Текст книги "Броуновское движение"

Arbeiten Sie bitte

В переводе с тевтонского это призыв поработать, адресованный неполноценным народам с поддельными черепами.

Жена рассказала историю.

Не худо было бы провести у нас Олимпиаду по иностранному языку для педагогов, всероссийскую – россияне не хуже греков по языческой части. Слава богу, не осрамиться, благо никто больше и не будет участвовать. Выявить лучшего преподавателя.

И это все придумало такое ведомство, как Институт Гёте. Призвали на помощь французов: чем наградить победителя?

Само собой, вынести его кресло на сцену. А дальше?

Дальше стрясется раздача призов. Французские гобсеки с гарпагонами, не сказать бы грубее, проявили обычную прижимистость. Предложили надарить пакетиков-сумочек с пластиночками, календариками, афишками. И все на французском языке.

А вот Институт Гёте еще раз явил нашему государству Новый Порядок. Они там, в институте, подошли к призу обстоятельно. Вот, представляем их план в действии Барбароссы. Летим на крыльях фантазии. Победительницей становится какая-то несчастная, заторканная училка из провинции. Приехала в Питер с большими тратами и трудом.

Ей дарят 142 тома Гёте. Может быть, их 139 или 141, я всего Гёте постранично не помню.

Ну, хорошо, я признаюсь: приврали мы.

Сорок два.

Гёте далеко до Лукьяненко и Перумова так же, как обоим – до Гёте.

Но не меньше. (И это уже не крылья фантазии, крылья отсохли. Предложение серьезное, от которого нельзя отказаться, но нельзя и допереть до родной, сожженной хаты).

Стоит она над этими томами, руками разводит. Дали, мол, вам сорок два тома, чтобы вы überallись. Дойчланд, Дойчланд. Она уж, небось, анекдот припоминает про склеротичную барышню на вокзале:

– Носиль… Нет, насильник!.. Нет, потаскун!.. А-а, Ein Gepäckträger!..

Научение из опыта

Стол у нас в кухне – круглый. На столе – посуда и некоторая пища. Вокруг стола – стулья. Утренний голодный кот ходит по стульям, выгнув хвост и опускает его поочередно во все чашки и миски.

Я ору на него, как падшая или просто прилегшая женщина:

– Только не сюда! Только не в меня! – говоря от имени кружки.

Я теперь лучше понимаю женщин.

Слово пастыря

Правда, чужого, Фомы Аквината. Наша масляна бородушка что-то пока долдонит в телеэкран. А этот все продолжает уже с того света, 800 лет или сколько-то. Но мы-то уже понемногу начинаем с ними дружить, верно? И некоторые наши догмы неплохо бы конкретизировать? Вообще, всякая любовь не к Богу лично, а к кому-то еще, есть грех и сучья свадьба по самой сути человеческой сволочи, и плод ее подлежит истреблению, и даже при непорочном союзе он подлежал гибели, но после все же воскрес.

Итак, небольшая проповедь:

Т. 1, вопрос 23, ответ на возражение 3, повесить плакат, оставить памятку в ванной и на холодильнике:

«Бог любит всех людей и [вообще] все сотворенное, поскольку желает каждому благо; но Он не желает всем и каждому какое угодно благо. И поскольку Он не желает некоторым такое частное благо, как жизнь вечную, то о таких и говорят, что Он ненавидит их, или отвергает».

Котильон, или Болдинские Танцы

«БалдИнские!» – поправляет дочка.

Они с мамой побывали в концерте, где исполнялись танцы пушкинской поры – котильон и радостная шарабанда.

Кавалер:

1. Берет даму за талию.

2. Подпрыгивают с нею в руках.

3. Зависнув, ТРОЕКРАТНО бьет в воздухе щиколотку о щиколотку (свою о свою).

4. Приземлившись, ударяет себя задней ногой по заднице (фалде-фраку).

5. Дама умеренно, до румянца под пудрой, взволнована, пассивна. Ни черта не делает, созерцает гостей в лорнет.

Застрелиться можно в 37 лет. Страшная николаевская эпоха.

Ролевик

Наш кот питается в манере римского патриция.

Возляжет под крышей стеллажа меж двух блюд: блюдца с водой (надеясь на омовение тож) и блюдца с херней. Лежит и жрет лежа.

Потом блюет.

Той шерстью, которую сам и вырабатывает по законам военного сезона.

Сегодня с утра вообразил себя Калигулой и Нероном – хорошо, до спичек не дотянулся. У нас между дверей упакован мед, оставленный тестем для торговли. Зная древнюю историю, внутреннюю дверь запираем накрепко. Но сегодня не заперли.

Калигула оседлал коня и поскакал в Сенат, то есть в сени.

Сначала думал изнасиловать дедушкин мед, потом просто обоссал. Мурлыча песню про сени мои сени.

За это был наполовину прощен и накормлен в традициях русской кухни.

Броуновская пробка

События броуновского движения подчас принимают удивительный оборот.

Дворовый (придворный) магазин.

– Вазмы карзынку!..

Ну, это фон.

Три кассы. Три очереди. Длинные. Стою. Что-то купил. По-моему, одну морковку и пакет молока.

Двигаюсь лентой mru.

Передо мной – простецкого вида мужчина в штормовочке. Держит карзынку, ставит. Там – хлебушко, ржаной дедушко, нарезанный (из анекдота: вот вышел Репа – и дела на перо).

И с этим всему головой, хлебной, случилась какая-то неразрешимая, логарифмическая проблема.

Мужик давал стольник. Хлебушко ценился и ценится у нас низко, рубликов тринадцать. Свиньям на корм идет.

Кассирша:

– У меня нет десяток!..

Мужик:

– Что же мне делать?

Ионеско какое-то

Кассирша:

– Идите в ту кассу! – кажет пальцем.

Постоять, что ли? А как же!..

– Что мне делать-то?

– У меня нет десяток!.. У меня нет десяток!.. У меня нет десяток!..

Словно ее допрашивают про золотые в ЧК.

– Идите туда!

Постоять.

Мужик швырнул стольник, забрал ржаного дедушку для семейной хлебной головы и вышел. Карзынку оставил! Гюльчатай не моргнула глазом.

Семья народов! Только нет любви, ветер с моря дул.

Частный случай зеркального заблуждения

Все же от корочек члена СП есть очевидная польза. Дело было так. Это все о доблестях, о подвигах, о славе… да приложится!

В кои веки раз ребенок, когда мы возвращались из школы, пожелал нести ранец. Он же, рюкзак, неимоверно тяжелый! Но ребенок уперся. Хочу. Ну, валяй.

Хорошо.

В вагоне метро над ребенком склонился хмельной дядечка-пассажир таежной выделки и осведомился:

– Девочка, скажи, ты из какой деревни приехала, что рюкзак на спине везешь?

Дочка в это время читала журнал «Принцесса».

По зеркальному недоразумению получалось, что именно о своем деревенском происхождении слегка подзабыл тот ездун. И неправильно отразился в девочке. И во мне.

Дальнейшая беседа происходила между потомственным петербуржцем, как выразился о себе ненавистник рюкзака, и папой девочки. Девочку папа отодвинул в сторонку читать журнал дальше.

Выслушивая от коренного, еще «петровской» пивной закалки петербуржца слова и словосочетания «пизда», «в пизду» и «в какую пизду», папа достал вишневые корочки СП и сказал, что хоть его, папы, дед и пахал землю, но не путал школьного ранца с невыездным котулём, набитым неграмотной картошкой. Потом папа помахал перед носом петербуржца корочками члена СП и пообещал посадить на десять лет без права на самоубийство.

Папа настолько застращал дядечку, что тот – оказалось, нам суждено было выходить на одной станции – спрятался за колонну с изображением металлургических подвигов и ждал там, стоял, следил, пока мы уедем на эскалаторе.

Мисс (ис) Марпл Крымского Розлива

Нетрудно догадаться, заподозрить, а то и вспомнить, что у меня есть еще и теща, помимо поэтизированного тестя – однако есть не всегда, наездами, предпочитая лесную избу городской. В центре окружности пятикилометрового диаметра. Вокруг – никого. Окружено лесным массивом. А ей – хорошо, лежит на печи, да щелкает сканворды вместо семечек.

Но вот у меня объявилась и вторая, двоюродная теща, сестра первой. Она массивна, гусенична, груба лицом, сноровиста в поедании и приготовлении пищи, добросердечна к животным вполне, говорит мне «вы» и, дабы не перепутать с тещей, я назову ее Тетей. Эта Тетя прибыла из самого мятежного Крыма, чтобы участвовать в битве, которую тесть учинил в суде из-за чужой квартиры. Себе на уме оказалась женщина, поразговорчивее сестрицы, которая у нас все больше спала, но и животное кормила тоже, и зятя. И еще заезжая Тетя приготовила мне и другим тоже настоящий украинский борщ, который даже я сожрал вопреки прирожденной капризности и разборчивости в еде.

– Я бы так не смогла, как она – одна, в лесу, ночью, зимой. Вдруг кто заявится? Меня тут подрезали даже…

Тетю уверили, что вовсе наоборот: в то место, где обитает и водится, зимуя, ее сестра, никто как раз никогда не явится ни за какие деньги.

– Да? – Тетя несколько смутилась. – А вот я легла, – стала рассказывать она, показывая шрамы на кисти, – и слышу: стучит кто-то. А у нас и не боятся, не всегда запираются на крюк! Я и открыла Ему, а Он стоит, шатается, в шапочке такой, знаете, на лбу, и глаза видны, а рот закрыт. Занес надо мной огромный нож и требует зятя. «Он мне должен», – объясняет. И щелкает маленьким фонариком поминутно, так как во всем селе отключили свет по случаю нисхождения Тьмы.

«Нет его, – говорю. – Ушел».

«Не верю. В комнату веди».

И вот незадачливая Тетя, похожая уже на полуобнаженный, готовый ко сну зерно– или хлебоуборочный комбайн, бредет со свечой на ветру по чужим уже, иномирным горницам, а сзади крадется черная тень с занесенным ножом. И тень эта пошуровала там и сям, и не нашла зятя, и, щелкая фонариком телевизионщика, приказала показать ему сарай.

В какое-то мгновение Тетя отважилась на побег.

Сперва она заперлась в избе, и гад в маске, грозя ей страшными колотыми и резаными казнями, отправился бить стекла, и побил их не мало, ибо время бить стекла, и время вставлять стекла.

А дальше рассказ вышел несколько неразборчивым, так что я его опущу. Закончилось тем, что окровавленная и пронзительная Тетя слонихой вломилась к соседям, требуя защиты, расправы, преступления и наказания.

Тот же, что надел маску и разбил стекла, предварительно подрезав Тетю, убежал.

Было следствие.

– Есть ли у вас враги? – спросили у Тети в милиции.

– Да откуда же им быть, – изумилась та, благо любое соседушко нынче друг, а завтра – наоборот, известное идолище. – Нет у меня врагов!

И они с подругами затеяли самостоятельное следствие, коли уж милиция не знает, что и думать. И можете себе вообразить? Как оно случается в детективах? Преступником оказывается тот, о котором милиция и не мыслит! Кого подозревают в последнюю очередь!

– Фонарик! – осенило одну из ее подруг. – С такими фонариками ходят телевизионщики. Тогда же как раз отключили свет (и потому, вероятно, срочно понадобилось починить телевизор). А к Любке – Верке, Зойке, Настойке и Головомойке – уж месяц как явился из зоны коханый-суженый, по которому сохли и плакали, телевизионный мастер и наркоман. Ну, кто бы мог заподозрить этого нового, недавно объявившегося субъекта?

– И вот я иду на базар, – продолжает Тетя, – и вижу, что он самый и идет, хоть и без маски, с двумя милиционерами. Кто б на такого подумал? Только что из тюрьмы, с фонариком. Смеются, пиво пьют, он им шашлыки покупает. Я подошла и говорю: «Как же вам не стыдно? Смотрите, вот вы мне руку поранили?»

Тот, разумеется, устыдился, но вымолвил только одно: «Да что вы, это не я».

А он наркоман был, в ту роковую ночь шатался, и, может быть, всерьез не помнил, зачем и куда пришел.

И стал пить пиво и есть шашлыки с милиционерами, не обращая внимания на тетины упреки. Благо находился под надзором милиции, был телемастер и отрицал свое участие в страшной ночи.

Потом Тетя еще несколько раз, в разные дни, подходила к нему и милиционерам на базаре, когда те пили пиво и ели шашлык, и журила их всячески, и вразумляла.

И впредь им тоже спуску давать не будет.

Те хохочут, анекдоты рассказывают, закусывают.

Но не на ту напали. Всякий раз, как заметит – напомнит, и пристыдит, и в краску вгонит.

В потемках

Снова метро.

На контроле, кому-то – зычный рык:

– Я не видела, что у вас внутри!!..

…Сижу, читаю Клайва Льюиса, «Пока мы лиц не обрели», про Амура и Психею.

Рядом садится солидный дядя в очках, чтобы лучше видеть. Распахивает газету, заголовок – на весь криминальный лист: «ТРУСЫ-„НЕДЕЛЬКА“ ОТ МЕРТВЫХ МИНЕТЧИЦ».

Я встал и пошел к выходу.

Пока мы лиц не обрели.

От двух до пяти

В этом случае, конечно, натикало больше. Итак: один московский детский садик остро нуждался в показе младшей группе постановки, повествующей о преступлении с наказанием. То есть – «Доктора Айболита».

Обычно родителей-пап продают в Деды-Морозы. А тут отчаянно понадобился Бармалей – и нашелся: вполне такой себе папа, малыш у него трехлетний, в садик ходит, а папа уже откинулся от хозяина.

И вот – утренник. Выходит Бармалей. В понимании папы, который сами знаете где, изрядно оттрубил, Бармалей выглядел так. Папа был в сатиновых семейных трусах до колен и домашних тапочках. Не исключено, что, была еще какая-то шапочка, но я не поручусь. Остальная же шкура папы, решительно обнаженная, была покрыта куполами и соборами, а на коленях у него были звезды, и все, как положено, не какое-нибудь Тату, потому что делал Специалист. От двух до пяти.

Папа, конечно, побольше пяти отсидел. И всяко побольше двух. И не законник был, ибо негоже законному вору иметь семью.

Состоялись полный аншлаг и бис. Обсад, аплодисмент и дивертимент. Персонал рыдал от обожания и обожения папы. И детки чужие, понятно, завидовали – наверняка – своему товарищу, мгновенно приподнявшемуся в иерархии.

Особенности национальной охоты (мой вариант)

Я уже рассказывал, что родственничек мой московский, дядя, – большой любитель принять на грудь. Непоправимо. И что он в доме своем содержит четверку собак.

Так вот одна из них охотится на дядины фрагменты.

Приползет себе дядя с грехом не пополам, а на 99 процентов, приляжет поспать. Пасть (дядя) распахнет ради беспрепятственного храпа, пустит слюнку.

Тут-то к нему и подкрадывается один из любимцев.

Он, жадная до дикости всякой сволочь, начинает охоту на дядины зубы. Извлекает их из пасти и тащит к себе на остров сокровищ к прочим отбросам.

А дядя потом ищет, расстраивается.

Еще сильнее он расстраивается, когда тот же охотник находит и приносит тете плоские, удобные для сокрытия фляжки с напитками. Вынет из-под дивана и принесет.

Просыпается дядя.

А тетя рядом сидит, с садистским восторгом на лице, держит пустую флягу, крутит ею, нагибает. Феминизмус вульгарис. Уж сорок лет вместе, пора привыкнуть – ан нет. Показывает: всё! Аллес генуг!..

Лазарь

Случай, вообще говоря, заурядный. Только я все про Питер, а тут и про Москву.

Один санитар прописался, пришел устраиваться в очень приличный морг.

Разумеется, прилег в коридоре на лавочке. И очень аккуратно прилег, в римско-католической – да и вообще универсальной – позе. Лежит, руки скрещены на груди.

Подобрали с лавочки, разрезали одежду и – в холодильник, с биркой.

А прочие все так и пьют.

Этот пришел в себя через час, принялся барабанить. Право слово, барабашка, а не Лазарь. Несоразмерен событию. Народ выпивает, закусывает.

Слышь, говорят, покойничек барабанит.

И никакой, заметьте, готики с ужасами.

Все хорошо, живой, только что без одежды уже, но бирка есть, на потом.

Русский характер как гарантия клада и вклада

Случилось это в финскую войну.

Деду моей жены повезло тогда немного повоевать – в Выборг вошел. Заграница, ети ее! Стал ходить да осматриваться.

А культурная революция в нашей стране к тому времени только-только закончилась. И, конечно, красноармейцев уже успели отучить от горшка и не пачкать царские, как в 17-м. Но в остальном остались мелкие недоработки. Маленький грабеж.

И вот попался жениному деду на пути ресторан.

Глядит – а оттуда волоком волокут все подряд, посуду в частности.

Дед тогда, не долго размышляя, хотя не очень-то был и рачительным, и сознательным дома, ворвался в это здание и видит: сервирован целый богатый стол – серебро, салатницы всякие, половники с поварешками, двузубые вилки. Он, как было, сгреб все в единую крахмальную скатерть, соорудил узел и вынес.

Не знаю, зачем. Может, как он говорил, чтобы не грабили. А может, из других соображений, оставленных на шесть часов вечера после войны.

И закопал возле этого ресторана поглубже. Лопата – друг солдата, припоминаете?

Чтобы потом откопать.

Друзья! В нашем Выборге спрятан клад. Я не знаю, сохранился ли ресторан рестораном. Или он теперь здание администрации. Или вытрезвитель. Или нет его вовсе.

Но клад – лежит. Богатый! Серебро, хрусталь.

Не поплевать ли на руки и да не взяться ли за дело? По-итальянски? Льва не было, это точно.

Орлята учатся летать

Вот я сейчас (13 декабря 2004 года) напишу слово «Украина», и все на меня налетят: ага, не сдержался, заговорил! НЕ МОЖЕШЬ МОЛЧАТЬ!

Не могу. Есть у меня не только родная теща, но и двоюродная, украинская, из Крыма. И вот она взяла и приехала с тестем на пару питать нас неподдельным борщом; она проста в обращении и немногоклеточна, очень мила и придерживается колоссальных телесных параметров.

Она рассказала мне про одни украинские ясельки. Обычнейшие ясельки, для деток, куда приняли воспитателем женщину. Отставного прапорщика либо в душе, либо на деле.

Заходит в комнату кто-то из сотрудников и видит: 2-летние дети выстроены в шеренгу над горшками, с голыми попами, никто не шелохнется. Все стоят, чуть подавшись вперед.

– Что же это с ними?

– Ах, да это попы вытирать ждут, я тут забегалась.

Мне сразу припоминаются труды Фрейда, касающиеся приучения к горшку. Не шелохнувшись, строем. Ах, как он опоздал! Ах, какой была бы австро-венгерская армия!

Семидесятилетние

Вчера я пришел на собрание Союза Писателей, посвященный 70-летию Союза Писателей СССР. Мне сразу вручили положенный мне медицинский полЮс в специальную поликлинику для бесплатного лечения геморроя и платного – зубов.

И я ощутил себя песчинкой среди толпы незнакомых людей – в среде, абсолютно мне чуждой. Правда, я немного ошибся. Все оказалось не настолько страшно.

Появились кое-какие сверстники, поэты и прозаики. Кто-то, сильно пожилой, со мной поздоровался запанибрата, но я не признал его вчистую, а он не обиделся.

Затем началась торжественная часть.

Питерский СП устроен сложно. Есть чопорное Санкт-петербургское отделение, в котором я состою. И есть Санкт-петербургское отделение писателей России – не столь разборчивое, судя по слухам.

И вот они, дотянув до 70, решили устроить камасутру и слиться в единую ассоциацию с центром и залом на Моховой улице. Я думаю, что далее сей спрут протянет щупальца к издательствам и начнет шшупать их цензурированно.

В президиуме сидела губернатор Матвиенко.

Я был далеко.

Сначала было скучно, но вскоре дело пошло на лад.

Председателям двух враждебных Союзов, двум пожилым мужикам, вручили символический букет: один на двоих, объединяющий. Мужчины, естественно, стали совать этот букет губернаторше, а та вообще не знала, куда его деть. И он как-то мигом увял. А она прочитала нам приветственное письмо от Сергея Михалкова, где говорилось, что наши с ним сердца бьются в унисон. Мне это не понравилось. Я не хочу, чтобы мое сердце билось в унисон с сердцем Сергея Михалкова. Он старенький; там аритмия может быть, экстрасистолия, вообще остановка – ну его на хер, такое синхронное плавание.

Потом один писатель, который в президиуме «присел со всей культурностью сбоку», получил себе слово и заявил, что значительная часть присутствующих (дословно) еще не слезла с дерева, тогда как он написал божественную вещь, выше которой ничего быть не может.

В зале поднялись вой, хохот; все заулюлюкали и засвистели. Многие вскочили с мест и стали орать на писателя.

Матвиенко сказала:

– Мне было очень приятно окунуться в вашу атмосферу!

Привычка – вторая натура.

Все ожидали богатейшего фуршета, но между торжественной частью и фуршетом затесались, вклинились-таки стихи, то есть их чтение, и я ушел, не попав на фуршет, ибо дела гнали и гнали меня дальше, и дальше, и дальше.

В минуты радости и естественной задумчивости

Почти ежедневно, в метро, я торможу перед одной и той же рекламой пит-продукта. Вот что там:

– Бумажный поднос, на котором – пять здоровенных оковалков разных колбас, плюс парочка колосьев с зернами;

– Посудинка поменьше, тоже одноразовая, там этой колбасы 2–3 кружка, но зато есть веточки красной смородины.

– Слева – два пузатых бокала: явно с коньяком. И – коробочка, белая, перехваченная зеленой лентой.

Все это озаглавлено: «В минуты радости».

Что же в коробочке?

Вопрос меня мучает. Заснуть – засыпаю, но просыпаюсь уже в размышлении.

Гуру

Дочкина подружка-третьеклассница из прежней школы рассказала, как у них выгнали учителя английского языка.

Он прозанимался с ними целую четверть.

Все, что он требовал – рисовать: домик, яблочко и слоника.

Этим всякие англицизмы исчерпывались.

На каждом уроке.

Очередность домика, яблочка и слоника – произвольная.