Текст книги "Броуновское движение"

Хлеб по Водам

У меня есть документ Почетного Донора.

Я вообще хотел, чтобы у меня было удостоверение, из коего всем бы стало понятно, что я являюсь матерью и ребенком, которые не только пережили, но и устроили блокаду, а потому имеют право занимать четыре места для инвалидов с собаками.

Не вышло.

Случилось мне тут, короче, продлевать себе электрическую льготу – длинную, как вольтовая дуга. И я ощутил укол совести.

В студенческие годы мне случилось сдать кровь.

Я прибыл в институт, будучи разобранным на части. Накануне я что-то выпил и теперь умирал. Я как раз стоял и раздумывал, что хорошо бы мне забить на все это дело, как вдруг услышал про донорский день, который уже наступил и ждал ответного благородства.

Это решало все проблемы.

Во-первых, донорский день – выходной.

Во-вторых, дадут талон в столовую. Это мне было ни к чему, но все равно приятно и заслуженно.

Так что я, разумеется, заспешил туда очень и очень, надеясь быть первым.

Единственное, что меня беспокоило, так это запах. Выпитое вечером не только напрочь вырубало, но и пахло до утра. Но я волновался напрасно. Меня замотали бинтами и стерильными тряпками, как Человека-Невидимку, и пасть прикрыли маской, благодаря чему я даже позволил себе, сочась ненужной мне кровью, какие-то степенные рассуждения и смешки.

Усталый и довольный, я выбросил талон на обед и с кровавого пункта прямиком отправился к пункту восполнительному, уже известной читателю пивной «Кирпич».

А кровь, не чувствуя ее сложного ароматического букета, благо она хранилась в мешочке, повезли в реанимацию.

Почти Голубой Мемуар

Живописуя (-пиша? – пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.

Которые суть визитная карточка низких.

Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.

Наверное, поздновато.

Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.

Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.

Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.

И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.

Его мне скрасил один мужичок.

Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.

Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.

Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.

Но вернусь к мужичку.

Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.

Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.

Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.

Мой новый знакомый не унимался.

Он отошел в сторонку, а после подошел снова.

Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.

Потом он что-то сообразил, заметив букет.

«Она не придет, – сказал он мстительно и тускло. – Зря стоишь, она не придет».

Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.

«Не придет», – сказали мне в спину.

Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.

Но был посрамлен, ибо она пришла.

Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.

И я ввязался в ад, который продолжался три года.

Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.

Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

Катарак

Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.

Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.

За дверью шаркают шаги.

Дверь медленно отворяется.

В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.

Оно заикается.

Наконец, тыча пальцем в проем за спиной, оно хрипит:

– Катарак!..

– Что такое? – привстаю я.

– Катарак! … – доверительно шепчет существо. Теперь оно, похоже, ликует и одновременно трепещет. – Там! Катарак!..

Я медленно выхожу в коридор.

На полу – кровавые следы: цепочка пятен, ведущих за угол. Я слегка содрогаюсь. Коридор пуст, призраки просыпаются. За углом меня ждет страшное, незнакомое дело.

– Какой катарак! – вырывается из меня злобное шипение.

Мой провожатый не без труда машет полупарализованной лапкой: приглашает. Я двигаюсь по следу, принюхиваюсь, прислушиваюсь.

– Катарак, – бормочет поводырь, который успел отстать и уже плетется сзади.

Следы приводят в палату.

На постели сидит человек, глупо улыбается. Он весь в крови. На полу валяется подключичный КАТЕТЕР, с которым он-таки справился, выдрав.

Почерк

Все, что будет ниже, малоаппетитно, так что имейте в виду.

Скотство в разных народах проявляется по-разному. Есть нечто неуловимое, некая специфика, которая сразу позволяет гордо отречься: это не мое!

Я говорю, конечно, никак не об уровне скотства, которого всюду поровну. Примерно. Речь идет об окраске скотства и некоторых манерах.

Вот, например, еще школьником я угодил в Эрмитаж. Ходил там почтительно, в особенных таких тапочках из-под библейского исполина, держал себя в руках. И тут явилась компания американских туристов. Остановились перед дородной натурой голландской кисти, стали жевать свой чуингам, а я смотрю на них во все глаза. Одна кобыла заметила мой взгляд, улыбнулась, приподняла ногу. Оказалось, что она пришла босиком. Поиграла мне маленькими отлакированными пальчиками и обратно поставила. Под клёшью и не видно, что лапы босые. И я еще тогда, хоть и мал был, подумал, что мы, конечно, горазды на много большее, и босота эта – мелочь дешевая, пустяк, но чужая, заграничная, не наша.

Еще одну штуку я видел уже взрослым, будучи проездом в Берлине. Мы застряли на вокзале, идти было некуда, поезд ожидался часов через пять. Шагах в двадцати от нас расположилась компания бражников. Они, увы, не напоминали студиозусов из милого погребка, готовых распевать про гаудеамус. От гаудеамуса у них остался только игитур. Они сидели на полу и жрали шнапс. Мимо них проходили фольксполицаи, которые не обращали на грязное свинство ни малейшего внимания и даже немного отворачивались. У нас бы таким уже вытерли хари небесной овчинкой. Потому что сильная степень нажирания была налицо. И вот двое бражников отлучились отлить, остался один, самый немецкий: толстый, красный, белобрысый и в шортах. Он сидел, раскинув ноги, будто тряпичная кукла. Вдруг он воровато оглянулся, зыркая свиными, ничего уже не понимавшими глазками, и быстро начал выгребать из ноздрей содержимое, и пожирал его в темпе аллегро, с таким остервенением, словно от этого что-то зависело.

Наш человек сделает хуже, но не так. Традиции не те.

Был у меня знакомый, Андреем звали, непутевый человек. Пристроили его на работу в кислородную при Первом Медицинском институте. В начальниках у него был, между прочим, опять-таки обрусевший немец. Такую, стало быть, этот немец увидел однажды картину: приходит он утром с подручными в кислородную, где вроде как состоялось ночное дежурство, а там… Знаете, пьянство всегда оставляет следы. Обычно мелкие, но показательные, полные смысла. Кружочек от рюмки, пятнышко на газете от рыбки, бычок. Здесь же следы были такие: в шкафах перебиты стекла, оконное стекло тоже выбито, все засрано до потолка, а в раковине чуть подрагивает блевотная топь, до краев.

Бесстрастный немец встал на пороге, обвел помещение взглядом и, не без акцента выразившись, сделал оценку:

– Это почерк Андрея.

Стопудовый Мемуар

21 января передали стопудовую весть: с Ильичем удар.

Ну, меня эта весть не раздавила. Я этих ударов много видел, так что одним больше, одним меньше – это картины не меняет.

Но все равно расстроился.

Начал вспоминать разные вещи про вечнозеленые памятники. С ними случаются скверные вещи.

Одну такую штуку мне рассказал мой дядя. Может быть, это анекдот, поэтому достоверность оставляю на его совести. Так вот: у него, прямо перед воинской частью, стоял большой ленин, которого нужно было покрасить к светлому празднику апрельского рождества. Поручили солдатику, а сами поехали красить траву и реки. Солдатик приставил лесенку, приналег на лобастую башку, отражавшую суть вещей и снабженную рентгенологическим устройством. Башка отломилась и ухнула вниз, внутрь статуи, которая была полой, как шоколадный дед-мороз. Солдатик полез доставать, влез и застрял. Однополчане, вернувшись, увидели, что вождь преобразился и помолодел: он сменил голову, которая торчала и плакала, а все остальное было прежним – жилетка, брюки, простертая рука.

За правдивость других эпизодов, побледнее, я ручаюсь.

Школе, в которой учился один мой знакомый, горком комсомола прислал гостинец: тоже, если вдуматься, стопудовую весть. Это была огромная, тяжелая ленинская голова из лаборатории лауреата Сталинской премии профессора Доуэля. Всех школьников по случаю такого необычного события выстроили в каре, в школьном дворике. Подняли флаг, ударили в барабаны, прочли смешные стихи. Наконец, взяли на караул: фургончик с гостинцем, стоявший посреди двора, распахнул двери, и двое грузчиков, одержимые внутренним и внешним Бодуном, потащили хреновину наружу. Под рокот барабанов, изрыгая нецензурные междометия, они уронили ее сразу, и подарок разлетелся на тысячу кусков.

Наконец, в моей школе тоже были памятники ленину, две штуки. Один обычный, в коридоре, в полный рост, с простертой, разумеется, десницей. Под эту ладошку все вставали для создания иллюзии ленинского одобрения, выражающегося в скрытой педофилии: поглаживании по голове.

Второй был ленин в юном возрасте, то есть володя. Его, следуя логике, посадили в коридорчик начальных классов. Володя сидел, задумавшись над книжкой – не знаю, что он читал. Наверно, Арцыбашева. И этому-то кремлевскому читателю изо дня в день между ног чертили разную геометрию.

Нянечка тетя Нина, из ведьм, ежедневно возбуждала его шваброй. И ругалась, конечно: «Проклятые пиздюки, опять ленину яйца нарисовали».

«Ты не знаешь, что бывает»

Я знаю, кого мне благодарить за мудрые зубы: моего дядю.

Это он учил меня житейским премудростям так, что ума стало через край.

Дядю можно слушать бесконечно, пусть только рот раскроет, если позволит состояние. Я его, к несчастью, давно не видел, а когда видел в последний раз, состояние не очень-то позволяло ему раскрывать рот.

Живу давнишним багажом, без апгрейда.

Не знаю даже, какой из его уроков пересказать. Они у меня смешались и слиплись в единое руководство к действию, конгломерат. Вот, например, наставление на тему почтительного отношения к власти. Дядя, помнится, наставлял меня очень взволнованно, даже злобно с похмелья, рубил фразы:

– Ты не знаешь, что бывает! Не знаешь! Пей сколько влезет, но только никаких конфликтов с властями! Мы с приятелем один раз нажрались в Сочи, пошли ночью на пляж – посрать или еще зачем-то, хер его знает, а там солдат с автоматом! Стой, говорит! Туда нельзя! А мы пьяные. Пошел на хер, отвечаем. А он нам: стой, сейчас майора позову! А мы ему: да и майора с собой захвати. Так вот потом мы в ногах ползали! Валялись! Ты не знаешь, что бывает!

А еще дядя заблаговременно обучал меня семейному выживанию, готовил.

Его жена пригласила в гости подругу. А дядя, опившись, полез подруге в трусы.

Тогда жена (назвать ее тетей почему-то не получается) сняла резиновый тапочек и двинула дядю по морде, очки разбила. И заметила ровным голосом:

– Тебе все равно, кого – хоть жену, хоть кошку, хоть себя через ножку.

Петух

Мы были голодными, нищими студентами.

Денег хватало только на ресторан.

Однажды меня и моего товарища пригласили на свадьбу. Мы пришли в восторг и отправились выбирать подарок.

Но все эти чертовы подарки были какие-то дорогие. Мы совсем отчаялись, и вдруг увидели изумительный керамический графин. Он имел форму уродливого петуха с пробочкой, замаскированной под гребешок. И стоил пять рублей.

Мы сразу поняли, что лучшего подарка быть не может.

Купив петуха, мы зашагали на свадьбу и пришагали слишком рано. Мы были первыми. В квартили стряпали, мелькали; основная масса приглашенных отправилась с молодыми на репетицию свадебного путешествия. В коридоре была свалена гора подарков. Мы осторожно умножили их, положив сверху пакет с петухом, и прислонились к стеночке.

Наконец, приехали невменяемые молодые.

Свадьба прошла на-ура. Мы сдержанно жаловались на горечь во рту и постепенно нарезались, запивая это неприятное ощущение.

Прощаясь в коридоре, мы, желая хоть как-то отметиться, забрали себе обратно петуха.

– И петуха унесли! – ликовали мы в метро.

С тех пор петух сделался нашим дежурным подарком.

Мы вконец обнаглели; когда нас куда-то звали, на какой-нибудь не слишком важный день рождения, мы, не задумываясь, брали петуха, торжественно дарили, а уходя, забирали с собой.

Так продолжалось довольно долго.

Потом Провидение вмешалось.

Как-то раз, когда я уже повязывал радужных цветов галстук, приятель позвонил мне:

– Беда! Я захватил петуха и пошел купить сигарет. И грохнул его в магазине, об пол.

(Будем скромнее, смягчим глагол).

Холодная Голова горячего копчения

Делать деток, как известно, занятие кобелиное, а рожать – благородное. «Кто ты есть? " – спросили у Кобеля. И он ответил: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла… " – ну, и далее по тексту.

Мне моя маменька рассказала замечательную историю времен заката империи.

Маменька моя работает в роддоме, то есть каждый день детей родит, как говаривал я, будучи незрелым.

И всякие там, конечно, рождаются. Их еще всех оценивают по шкале Апгар: рост, вес, сразу ли закричал или когда глаза открыл, и все такое прочее. В идеале набирается 10 баллов, но это уже богочеловеческое, и всем ставят по 9 в лучшем случае, так как идеал недостижим.

Маменька, помнится, причитала однажды: «Ой, какой родился, посмотреть не на что, Апгар-5!»

А отчим знающим тоном хмыкнул: «Последняя пятерка в его жизни».

Ну так вот, продолжим про силы, желающие зла, и успешное родовспоможение.

Звонит моей маменьке человек, мужчина. Прямо домой. И плачет в трубку.

Вскоре выясняется, что это муж роженицы. Или родильницы. В общем, пока еще не состоявшейся мамы. Звонит и хочет все знать, и чтобы успокоили его, и пообещали светлое будущее.

Маменька давай его обхаживать: и все-то, дескать, у нее замечательно, и лежит-то она в малонаселенной палате, и смотрят за ней круглые сутки, спать не дают, и вот уже прямо сейчас делают девятнадцатое узи.

– Правда? – всхлипывает голос на том конце трубки.

– Правда, – удивляется маменька.

– Вы меня не обманываете?

– Да избави Бог, как можно.

– Точно?

– Точно. Что же вы так переживаете? Вы кем работаете?

В трубке пауза, всхлипы, сморкание.

– Да я майор КГБ. Вы уверены, что с ней все в порядке? Подождите, пожалуйста, я магнитофон только включу, вы мне это все повторите.

Правовое сознание

Правое сознание не нужно воспитывать.

С ним рождаются.

Вот, например, было у нас такое лекарство: церебролизин. Для больных мозгов. Честно скажу: лекарство не особенно полезное, в смысле не вредное, а просто толку от него плюнуть да растереть. Но очень дефицитное, а потому хорошее, и чем дефицитнее, тем лучше. Оно уже тем было хорошо, что на него записывались в очередь.

У меня в поликлинике была специальная тетрадочка.

Я выписывал рецепт, клиент нес его начмеду, и тот визировал.

Название препарата мне, кстати сказать, не нравилось. Оно переводится как «разрушитель мозгов».

Мне запомнилась одна пара, мама с дочкой. Маме лет 60, дочке – 40. Их знали все. Они имели право. Мама водила дочку за руку, дочка шла следом, улыбалась и молчала. Она умела говорить «до свидания» – и, по-моему, это было всё.

Они садились, и рука моя уже сама тянулась к тетрадочке.

Я распоряжался насчет церебролизина, за которым те ходили исправно, из месяца в месяц, по часам. Они делали книксен и удалялись.

Загвоздка была в том, что я не видел точки приложения препарата.

У больной не было лба.

С рождения.

У нее затылок начинался от переносицы.

Скандальный Мемуар

Когда я натыкаюсь на очередную мольбу «Выкините меня из френдов» – из друзей, что часто встречается на страницах Живого Журнала, мне всегда вспоминается одна и та же история.

Лучше не выкидывать.

Однажды, уже очень давно, мы с приятелем поехали ко мне в гости пить. В смысле – пить дальше. Потому что в троллейбус мы сели уже с изрядным трудом. А в троллейбусе вообще получилось некрасиво. Я только что женился, чувствовал себя зрелым зубром, искушенным в житейских премудростях, и смел его учить. На моих словах: «Я зону топтал, когда ты еще мутной каплей свисал с конца», мой приятель вспылил и выкатился из троллейбуса.

Но потом поразмыслил; решил, вероятно, что мои речи не лишены смысла, и явился ко мне на квартиру. Тем более, что я отобрал у него дипломат с водкой.

За столом его поразила истерика. Личная жизнь у моего приятеля не ладилась, и все вокруг виделось черным. Он плакал, хохотал, расплескивал водку, елозил мордой по столу.

Я же, зная, как прекращать истерики, ударил его по уху.

– Да! – закричал мой друг. – Ударь меня! Ударь!

Я немедленно врезал ему во второе ухо.

– Ну, ударь! – умолял меня друг, заливаясь слезами.

Я начал лупить его с двух направлений, не замечая, как постепенно меняется его риторика.

– Ну, ударь, – цедил он сквозь зубы, и получалось довольно зловеще. – Ну, ударь… ну, ударь!

Я замахнулся, собираясь нанести куп-де-грас, но тут он вскочил и вломил мне по самое некуда, и я полетел со стула.

Осторожнее с френдами.

Зловещее

«В пьянстве замечен не был, но утром пил холодную воду».

До чего же гнусная фраза!

Эта фраза не оставляет надежды. Она означает, что за вами пристально наблюдают. Не только сегодня, но и всегда. Любая ваша ходка в сортир не останется незамеченной.

Потом это обсуждается за чаем, среди многозначительных рыл.

Вам не поможет Минтон, и даже Рондо-Суперсила не поможет.

Вы можете даже совсем не пахнуть, ваше право, хотя сами вы об этом не знаете.

Опытный человек всегда вас вычислит. Особенно знающий дохтур, а еще лучше – медсестра.

Потому что вы не фиксируете взор. Потому что у вас микротравмы на пальцах – там царапинка, в три миллиметра всего; тут царапинка. Вроде бы мелочь. Но на все есть причина! Всем понятно, откуда царапинки. У вас бутылка сорвалась, когда вы открывали ее об водосточную трубу. Или вы порезались о пробку-безкозырку, которой такие же, как вы, забыли нарастить язычок.

Так что можно не ретушировать бланш под глазом.

Наш реаниматолог, например, плевать на все это решил и не ретушировал. Так и ездил в свою интенсивную терапию, с фонарем – злой, как подшитый дьявол.

Музыкальный Мемуар

Я плохо воспринимаю классические произведения. Особенно, если они вдобавок новаторские и, неровен час, авангардные, то есть новая классика.

Никакой бравады.

Слон отдавил мне орган классического восприятия. Извиняясь и суетясь, он начал топтаться, и отдавил мне что-то еще. Поэтому культурная глухота подкрепилась болезненным стимулом.

Однажды в начале 90-х я мирно спал на диване, не снимая костюма.

В бельевой корзине я спрятал «Рояль».

Часов примерно в шесть вечера после войны жена подняла меня пинками.

– Вставай! Вставай! – подгоняла она. – Быстро! Быстро собирайся!

Кругом виноватый, застигнутый врасплох, я оделся. Меня куда-то вели, а всякие присутственные места манили меня буфетными миражами и придорожными оазисами.

Мы петляли, сворачивали, устремлялись в подворотни.

– А куда мы идем? А куда мы идем? – с растущим беспокойством спрашивал я.

– Увидишь, – загадочно отвечала жена.

Наши спутники, успевшие присоединиться, деликатно молчали.

Между тем, мы шли ныне прекрасными, а в те времена погаными Дворами Капеллы. Потом мы вошли в саму Капеллу, которая, конечно, всегда прекрасна.

И там, внутри, очутившись в десятом ряду маленького и сильно камерного пространства, я понял, что угодил в капкан. Двери тут же притворили, но это уже было неважно: я успел рассмотреть, что буфета нет.

На сцену вышли четыре человека, одетые во все чистое. У них были музыкальные инструменты. Следом вышла не то дама, не то ее кавалер. За давностью лет они слились в моей памяти в филармонического андрогина.

– Боске! «Второе время»! – внушительно объявил андрогин.

Когда «Второе время» истекло, я встал. Я знал без зеркала, что бледен, как мел. Жена подалась ко мне, думая задержать, и мы встретились глазами. В моих глазах стояло нечто такое, что даже она, видавшая виды и знавшая, как поступать, отпрянула и села на место.

Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.

Вот ведь проказы памяти! Я точно помню, что после этого битый час, пока исполнялись остальные Времена, буфетничал на Васильевском Острове.

Но я не мог уйти так далеко. Капелла-то в другом месте. Странно.