом. Среди новостей политика вышла на первый план. Вместе они внимали Горбачеву. Появились новые слова: перестройка, гласность, ускорение. Лена устремлялась к телевизору, когда показывали генерального секретаря с супругой. Для нее реформы начались с Раисы Максимовны.

За борьбу с алкоголем генерального секретаря прозвали минеральным секретарем. Поскольку эта проблема затрагивала все слои населения, весь народ стал интересоваться политикой. Приняв украдкой стакан, вступали в политические споры.

Костя с Леной спорили редко. Он всегда ей уступал. У него не было времени на пустые пререкания. В его возрасте время летит слишком быстро.

Как мы знаем, Костя вообще считал публичную политику продуктом реализации невидимой цели, поэтому любая апология перестройки у него не вызывала возражений – только добродушную улыбку. Гораздо выше политики он ставил культуру, потому что культура для него была отражением невольно осознанного сакрального замысла.

К началу лета Костя уже сильно загорел. Темная макушка резко контрастировала с выгоревшими и поседевшими висками. С возрастом он похудел, щеки чуть ввалились, шея стала тоньше, под кожей на плечах и на груди выступили вены, шнуры вен обтягивали лодыжки. Рядом с ним Лена казалась жительницей с другой планеты.

Тонкая кожа не переносила загара, поэтому она ходила в воздушных длинных платьях или таких же брючных костюмах. В первый жаркий день у нее обгорели пальцы ног в легких босоножках. Костя аккуратно смазал их сметаной, почти такой же белой, как ее кожа. К утру покраснение исчезло.

В хорошем расположении духа Лена принималась бороться с Костей, пытаясь повалить его на землю. Она разбегалась и бодала его головой в грудь или спину, каждый раз отскакивая и вновь бросаясь вперед, подобно быку.

Костя, хоть и перешел из второго в первый полутяжелый вес, оставался на ногах и только смеялся. Тогда она обхватывала его руками и старалась раскачать, прицеливаясь сделать подножку. Наконец Костя поддавался и опускался на спину. Она, положив его на лопатки, победно вскакивала и, как гладиатор, ставила ногу ему на грудь, объявляя себя победителем.

Через неделю, когда утренний туман спрятал окружающее от глаз и поглотил все звуки, она уже не сомневалась, что всю жизнь живет на этой даче. Через десять дней она уже ждала, когда приедут на дачу, как обещали, Артур с Людочкой. А через две недели, проснувшись, она сказала, что ей надо съездить в Москву. Костя замер, сердце его съежилось и отозвалось каким-то невнятным позвякиванием, как будильник, в котором села батарейка. Но он справился и уверенно согласился с Леной, причем с такой поспешностью, что она усомнилась в своевременности собственного решения.

Лена стала тормошить его и не оставляла до тех пор, пока он не доказал ей, сколь сильно ее любит. Волна подняла ее, и, задержавшись на мгновение в самой верхней точке, Лена почувствовала, как долго-долго падает вниз. Еще три волны пришли одна за одной. Последняя была настоящим цунами, потому что это был вал, сопровождаемый горячей лавой вулкана.

Стало тихо. Остановились утомленные часы на стене. Пролетающая мимо электричка залилась счастливым женским криком.

– Я хочу есть, – сказала Лена.

Костя вскочил с постели. Как в молодости, по его жилам бежала горячая кровь, он чувствовал, как горит тело. Все ему было по плечу. Тем более такая мелочь, как завтрак.

Лена тоже поднялась и томными глазами смотрела за ловкими движениями Кости.

– Потерпи, – сказал он, покосившись на Лену, – и наша с тобой оргия примет необходимую завершенность. Все будет по-современному лаконично. Без излишеств. Как агапы, которые теперь стали вполне пристойными джентльменскими трапезами.

К их позднему завтраку приехали Артур и Людочка. Костя облегченно вздохнул, у него появилась надежда еще на пару недель счастья.

– Гости съезжались на дачу! – крикнул Артур от калитки.

– И зала наполнялась дамами и мужчинами, – в тон ему ответил Костя, идя навстречу.

Артур был коротко подстрижен, его обычно рассыпающиеся волосы теперь напоминали мягкого ежика, и Лена с трудом удерживала себя, чтобы не погладить их ладонью. Артур слегка сутулился и выглядел усталым. Людочка, а она ушла в отпуск уже доцентом, расцеловалась с Леной.

– Люд, можно я его по голове поглажу?

– Погладь маленько.

– Хороший, хороший. – Лена провела рукой по ежику Артура.

Он втянул голову в плечи и чуть покраснел.

– Вот, – сказала Лена, – отдаю обратно. А теперь – все за стол!

Она несколькими точными движениями рассекла яблочную шарлотку на равные части. В руках у нее был удивительно красивой формы нож, блестящий и острый, как бритва. Артур не мог скрыть восторга:

– Это – тот самый? Костин трофей? – Он осторожно взял нож из рук Лены. – Красивая вещь, – Артур протянул нож Людочке.

Людочке нож показался тяжелым и страшным, она опасливо вернула его Лене.

За завтраком речь зашла о Распутине. В Москве шел фильм «Агония».

– Распутин был той курицей, которая несла для революции золотые яйца, – расправляясь с яичной скорлупой, сказал Костя. – Перед Французской революцией тоже создавалось общественное мнение о королевской семье. И, само собой, наибольшим нападкам подвергалась королева, которая тоже была иностранкой, а также ее фавориты и фаворитки: Куаньи, Бодрей, герцогиня де Полиньяк, принцесса де Ламбаль.

– Ну, все, друзья, держитесь, – сказала Лена, – Константин Георгиевич открыл свой любимый сонник!

– Молчу, молчу! – Костя поднял руки.

Он задумался. Продолжая жевать, уставился в одну точку.

У Распутина оказалось много врагов, и теперь они решили себя показать. Нет, это не стоящие на номерах политики-прагматики, а искусные братья-загонщики, деятели культуры, потомки Новикова и Хераскова. Может быть, они вдохновлялись примерами Жана Кокто, Клода Дебюсси, Виктора Гюго или Сандро Боттичелли?

Сначала бой начинает армейская элита – артиллерия, пехота пойдет позже.

– Эй, Костя! Не спи – замерзнешь! – Лена помахала перед его глазами рукой.

После завтрака Костя с Артуром занялись важным делом: выяснением подробностей тринадцатой главы второй части «Трех мушкетеров».

– Не любят женщины историю, – вздохнул Артур.

– Это потому, что для женщины лучшее прошлое – это забытое прошлое, – изрек Костя, доставая карту Франции. – На самом деле, – продолжал он, погрузившись в созерцание западного побережья, – трактир «Красная голубятня» носит название одноименной деревни близ Лале, вот здесь. Ставка короля была в Этре, в четырех километрах от Ла-Рошели, а ставка кардинала в доме у Каменного моста, в двух километрах от Ангутена. Когда Атос, Портос и Арамис ночью встретили Ришелье, он направлялся в «Красную голубятню» по дороге из Этре в Лажарри.

В «Красной голубятне» миледи получила от Ришелье карт-бланш на жизнь д’Артаньяна и его друзей, бумагу, подписанную кардиналом, которая давала ей полную свободу действий: то, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказу и на благо государства.

Текст этого документа повторяется в романе трижды. Трижды всплывает эта записка.

Во французском издании при первом появлении документа в книге на нем проставлена дата рядом с подписью Ришелье, 3 декабря 1627 года. При втором – дата 5 декабря 1627 года, а при третьем – 5 августа 1628 года. При переводе на русский язык поставили единую дату – 5 августа 1628 года.

Но 5 августа вступает в противоречие с описанием прибытия миледи в Лондон (она села на корабль сразу после получения этой бумаги). Она прибывает в Лондон в «один из тех редких прекрасных зимних дней, когда Англия вспоминает, что в мире есть солнце».

А что сделали английские переводчики? Они вообще исключили дату на записке Ришелье.

Совершенно ясно, почему автору пришлось подтягивать дату к 5 августа 1628 года: герцог Бэкингем был убит 23 августа того же года. Этого срока миледи хватило, чтобы направить нож Фельтона в грудь красавца-герцога.

Вот так возникают поразительные, а может быть, намеренные ошибки, которые так украшают блистательные романы Дюма.

Трудно не поддаться искушению и не внести какую-нибудь простительную ошибку и в наше повествование. Увы, привитая десятилетиями привычка к точности и отсутствие достаточного воображения для вымысла заставляют остановиться у самой черты. Эту черту дозволено переступать лишь гениям. А нам остаются досадные огрехи в грамматике да неловкие обороты речи.