Текст книги "«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы"

За десять веков из летописей и литературы история о папессе перекочевала в народные мифы и поверья. Легендарная Иоанна стала героиней лубка, куплетов и даже одним из важнейших персонажей гадальных карт «таро», популярных в средневековой Европе, на Ближнем Востоке, а сейчас добравшихся и до России. В «таро» изображение папессы помещается среди 22 главных фигур («арканов») рядом с папой, императором и императрицей. «Папесса означает утешительница», – читаем мы в брошюре Дж. Галинари «Чтение таро» (Неаполь, 1995). А вот что написано в новейшем петербургском издании «Как предсказать свою судьбу» (2000): «Если при личном раскладе выпал аркан под названием «Папесса», то вам следует обратить внимание на излишнюю скромность, которой вы страдаете. Ваши способности к искусствам и науке не подлежат сомнению. Вы прекрасно разбираетесь в людях и умеете находить с ними общий язык, но вам не хватает настойчивости и уверенности в себе». Как раз тех качеств, добавим, которыми, по мнению Пушкина, прославилась Иоанна. Впрочем, карты – пушкинская стихия!

Но упоминаний о легендарной папессе вы, конечно, не найдете ни в одном официальном издании римско-католической церкви. Не ищите это имя в биографических справочниках и официальных хронологических списках пап и даже «антипап», в большом количестве выпущенных накануне 2000-летия христианства952952
  См., напр.: Cronologia dei Papi e degli Antipapi. Referenze e cronologie, a cura di Domenico Gasparri, Roma, Garzanti, 1995, p. 92–100. В новом издании Оксфордского Большого иллюстрированного словаря Пап (John N. D. Kelly Dizionario illustrato dei Papi. Casale Monferrato, «Piemme», 2003, ориг. изд.: The Oxford Dictionary of Popes, Oxford-New York, 1986) история о папессе дана в Приложении (с. 177–178). Там, в частности, указано, что истоки легенды восходят к 1240–1250 годам, а сейчас она даже «не нуждается в опровержениях, поскольку не имеется никаких документальных ее доказательств, и потому, что все известные факты того времени противоречат этой истории».


[Закрыть].

История женщины-папы докатилась до Руси в конце Х века. В 991 году, сообщала «Несторовская летопись», киевский князь Владимир незадолго до крещения Руси обратился с посланием к Папе Римскому Иоанну XV. Узнав об этом, константинопольский патриарх отправил в Киев письмо, указав, что «недобро» иметь отношения с Римом, ибо там «баба была Анна папою, идучи со кресты в крещение, родила на улице и умерла… и по той улице папы со кресты не ходят. И вы того зловерия не принимайте и учению их не верьте».

Скандальный эпизод в «папской» истории ловко использовали лютеране в обличении Римской церкви, а потом часто вспоминали атеисты – от французских якобинцев до авторов антирелигиозных частушек первых лет советской власти953953
  Rendina Claudio La Papessa Giovanna. Roma, Edizioni della cittá, 1994; Spadanuda Luciano La Papessa Giovanna. Roma, Scipioni, 1996. См. также: D’Onofrio C. Mille anni di leggenda. Una donna sul trono di Pietro. Roma, 1978; Id. La papessa Giovanna. Roma e Papato tra storia e leggenda. Roma, 1979; Praz M. La legenda della papessa Giovanna, in «Belfagor». 34 (1979) 435–442; Boureau. La papessa Giovanna. Storia di una leggenda medioevale. Torino, 1991 (оригинал no французски, Paris, 1988); De Michelis C.G. La «papessa Giovanna»: un ritomo d’interesse? in «Protestanesimo». 45 (1990), 123–127.


[Закрыть].

С историей папессы, например, созвучны происшествия, рассказанные Боккаччо в «Декамероне». Знаменитой грешнице великий итальянец посвятил и отдельную главу в книге жизнеописаний 106 известных женщин. Обращался к истории папессы и другой замечательный итальянский поэт Франческо Петрарка, творчеством которого пристально интересовался Пушкин.

В 1464 году греческий историк Лаоникий Халкокондл подробно описал строение прорезного стула, изобретенного «по вине» авантюрной особы, а спустя сто лет француз Рабле в книге «Гаргантюа и Пантагрюэль» упомянул традицию щупать «яички Святого Отца». В 1557 году вышел труд Верджерио «Гистория Папы Иоанна VIII, который оказался развратной женщиной и ведьмой».

В 1582 году английские купцы подарили Ивану Грозному памфлет о Папе-Антихристе, включавший рассказ Джона Бейля «Жизнь папессы Джованни». Царь тут же велел перевести его на русский. Вспоминал «римскую блудницу» и протопоп Аввакум, заклинавший православных: «Трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четырежды, по римской бляди».

Книгу «Необыкновенная история папы, правившего между Львом IV и Бенедиктом III» в 1691 году написал Ф. Спанхейм, а в 1736-м в Гааге под заголовком «История Папессы Иоанны (Жанны)» вышел ее французский перевод. «За сущую гисторию» считал эпизод с папессой русский историк XVIII века Василий Татищев. В 1745 году в России ходил лубок о «папе-бабе». Русский поэт Василий Капнист писал в эпиграмме 1810 года:

 
Чем черт не шутит? Дама там
По райским золотым ключам
К святым отцам
Причлася…
 

Пушкин, разумеется, был знаком с эпиграммой, как и с рядом других литературных произведений на эту интересовавшую его тему.

И в новейшее время старая легенда продолжает будоражить творческую фантазию писателей. 20 лет назад вышла повесть Лоренса Даррелла «Папа Джоанн», в 1996-м – одноименный роман американской исследовательницы римской истории Донны Вулфольк Кросс, переведенный на многие языки, в том числе на итальянский. Драматическую поэму «Песнь об Иоанне» выпустила россиянка Нина Локшина (1987):

 
Ее душа блуждает в мирозданье,
На время обретая кровь и плоть.
Я начинаю песнь об Иоанне,
Прислушайтесь, храни вас всех Господь!..
 

В 1997 году московское издательство «Контракт» приступило к созданию серии «Женщина на троне». В ней собраны исторические исследования о судьбе коронованных особ – российских цариц Екатерины I и Елизаветы Петровны, английской королевы Елизаветы I, а открывает серию сборник произведений русских и зарубежных авторов под общим названием «Женщина – Папа Римский». Там содержатся две статьи-обобщения на эту тему, перевод романа-хроники греческого автора Эмануила Роидиса «Женщина-папа» (1866) и одноименное исследование его современника, русского историка Василия Бильбасова.

Актер и поэт В.С.Высоцкий тоже знал об истории папессы и с интересом меня о ней расспрашивал. Но остановился только на шутливых «подступах» к теме:

 
Сижу на нарах я в Нарофоминске
Когда б ты знала, жизнь мою губя,
Что мог бы стать я даже Папой Римским,
А в мамы взять, естественно, тебя!
 

Вслед за Донной Вульфольк попытку художественного осмысления истории папессы Иоанны предприняла российская писательница Зинаида Чиркова, опубликовавшая приключенческий роман под завлекательным названием «Дитя греха» (Москва, «Эксмо-пресс», 2001). А двумя годами раньше, к 200-летнему юбилею Пушкина новый петербургский театр «Буфф» показал премьеру мюзикла «Искушение Жанны», сюжет которого основывается именно на неосуществленном замысле поэта. Режиссер и драматург спектакля – Исаак Штокбант, композитор – Владимир Успенский. Постановщики так пояснили свою идею: «Мы не претендуем на историческую достоверность этого сюжета, и, разумеется, не ассоциируем свой спектакль с творчеством великого поэта. Но нам показалась очень близкой для дня сегодняшнего тема всепобеждающего женского начала, несущего любовь и продолжающегося род человеческий».

На одном из недавних римских показов моделей одежды восхищение взыскательной публики привлекло великолепное женское платье, голову красавицы манекенщицы венчала высокая белая шапка, похожая на папскую тиару. (Помните, в пушкинской сказке: «На шапке венец латинский…»). В каталоге показа эта модель именовалась как «Папесса». Культ таинственной средневековой героини продолжается и в наше время.

Сказочный сюжет о девушке, сумевшей благодаря необыкновенным талантам взойти на папский трон, не мог не появиться. Точности ради отметим, что только в XIV веке биографы остановились на имени «Иоанна», а самое раннее систематическое изложение событий – сочинение Мартина из Троппау «Семь даров Святого Духа» – было написано в XIII веке польским монахом, который пользовался не очень проверенной информацией. Истории папессы противоречит и дата на монетах папы Бенедикта III – 855 год, тот же, в котором умер его предшественник. Между ними Иоанне просто нет места.

Пушкин этих подробностей знать не мог. Но, задумывая пьесу о папессе, он руководствовался своей поэтической интуицией. Ибо все, что остается в памяти людей, живет в реальности. И сказка, которую не забывают уже столько веков, хранит, может быть, не меньше правды, чем все архивы вместе взятые. Вот почему удивительная история Иоанны не могла не привлечь внимание Пушкина. Жители Вечного города давно считают ее своей знатной соотечественницей. И наш Пушкин поддался обаянию загадочной линии судьбы папессы. «Сказка ложь, да в ней намек».

История Ватикана, в частности папства, явно интересовала Пушкина. Он знает и о современной ему жизни Апостольской столицы от русских путешественников: в неоконченном «Романе в письмах» упоминает о приятельнице, «которая возвратилась из Рима, влюбленная в Папу» (1829; VIII, 55). В другом месте Пушкин называет поэму Вольтера «Орлеанская девственница» (1836) «преступной поэмой», потому что знал, что она была осуждена Папой Римским Бенедиктом ХIV в 1757 году и внесена в ватиканский индекс запрещенных книг. Он с восхищением обратился к своему кумиру в лицейском стихотворении «Бова»:

 
О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьволом, антихристом… (1814; I, 64)
 

Вспомним данную Пушкиным в «Полтаве» яркую, хоть и шутливую характеристику кардинала Монтальто, вступившего в 1585 году на престол Святого Петра под именем Сикста V. Речь идет о Феличе Перетти (1520–1590), его избрали в порядке компромисса, из-за разделения голосов в конклаве, поскольку он был дряхл и болен, и его правление, казалось, не продлится долго. Он сам предложил свою кандидатуру: «Я скоро умру, а вы тем временем сумеете договориться!». Не сумели: добившись избрания, новый Папа отбросил костыли, выпрямился и потом проявил немалую энергию во многих начинаниях, в том числе и в преследовании всех своих бывших конкурентов. Пушкин об этом написал так:

 
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал. (1828–1829, V, 52)
 

В статье «Вольтер» (1836) Пушкин, говоря о сочинении швейцарского президента Шарля де Бросса «Италия сто лет назад», отмечает его «описание похорон папы» (XII, 365).

В лицейской поэме «Городок» юный Пушкин признавался,

 
…Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю… (1815; I, 106)
 

Еще раньше, в поэме «Монах» Пушкин, рассылая чертей в разные страны света, одного направил в Рим:

 
Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам
Бургонского и макарони нес… (1813; I, 11)
 

– Ты слышишь? Тридцать сребреников! За Иисуса!

Леонид Андреев «Иуда Искариот» (О-в Капри, 1907 г.)

История эта началась в канун Пасхальной недели 2002 года в Риме с неожиданного телефонного звонка: в трубке раздался чуть хрипловатый, с характерным испанским акцентом, голос пресс-секретаря Папы Римского Хоакино Наварро-Валльса, бывшего врача и журналиста. Доктор Наварро, обычно не очень балующий нашу пишущую братию своим вниманием, настойчиво предлагал явиться в Апостольский дворец на загадочную «конфиденциальную встречу» с неким высокопоставленным прелатом Римской курии.

Прибыв в назначенное время к Бронзовым вратам под колоннадой Бернини, я получил из рук швейцарского гвардейца пропуск в папскую резиденцию. Служка почтительно проводил меня через большой внутренний ватиканский двор Святого Дамаса, провел по крутой и широкой лестнице на второй этаж главного дворца и оставил у дверей с папским гербом и мраморной табличкой «Управление литургических церемоний Верховного Понтифика». Там уже собралась стайка коллег из Ассоциации иностранной прессы, которые гадали о причине столь таинственного вызова. Увидев меня, они радостно загоготали: «Всё понятно, сегодня нам наконец сообщат о визите папы в Россию!» И ошиблись.

Ровно в десять, под бой курантов собора Святого Петра, к нам вышел высокий худощавый священник в очках и пригласил в свой кабинет. Это был знаменитый главный папский церемониймейстер монсеньер Пьеро Марини, епископ Мартиранский, всегда стоящий по правую руку Иоанна Павла II во время месс и торжественных служб, и потому всем хорошо знакомый благодаря телевидению и фотографиям в газетах. Просторный и светлый кабинет с окнами на площадь Святого Петра был «выкроен», как нам объяснили, из бывшей опочивальни папы Юлия II, на стенах сохранились остатки красочных фресок художников, учеников Рафаэля. Рассевшись за большим круглым столом, мы обнаружили, что нас ровно двенадцать человек, («наверное, по числу апостолов», – в шутку предположил немецкий журналист Эрих Куш. Впрочем, и это заблуждение скоро рассеялось).

«Я пригласил вас, господа, – по-гоголевски начал речь епископ, – чтобы передать личную просьбу Святого Отца. Каждый год Страстная неделя переживается верующими как важнейший этап в жизни христианской церкви, а Крестный ход с участием понтифика у подножия древнего Колизея – его кульминация. В этом году, в развитие экуменических идей молитвы мира в священном городе Ассизи (она прошла 24 января 2002 года с участием иерархов всех церквей и религий, там присутствовала и делегация Московского Патриархата), Папа Войтыла решил предложить журналистам из разных стран написать тексты размышлений и молитв для каждой “остановки” Крестного хода (согласно римскому толкованию Евангелия, их было на Крестном Пути четырнадцать)». Тут же выяснилось, что двое из приглашенных находятся за границей и потому не смогли явиться на это совещание. Воцарилось растерянное молчание. Наконец я решил, что нужно как-то реагировать: «Ваше Преосвященство, во-первых, спасибо за высокую честь. Во-вторых, позвольте вопрос – разве для того, чтобы стать автором подобного текста, не обязательно быть католиком?» Епископ с готовностью возразил: «Отнюдь нет, прецеденты имеются, два года назад, например, размышления на Страстную пятницу написал православный». «Кто же именно?» – поинтересовался я. «Святейший Патриарх Константинопольский Варфоломей», – последовал ответ.

Тут же раздали «памятку автора» и брошюры «Крестный ход» за три прошлых года. Епископ пояснил, что тексты должны быть представлены в двухнедельный срок, написанные верлибром на итальянском языке, и предложил провести жеребьевку. Он лишь предупредил, что хотел бы поручить женщинам подготовить те куски, где речь в Евангелии идет о женском участии (их пять), остальные – по выбору. Времени на размышление не было, и я опять поднял руку, чтобы попросить для себя вторую «остановку», ту, где речь идет о предательстве Иуды. И только потому, что вспомнил одно замечательное стихотворение на эту тему, написанное Пушкиным.

Когда вышли из ватиканского департамента, я спросил коллег: почему же никто не отказался? Португальская журналистка Аура Мигуэль весело объяснила: мы же профессионалы, пишем на разные темы, не подойдет – ну, выбросят в корзину, не в первый раз!

Вы, евреи, создали бессмертную легенду – легенду об Иуде.

Сталин – Фейхтвангеру. В кн.: Лион Фейхтвангер. Москва, 1937

Стихотворение про Иуду, которое пришло мне на память, не столь хорошо известно широкой публике, как, скажем, пушкинский «библейский» шедевр «Гавриилиада», но специалистами оно отмечено и вкратце прокомментировано. Речь идет об отрывке <«Подражание италиянскому«> (Каменный остров, 22 июня 1836 года). Он представляет собой вольный пересказ стихотворения итальянского поэта Франческо Джанни «Sonetto sopra Giuda» («Сонет об Иуде»), основанного на евангельском сказании о самоубийстве Иуды, повесившегося после совершенного им страшного предательства. Впервые оно было опубликовано в посмертном собрании сочинений Пушкина 1841 г., т. IХ.

Джанни (Francesco Gianni Рим, 1760 – Париж 1822) по профессии был портным, а потом вдруг ударился в поэзию и прославился верноподданнической поэмой «Бонапарт в Италии» (за которую даже получил денежное довольствие от Наполеона), а также блестящими поэтическими импровизациями, они были в большой моде в Италии и во Франции. Можно с определенной долей вероятности предположить, что Джанни стал одним из прототипов образа итальянца-импровизатора в знаменитых пушкинских «Египетских ночах».

Стихотворение Джанни было известно Пушкину во французском переводе Антони Дешана955955
  См.: Томашевский Б.В. Источник стихотворения «Как с древа сорвался предатель ученик…» в сб.: «Пушкин и его современники». Л., 1930, вып. ХХХVIIIХХХIХ.


[Закрыть].

В библиотеке Пушкина сохранилась книга стихов Дешана «Последние слова» (A. Deschamps Dernieres Paroles. Poesies. Paris, 1835), подаренная ему в начале 1837 года князем Э.П.Мещерским, атташе русского посольства в Париже956956
  В квартире на Мойке имелась и еще одна книга в переводе Дешана: сильно сокращенное (20 песен) издание «Божественной комедии» Данте (La divine Comedie de Dante Alighieri, tradut en vers francais par Antoni Descamps (vingt chants). Paris. 1829.) См.: Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина: Библиографическое описание. СПб. 1910. С. 263.


[Закрыть].

Мне не удалось установить, имелся ли в этой книге портрет автора «Иуды». Но на черно-белой гравюре, хранящейся в римском Кабинете эстампов, внешность Ф. Джанни напоминает пушкинское описание неаполитанца в «Египетских ночах». Напомню его: «Он был высокого росту, худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого лица его были выразительны: бледный высокий лоб, осененный черными клоками волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые желто-смуглые щеки, обличали в нем иностранца» (VIII, 265).

Пушкин полностью разрезал имевшееся у него издание переводов Дешана из Данте, вышедшее в Париже в 1829 году. Отметим, что Антони Дешан был участником литературного кружка «Сенакль», где объединились Гюго, Ш. Нодье, А. де Мюссе, А. де Виньи. Дешан перевел двадцать песен из «Божественной комедии», с целью, как он отметил сам в предисловии «передать стиль Данте – нервный, точный, логичный, наивный и, можно сказать, библейский в большинстве пассажей; украшенный и в то же время очень простой». Этот подход во многом совпадал с пушкинским пониманием Данте.

Возвращаясь к нашему сонету, следует подчеркнуть, что ни у Джанни, ни у Дешана нет введенного Пушкиным мотива оживления Иуды (он отсутствует и в Новом Завете). Поцелуй Сатаны умирающему грешнику в фольклоре связан с представлением о том, что дьяволу таким образом достается душа, излетающая с последним дыханием. Сюжет стихотворения, по сути дела, является контаминацией ряда апокрифических мотивов. В каноническом Евангелии только раз кратко сказано, что Иуда «отыде и шед удавися» (От Матфея, гл. 27, с. 129). Правда, в церковных книгах встречаются сведения о том, что веревка оборвалась, и Иуда потом жил долгие годы, но Пушкин избирает версию итальянского поэта.

При этом он добавил в рассказ Джанни подлинно дантовскую экспрессию, фантасмагорию ужаса:

 
Как с древа сорвался предатель-ученик,
Диавол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Приняли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике,
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа. (III, 418)
 

В автографе над текстом стихотворения поставлена римская цифра «III» (ПД, № 235). Аналогичные цифровые пометы («II», «IV» и «VI») имеются в автографах стихотворений «Отцы пустынники и жены непорочны…» (молитва Великого поста проповедника Ефрема Сирина, звучащая на Страстной неделе), «Мирская власть» и еще одно «итальянское» произведение – «Из Пиндемонти». Пушкинисты полагают, что поэт искал пути объединения этих текстов в один евангельский цикл, получивший, по меткому определению Н.В. Измайлова, название «Каменноостровский» и ставший поэтическим завещанием Пушкина.

Более того, новейшими исследованиями установлено, что это – не просто евангельский, а именно «Пасхальный» цикл, где цифры соотносятся с днями Страстной недели и завершаются кульминацией – знаменитым «Памятником», приходящимся на день седьмой, то есть на Воскресенье Христово. Таким образом, в оправдание пословицы «дорого яичко к Христову дню» пушкинскому «Иуде» суждено было попасть из петербургского поэтического Пасхального цикла в римский прозаический!

Сергей Фомичев пишет в своем комментарии: «Стихотворение <“Подражание италиянскому”> может показаться противоречащим по духу предыдущему (“молитва Сирина”), где среди главных заповедей морали подчеркивается: «Да брат мой от меня не примет осужденья». На самом же деле цикл нигде не вступает в противоречие с главной идеей, лежащей в его основе. После проповеди Добра, бескомпромиссного и полного, воссоздается картина Зла, воплощенного в предательстве Иуды. Казалось бы, заветы Добра, диктующего обязанность не посягать на свободу человека ни в каких обстоятельствах, развязывают руки Злу и предопределяют его торжество в мире. Однако в соответствии с общим наивным взглядом естественного человека в третьем стихотворении цикла показывается, что Злу положены неодолимые пределы. Оказывается: Зло самодовлеюще и самоисчерпы-вающе. И дело даже не в том, что предатель ученик сам осуждает себя на казнь; преступник при этом еще спасается (срывается из петли), но лишь затем, чтобы получить заслуженную награду: предательский поцелуй Иуды предвосхищает лобзание Сатаны – искренний, но и убийственный дар «врага человеческого» предателю»957957
  Фомичев С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986. С. 277. См. также: Зилитинкевич В.С. Еще об источниках стихотворения Пушкина «Как с древа сорвался предатель ученик…». В сб.: Проблемы современного пушкиноведения. Л.: Ленингр. гос. пед. ин-т им Герцена, 1981.


[Закрыть].

Повторим, что пушкинский перевод текста Джанни близок к оригиналу, но не буквален. Вот как написал итальянский поэт958958
  Poesie di Franceso Gianni, Editore Leonardo Giardetti, 1827, p. 77.


[Закрыть]:

 
Allor che Giuda di furur satollo
Piombò dal ramo, rapido si mosse
L’instigator suo demone, e scontrollo
Battendol’ali come fiamma rosse;
 
 
Pel nodo che al felon rettorse il collo
Giú nel bollor delle roventi fosse
Appena con le scarbe ugne rotollo
Ch’arser le carni e sibillar l'osse;
 
 
E in mezzo al vampa della gran bufera
Con diro ghigno Satana fu visto
Spianar le rughe della fronte altera:
 
 
Poi fra le braccia si reco quel tristo
E con la bocca fumigante e nera
Gli rese il bacio che aveva dato a Cristo.
 

Как отметил Р. Хлодовский, Пушкин отказался в переводе от сонетной формы и несколько архаизировал стиль, отчего стихотворение только выиграло, приобретя дантовский колорит959959
  Хлодовский Р.И. Пушкин и «Италия златая» в кн.: Россия и Италия. М., 1993. С. 107.


[Закрыть].

Д.Д. Благой (в комментарии к пушкинским «Подражаниям Данте») писал: «…Пушкин проявил поистине дантовскую способность в изобретении самых разнообразных и изощренных видов мучений. Вместе с этим он достигает в изображении этих мучений такой «живописной» выразительности, «осязательности», какие он считал одной из замечательнейших особенностей дантовского мастерства. Такова, например, огромная стеклянная гора, которая после того, как бесы пустили по ней вниз раскаленное докрасна чугунное ядро, «звеня, растрескалось колючими звездами», и по которой они «пихнули» следом двух грешниц, видимо, распутниц, сорвав с них одежды. «Стекло их резало, впивалось в тело им – А бесы прыгали в веселии великом. Я издали глядел, смущением томим». Подобные строки и вообще пушкинские эпизоды вполне могли бы войти в состав дантовского «Ада», который Пушкин в своих вариациях действительно видит глазами его творца, воспроизводит его сознанием и чувством»960960
  Благой Д.Д. Душа в заветной лире. Очерки жизни и творчества Пушкина. М., 1977. С. 159–160.


[Закрыть].

В другом месте Благой специально подчеркивает перекличку пушкинского пересказа Джанни с творчеством Данте: «Как известно, Данте больше всего ненавидел и презирал предателей. Недаром он помещает их в девятый – последний и самый мрачный – круг ада – обиталище его владыки, «первопричины зол Люцифера», который, по грудь вмерзши во льды, гложет в своих трех чудовищных пастях предателей и, в главной – средней из них, гнуснейшего из всех предателей – Иуду»961961
  Там же. С. 125.


[Закрыть].

Об особенности переводческой работы позднего Пушкина говорил еще первый биограф поэта П.В.Анненков: «В эпоху мужества и крепости таланта подражания Пушкина значительно расширяют образы и мысли подлинника; таково его подражание сонету Франческо Джанни «Sopra Giuda», известное под названием «Подражание Италиянскому». Картина Пушкина приобретает энергию, которая затмевает превосходный образец, лежавший перед ним»962962
  Анненков П.В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. В кн.: Сочинения Пушкина, т.I СПб., 1855. С. 312.


[Закрыть].

В журнальной статье 1836 года сам Пушкин заметил: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудности, но благородная надежда на свои собственные силы, надежды отыскать новые миры, стремясь по следам гения». («Фракийские элегии». Стихотворения Виктора Теплякова, XIII, 177.)

Однажды Максимилиан Волошин написал: «Иуда мне представляется темой, равной Каину и Фаусту. И хочется, чтобы каждый написал своего Иуду…»963963
  Цит. по: Иезуитова Л.А. Три Иуды в русской литературе серебрянного века: Л. Андреев, М. Волошин, А. Ремизов. В сб.: Алексей Ремизов. Исследования и материалы. СПб. – Салерно, 2003. С. 55. См. там же: Доценко Сергей «И к злодеям причтен». Тема предательства в поэме А. Ремизова «Иуда».


[Закрыть]. Пушкин «своего Иуду» писал вместе с итальянским поэтом Франческо Джанни.

Тема религиозных мотивов в творчестве Пушкина получила в последние годы углубленное звучание в работах исследователей, наконец-то избавленных от строгой идеологической цензуры. И выяснилось, что библейские и евангельские ноты звучали мощно и глубоко в творчестве поэта. «Веленью Божию, о муза, будь послушна…» (III, 424) – вот пушкинское кредо, которым он завершил последнее стихотворение своего последнего лирического цикла.

Д.С. Мережковский в книге «Пушкин» (Париж, 1937) цитирует А.О. Смирнову-Россет: «Я думаю, – замечает Смирнова, – что Пушкин – серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: “Вот единственная книга в мире, в ней все есть”. Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «Я не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». «Религия – говорит сам Пушкин, – создала искусство и литературу, все что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства… Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности».

До нас дошло и свидетельство Адама Мицкевича: «Он <Пушкин> любил обращать рассуждения на высокие вопросы религиозные и общественные, о существовании коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели»964964
  Мицкевич Адам. Биографическое и литературное известие о Пушкине. Le Globe, 25 мая 1837 г. Перевод кн. П.А. Вяземского. Кн. П.А. Вяземский. Соч., т. VII, 315.


[Закрыть].

«Не допускать существования Бога, – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге», – помечает Пушкин в рукописи странствий Онегина, относящейся к 1827–1829 годам965965
  Цит. по: Модзалевский Б.Л. Письма Пушкина, т. 1, М., 1926, прим. стр. 314.


[Закрыть].

А в самом романе «Евгений Онегин» читаем: «Сто раз блажен, кто предан вере».

Об эволюции религиозного чувства Пушкина свидетельствует одна из самых последних его автобиографических помет, сделанная на листе, где записано стихотворение «Пора, мой друг, пора…», она гласит: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. – семья, любовь etc. – религия, смерть»966966
  Цит. по: Франк С.Л. Религиозность Пушкина. В его кн: Этюды о Пушкине, М.: Согласие, 1999. С.24. См. также: Митрополит Анастасий Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви. 2-е изд, М.: ИНГА; Резников В.К. Размышления на пути к вере. Московский вестник. 1992. № 2. С. 249–293; № 3. С. 293–337; №4. С. 215–268; Лесскис Г.А. Религия и нравственность в творчестве позднего Пушкина. М., 1992. С. 192–195. Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство: Сб. произведений А.С. Пушкина с параллельными текстами из Священного Писания и комментарием. Послесловие Непомнящего В.С. М., 1998.


[Закрыть].

У Пушкина имеется замечательное рассуждение о Священном писании: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладострастному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие». И далее Пушкин замечает: «Мало было избранных (даже между первоначальными пастырями церкви), которые бы в своих творениях приближались кротостию духа, сладостью красноречия и младенческою простотою сердца к проповеди небесного учителя» XII, 99. (Увы, в эпоху «научного атеизма» эти пушкинские строки были не в почете, потому что противоречили официально утверждавшемуся образу поэта-«безбожника».)

Если бы не ограничение «по половому признаку», навязанное епископом Марини («про женщин – пишут женщины!»), можно было вспомнить (для другой «остановки» – последней по счету) и еще один «евангельский» текст Пушкина – вышеупомянутое стихотворение «Мирская власть», написанное 5 июля 1836 года, после того, как в Петербурге была выставлена картина Карла Брюллова «Распятие». Там сказано о казни Христа:

 
Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева,
Стояли, <бледные>, две <слабые> жены,
В неизмеримую печаль погружены… (III, 417)
 

Вот как пишет об этом Дмитрий Мережковский в уже цитированной нами книге «Пушкин»: «Незадолго до смерти он увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. «Не могу вам выразить, – сказал Пушкин Смирновой, – какое впечатление произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приближаться к нему». Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я». По поводу этих часовых, которые не давали ему покоя, поэт написал одно из лучших своих стихотворений:

 
К чему, скажите мне, хранительная стража,
Или Распятие – казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ. (III, 418; ХVII, 27)
 

Впрочем, иногда на эти темы не грех было и пошутить. И Пушкин, как мы знаем, среди шутников был первый. Вот рассказ об одном из петербургских застолий: «Смирдинский праздник удался вполне: все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлен и щедро сыпал остротами, из которых одну в особенности я удержал в памяти. Семёнов (цензор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин визави с ним; к концу обеда Пушкин, обратясь к Семёнову, сказал довольно громко: «Ты, Семёнов, сегодня точно Христос на Голгофе!»967967
  Терпигорев Н.Н. Заметка о Пушкине. Рус. Стар., 1870, т. I, стр. 493.


[Закрыть].

Справедливости ради отмечу, что есть в пушкинском наследии и строки, которые не очень пришлись бы сегодня ко двору Римского первосвященника. В рецензии для «Современника» на собрание сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского (1836), Пушкин пишет о временах, когда епархия владыки Георгия еще находилась «под игом Польши»: «Православие было гонимо католическим фанатизмом. Церкви наши стояли пусты, или отданы были униятам. Миссионеры насильно гнали народ в униятские костелы, ругались над ослушниками, секли их, заключали в темницы, томили голодом, отымали у них детей, дабы воспитывать их в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей церкви, ругались над могилами православных». И далее: «Миссионеры своевольничали, поносили православную церковь, лестью и угрозами преклоняли к унии не только простой народ, но и священников…» (XII, 19). Эту пушкинскую хронику могли бы вполне взять на вооружение сегодняшние обличители католического «прозелитизма».

Четырнадцатую «остановку», как было сказано, призваны были описывать дамы, и я ограничился сюжетом с Иудой. Чтобы не напугать редакторов-богословов, текст следовало, конечно, сократить, и предложить в качестве эпиграфа. Что и было сделано путем механического соединения двух первых и двух последних строк, обратно переведенных на итальянский язык. Так произведение Джанни благодаря Пушкину вернулось на родину (увы, почти в неузнаваемом виде!). Остался лишь небольшой, но выразительный и связный эпизод на тему «Диавол–Иуда», а все черти незаметно исчезли, словно сгинули в преисподней:

 
Как с древа сорвался предатель-ученик,
Диавол прилетел, к лицу его приник…
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
 

По-итальянски это выглядело так:

 
Non appena dall’albero и caduto il traditore-disepolo,
Il diavolo é volato, al suo volto si é accostato…
Con un bacio ha bruciato da parte a parte le labbra
Che nella notte del tradimento avevano baciato Cristo968968
  Пользуюсь случаем, чтобы принести искреннюю благодарность моему другу профессору-русисту Адриано Роккуччи, блестящему историку и богослову, за помощь в «обратном» переводе отрывка.


[Закрыть].
 

* * *

 
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснется…
 

А.С. Пушкин «Поэт»

Надеюсь, что ни Франческо Джанни, ни Александр Сергеевич Пушкин на меня не были бы в обиде за вынужденное препарирование их текста: смысл, кажется, остался. Впрочем, у итальянцев на этот счет существует поговорка: traduttore-traditore (переводчик-предатель)!