Текст книги "Броуновское движение"

Раз гимназия, да еще и Русский музей – подымай планку.

На сей раз третий класс, где дочка, ставил Красную Шапочку. Декорации изготовил профессиональный декоратор, спектакль поставил профессиональный режиссер, вполне заслуженные подарки дарили профессиональные родители, и только моя жена, непрофессиональная в роли шляпного дела, кройки и шитья, две ночи шила восемь полосатых жилеток и шапочку. Впрочем, шапочку сделали все. Там все парижанки были в красных шапках (см. Э. Фромм, «Сочинения»). А вот жилетки вытянула Ирина, как рязановский персонаж из страшного фильма, из шапки, последним, потому что не была на собрании. Может быть, это и развивает у взрослых мелкую моторику, но потом очень страдает бессонная крупная.

По мнению режиссера, все юные парижане, когда не защищают Коммуну и не пишут на стенах гадости, носят полосатые жилеты и красные капоры.

Ну, пускай. Я не буду издеваться над постановкой, она и вправду вышла довольно приличной. Немного, правда, настораживал Волк. В прошлом году, во втором классе, на таком же спектакле он играл какого-то графа. Так что вполне заслуживает имени Графулы, из-за чего в него сразу влюбилась половина всех присутствующих, если не все, кроме меня, потому что я уже укушенный.

Волк, полагая, будто грассирует, по-ленински картавил, а в лесу опять-таки представлялся графом Доберманом. Стихи, вложенные ему в уста режиссером, показались мне несколько подозрительными. Графула, напоминая Гумберта Гумберта, ходит и строит планы:

 
Поболтать с ней немножко,
Ягодой угостить,
И знакомой дорожкой
Далеко заманить.
 

Вообще, поведение Волка было не пищевым: приглашал кого-то за мельницу и обещал свезти в Париж. А пирожки, объяснил Волк бабушке, он «испек с мамой».

Далее наступает черед Бабушки, для которой я уже сочинял слова сам, прямо на спектакле: «Кто это там так громко стучит? Двери ломает? Fucking shit!..»

Волк съел бабушку, накрыв ее алым кумачом, тем превратив ее в бурдюк бургундского красного. Когда же явилась Шапочка, он повел такую речь:

– ЩеколдА там! Ты дерни ее… Я так изменилась – плохая совсем…

Перед развязкой Шапочка обращается непосредственно к Шарлю Перро, и тот ее отпускает в обмен на клятву прочитать все его книги. А волку Шарль Перро сказал:

– Иди, ты еще наешься.

Еще режиссер – сомнительного, между нами, вида – ввел в либретто двух птичек. Вероятно, это случилось в минуту особого наития при расслабления после репетиции. Они выполнили неясную функцию.

Когда все закончилось, я хотел уйти, но меня выудили из массы пальцем и заорали:

– Мужчина, помогите унести декорацию!

Я помог. Пронес ее шагов двадцать за дверь, я услышал:

– Куда вы понесли декорацию, черт побери? Пусть стоит, где стояла!

Стоит, где стояла. Обошлось без перемены декораций. Надо ставить Чернышевского – тогда не обойтись, ее унесут.

Судьба бабушки осталась туманной. Ее никто не вынул, и она плавно вступила в обмен звериных веществ и инстинктов.

С утра пораньше кот несколько взбесился. 9-летняя доченька орет:

– Десять кастраторов на тебя! А вместо обезболивающего – топор!..

Я не удивлен.

В прежней школе, на уроке музыки, разучивалась песенка про комарика, который танцевал с девочкой и «раздробил» ей ножку. Тогда девочка пошла к маме, пожаловалась, взяла косу и отрубила ему ноги.

Эта тема, конечно же, обсуждалась не раз, но мне все как-то не попадалось обсуждение. Дед Мороз и Снегурочка – они кто? Ну, бесы, конечно, языческие, и все же, в родственном отношении? Дед и внучка? Кто же папа и мама? Папа и дочка? Тогда сосулька – покруче виагры.

Все же сдается мне, что выпущено какое-то звено.

А Санта-Клаус – он из Клуба Одиноких Сердец. Он принял обет безбрачия и безвнучия, так что теперь его изредка утешает олень. Ягелем, разумеется, небесным ягелем. Вообще, католичество построже выходит.

Подумаешь – Деда, внучка – они уже и лыка не вяжут…

Диспетчер:

– Так что, гражданин, кого закажем?

– Раншэ, когда я малэнкий был, я дэд Мороз лубил… а тэпер нэ очэн лублу.

– Так кого заказываем?

– Снэгурочку давай. И Дэд Мороз. Мэшок.

Только что я вернулся из Чистилища.

Я хотел в Рай, ибо живем мы напротив.

Я надумал переоформить одну льготу и пошел в Собес. Вообще, там много всего разного, отменных кипящих котлов. и ледяных расселин с отдельными названиями; я привык называть это единым словом Собес, в крайнем случае, хоть очень не хочется – Пенсионным Фондом.

Мне нужно было донести бумажечку и фотографию.

В Чистилище все было устроено, как положено. Я расстегнулся по всем швам и мгновенно принял идиотский вид, не помня прожитого.

А бесов специально не было видно, чтобы страшнее. Они сидели по своим гробам при котлах и вилах.

К моему великому изумлению, моя чертушка оказалась ангелицей, падшей неглубоко: к ней не было очереди. Ну, один, столь же светлый, сколь и я. Доброжелательно и утомленно улыбаясь, она кокетливо выпустила втянутые было рога и клыки. Она сказала, что мне не сюда, а в комнату двести. И я понесся.

Я совершил пять кругов по этому П-образному месту, начиная подозревать в нем продление Ада. Меня, как положено, начали раздевать, сдирать с меня шкуру: где-то, в бегах, я лишился любимой шапки и шарфа. Потом, таким же неожиданным образом, я вновь обрел их на полке какого-то стеллажа. Тамошним было не до воровства, там брали выше, желая Света, льгот.

Меня прогнали по пяти нумерам с воплями в спину, благо в очереди я, конечно, не становился, и даже засунули в очередь на льготные протезы.

Наконец, я сделал одну копию и вновь очутился перед ангелицей с рогами.

Тогда я завладел ею и начал, как кузнец Вакула, гнать бесовку впереди себя, подобно тарану, за безделье и низкую точку кипения смолы. Когда мы вернулись, она посоветовала мне написать какое-то заявление. И все И все? А это? Не нужно. А это? Не нужно. Может быть, льгота моя продлится. То есть обо мне было задумано, чтобы я с самого начала попал к ней и был в ее ведении, и к ней же вернулся, но Директор Чистилища ненадолго замутил ей рассудок трупным отваром.

Я продрался сквозь многосотенных грешников и вышел на улицу. В Рай.

Февраль. 2005 год. Мохнатизация льгот. Собес и тамошние прожорливые от нажористости дьяволы не дают мне покоя.

Я уже не могу кататься в троллейбусе: отовсюду, в силу близости пищевого и полового центров, доносится сладострастное пение – «Греют руки на пенсионерах».

А они же, пенсионеры, холодные.

Они даже летом разгуливают, как могут, в пальто. Надо скинуться им на ветошь, установить им печь-буржуйку, развести костерок, подлить туда масла, усадить правдоискателей и просителей в круг – руки-то и нагреются. У давателей. А так – пустое дело.

Ну, не совсем пропащее.

Вот на мне-то погрели все органы за почетное донорство (я писал о нем, тссс!!!), хотя жена считает меня, скорее, реципиентом.

Зашел я нынче в этот собес, благо народу мало, да рядом был. В очередной раз платил за что-то.

И сидит там за дверью моя опекунша, моя компенсационная регулировщица денежно-менструального цикла. Разговор у нас был, с моей стороны, игривый, потому что она мила, одинока и не подобна грибу. Но всякий флирт разбивался, как бесполезный прибой о скалу.

– Зачем же я фотографировался?

– А я не знаю. Вы мне сказали. Возьмите карточку…

– Не надо…

– Да я впервые прилично вышел!..

В итоге она послала меня в кабинет 206, кладбище домашних доноров.

Там тоже было пусто, но я отловил основную могильщицу. Она заявила, что все заявления написаны мною напрасно, и фотографировался – тоже впустую. Все льготы с меня сняты, но мне дадут шесть тысяч рублей.

ПОТОМ.

«НЕ ЗНАЮ КОГДА» (цитата).

Черт не унимался и нашептывал: спроси про писателей, про дополнительные метры кубовоздуха! Я и так знал, что метры положены мне разве на Литераторских Мостках, что в деревне Яблоницы Волосовского района, как говаривал наш патологоанатом доктор Томсон. Под видом настила, гати.

– Не знаю, – радостная от честного признания, сказала могильщица. – Бедный Йорик! Идите вниз, в комнату 28.

Хорошо понимая безумие этой затеи, я пошел. Черт куда-то спрятался – похоже, что в кончики пальцев. By the pricking of my thumbs something evil this way comes. Меня туда привел черный, черный, черный коридор – все нормальные, а этот – черный, без света, с черной дверью из человеческой кожи. И номер «28» не на ней, а сбоку, со стрелкой в сторону двери. Ни души. Мертвая тишина. Я распахнул дверь. Там было нечто вроде маленького актового зала и дверь 28 № 2. Зал был заполнен людьми: вероятно, писателями – ну, кто бы мог сомневаться.

Я сказал длинную фразу, из которой запомнил только слово «козлопиздячество», и рванулся навстречу морозу. Тоже тот еще иваныч.

Ну вот, ну, снова. Отовсюду, с исправностью метронома:

«Ноооооовый год случится (стучится? примчится?),

Скооооро ВСЁ случится!..»

О чем это? Что – ВСЁ? Пластика девственной плевы?

Нам на анатомии показывали всевозможных заспиртованных уродов – с башенным черепом, вовсе без черепа… Похоже, что башенные черепа сталинской и путинской застройки не помогают. Гуляет и свищет ветер заданного вектора. А при застойной анэнцефалии – вообще наплевать.

Все! ВСЁ случится! Как выразился мой ребенок, АпоХалипсис.

Мой ребенок тут выразился: АпоХалипсис настоящий.

Любому понятно, что Новый год – праздник.

Да вот сложилась горькая ситуация: одной бедняге так не повезло, что месяца за три она троих и похоронила. Тема, конечно, не праздничная. Но праздник-то не отменяли. То-то. Поэтому послушайте про праздник. Это быль, между нами.

Стало быть, подобрался песцом Новый год. Поэтому даже эта женщина генетически ощутила некую надобность его отметить. И уж всяко проводить Старый.

Ну, давайте представим себе: как она это устроила? Вряд ли покупала шампанское. Купила вино или водку, колбасы, шпрот; соорудила винегрет или салат попроще. Наверное, этого и довольно!

Села она за стол. Перед ней – Президент в голубых елках, и прочее голубое уже начинает потрескивать огоньком.

А ровно в полночь – телефонный звонок.

Кто???

Снимает трубку.

– Здравствуйте, с новым годом вас! Это могильщик ваш, вы меня помните? я вам надгробья делал…

Дочке сделали в гимназии подарок: билет на Диво-Остров (Крестовский) с аттракционами, где два часа можно кататься на любом, штук пятнадцать на выбор. И еще несколько билетиков на один, тоже по выбору.

Ура, у нас каникулы. Мы пошли. Она полностью фанатеет от этих качелей и горок – в отличие от меня.

Петушиный год начался для меня по-петушиному: из меня приготовили коктейль, то есть cock-tail, петушиный хвост, если читатель не из команды Знатоков (ну, там где Знаменский, Томин…)

Вообще, есть в этом некий отзвук альтернативной реальности. Давным-давно отца приглашали в отряд космонавтов. И, не заболей он хуже некуда, еще неизвестно, как все повернулось бы…

Короче говоря, там есть увеселение по имени «Шейкер». Я имею в виду увеселительный парк. Он в списках не значился, ибо дочка мала еще для него и ждет, когда дорастет до ста сорока сантиметров. Тогда – милости просим.

Я уже говорил, что ненавижу качели с летучими каруселями, боюсь высоты. Но перед ребенком-то стыдно! Поэтому я прокатился на Колесе Обозрения; потом на высоте двух-трех метров катил по монорельсу в какой-то машинке, усиленно работая педалями. Потом покружился в скучном чайном приборе.

Но это все семечки по сравнению с Шейкером. Сажают в кресло. Закрепляют скобой. Плавно раскручивают под скрипочки, а потом музыка резко меняется на бешеную, и с креслом происходит примерно то, что с аппаратами, в которых оказывался 007. Оно переворачивается целиком, вращаясь в нескольких плоскостях и с недюжинной силой швыряя тебя то центробежно, то центростремительно. Это, в общем, не карусель. Это забава особого типа. Я, однако, постоянно твердивший, что в жизни не залезу в Шейкер, продемонстрировал ребенку, что папа, знаешь ли, тоже не промах – а ты думала иначе?

Заборчик перед Шейкером был украшен символами того, что из вас может вылететь – кошелек, вставные челюсти, очки, созревающий плод, ключи. Все это рекомендуют оставить взволнованным родственникам. Я бы дорисовал еще многое: бессмертную душу, фекалии, спираль, Эспераль…

В Шейкере у меня родилось абсолютно новое, однако совершенно точно матерное слово. Но я его забыл. Сразу после Шейкера. Я украдкой поглядел на девушку, сидевшую рядом. У нее было какое-то донельзя огорченное лицо.

Шатаясь, я спустился к ребенку, который показывал мне большой палец. Мои же пальцы после поручней не гнулись, хотя средний оживал быстрее прочих.

Туда хорошо идти после обеда, напившись пива, при большом стечении публики.

Теперь я не кто-то, а Гоголь-Моголь. Во мне все поменялось местами. И где теперь мозги – не найду, да и страшно искать.

Вчера явилась одна гостья. И вновь зашел разговор про фингал под глазом. Она тут, видите ли, поскользнулась – ну, и ушиблась немного. Так, пустяки. А думала, что к утру помрет. Интересовалась у меня в телефон касательно черепа и перелома его основания.

Я отвечал, зевая: из носа и ушей ничего не текёт? ну и ложись баиньки.

И, ясен пень, заговорили о том фонаре, который моя доченька уж года три как поставила родной и любимой мамочке под вечернюю сказку. Балуясь и вертясь, коленом. Я когда-то об этом упоминал – по-моему, вскользь, так что повторюсь. Ибо жена до сих пор в восхищении. Не фонарем она восхищается, конечно, а реакцией окружающих.

Потому что можно рассказывать все, что угодно, и чем угодно оправдываться, но всякий в душе подумает: «Экий ОН у тебя… строгий!.. да скорый на руку и расправу!..» А ОН ведь тихий и мирный, я ни сном, ни духом. Вообще уже спал и ни грамма не пил. За мной вообще святой Алексей Митрополит Московский, известный миротворец. Есть даже фильмы такие под названием «Миротворец», но это не про него. Там сотворение мира как раз такими кулачищами подкреплено, что не очнешься ни к утру, ни к вечеру.

Жена на работу пришла, коллегам рассказывает: вот, мол, какой мне доченька поставила фингал. И все сочувственно кивают, прикидывая: «Знаем, знаем…».

Однако особенно поразительным оказалось сочувствие похмельных мужичков, которые нередко и даже всегда обитают в метро. Вот уж кто проявил искренние соболезнования. «Бедняга, – говорили ей. – Не повезло тебе как. Терпи… заживет». Принимали за свою и звали выпить. Закаленные жизнью люди.

Пади я на колени, посыпь я голову пеплом и раздери одежды – кто поверил бы мне? «Ладно», – потрепали бы по плечу.

Вроде бы ничего не происходит, не вспоминается, а рассказать хочется. Поэтому я перескажу вам фильм, который посмотрел ночью по видаку. Предупреждаю: будет много непристойных выражений. Что завещает нам писатель Горчев? «Главное – не пиздеть». А я не могу не пиздеть, да и он сам не может. И Лев Толстой, уже даже в маразме, не мог до того, что из дома ушел, чтобы заниматься этим повсеместно. Да не судьба, как показала история. А посему, пока в состоянии…

Короче, по данным обложки, это только второй фильм квебекского режиссера Дени Вильнев и называется «Водоворот». Я его, кстати сказать, ругать не буду, хотя и особенно восхищаться остерегусь. Там про рыбу. Ведь была уже мудрая Рыба из «Аризонской мечты», которая во всем разбирается. Но там не говорили, в чем именно. Она хвостиком вильнет – и поплывет себе над водами, вполне камбалообразно. А тут приоткрыли завесу. А я-то все удивлялся: от чьего имени ведется рассказ? Оказывается, от имени рыбы, родившейся из первоначальной магмы в момент сотворения мира (sic) – так на обложке. Я-то все думал: кто это скрежещет скрипучим голосом? Так это она. В подвале, на разделочном столе; вся багровая, уродливая, в наростах, рот разевает. И некто жуткий, в фартуке, рубит ее соплеменницам бошки: какой-то мистический повар, родившийся в момент сотворения Франции и Квебека.

Фильм начинается простенько: там одной бляди устраивают заурядный аборт, конвейерным методом. Ну, она в исканиях, и вообще, эта тема как-то быстро закрывается. Разве что содержимое отсосанного через шланг помещают в коробку и кремируют. Эта недотепа мало того, что погубила в себе невинное существо, еще и похерила все дела на директорском посту, который по чьему-то недосмотру занимала. Не может найти себя человек. Взяла и сбила ночью машиной человека. А это был повар (не тот), который лучше всех прочих готовил осьминогов. Она, конечно, тяготится, ищет отдушину – снова ебется, с кем попало, это у нас в первую голову; потом страдает дальше, пока за прахом папы-повара не прибывает серьезный ёбарь из Норвегии. Они знакомятся, она до поры молчит, но ебется с ним, а тот никак не может решить: ведь папа хотел быть похороненным в территориальных водах Норвегии. Можно ли похоронить в этих водах папин пепел? Тут она, окончательно спятив, признается, что это она задавила папу. И перед рыбаком встает страшная дилемма: утопить только папин прах, или ее тоже туда, за борт? Для начала он обожрался чисто по-русски и обсыпал ее, дремлющую, папиным пеплом. И уснул. А она собрала папу пылесосом и хотела спустить в унитаз, но передумала и насыпала обратно в коробку.

В итоге, вещает нам первобытное уебище под хруст разрубаемых рыб, эта парочка приплывает в норвежские территориальные воды и высыпают в них папочку. А потом возлюбленный так строго смотрит на свою пассию, что ясно: видимо, она сейчас отправится следом. И нам непонятно, от чьего имени рапортует первозданное океаническое уебище: от частицы заглоченного папиного пепла или от частицы заглоченной бляди? Рыба обещает открыть нам последнюю тайну. «Все мы…» – начинает рыба. И получает тесаком по ебалу. И правильно. Хотела, наверно, сказать, будто все мы такие же, как она, рыбы. Или что-то другое, не менее философское. Но не успевает. А я вижу титры под музыку «Эх, раз, еще раз» – то на русском, то на каком-то еще языке, и все вырубаю. Спать пора.

Сумела же со льготами всех построить: за проезд платят все.

В метро бывает забавно.

Голосом ржавой леди:

– Вставляйте! Я вам что говорю? Вставляйте!..

– Чик! Чик-чик-чирик!..

По-птичьему – «никак».

Вообще, в метро меня не далее, как, в связи с необходимостью отныне платить за него, посещали недобрые мысли.

Самая недобрая возникла, когда безымянная бабуля (надо заказать Церетели памятник Безымянной Бабуле), возмущенно орала и пыталась просунуть в щель карточку прямо в футляре.

Нет, я технически тоже очень слабо подкован.

Но должен быть некий предел. Типа Степана Разина – Ординар.

И я бы распорядился для таких случаев установить отдельный, специальный пропускной аппарат, который заглатывает все, что в него засунешь – карточку, футляр, пенсионное удостоверение легиона, паспорт, жетон, пятирублевую монету, палец, тележку с колесиками. Чтобы он даже все это сам втягивал, активно, рвал из рук. Чтобы при первой попытке засунуть футляр пассажира мягко направляли к этому автомату, который был бы всего лишь машиной для резки бумаги или колбасы. И после, на зеленый семафор, такие пассажиры ступали бы на отдельный эскалатор, везущий их ниже других, обычных, уже под платформу, и дальше, и ниже; чтобы угрозы гремели из репродуктора: не бежать и не ставить локти… тут моя фантазия останавливается в приказном порядке. Укоризненно рефлектирую на предмет неизбежной мизантропии.

Я в живописи не разбираюсь. Я знаю, что бывают такие картины, где нет перспективы, какие-то простенькие фигурки выгибаются, потому что так вышло; все приблизительно одинакового размера, достаточно красочно и милосердно.

У меня и название было подобрано для этих явлений, но оказалось, что так рисуют специальные наивисты, которые, может, Джоконду, сумеют скопировать, да им хочется так, это ближе для них как форма самовыражения. Могут даже какое животное нарисовать, или шар, или что угодно – короче говоря, потенциальные титаны. Но им ласкает слух (зачастую ослабленный) направление наивизма.

Среди писателей оно тоже часто берется за предпочтительное.

А выяснилось в Гугле, которым я двигал в поисках художницы Елены Волковой. Когда-то я рассказывал, что на исходе 80-х дом наш был полон дыма, и висело в нем коромысло, по которому вечно промахивался топор. В то славное время стены нашей квартиры украшались агитплакатами и стенгазетами; в сортире, естественно, – Ким Ир Сен, и далее, по схеме.

Среди прочего висела одна картина, занимавшая разворот в дореволюционном «Огоньке» под редакцией не то Софронова, не то другого, соразмерного таланта. Это была в некотором роде собирательная пастораль, и внизу стояла подпись: художник Елена Волкова. Мы очень любили эту картину. Там все изображалось, как я описывал во первых строках: перспектив – никаких, пропорции – сомнительные, сходство с оригиналом – условно. Зато очень ярко, красиво, и нарисовано ВСЕ: и баба румяная, и дама в панаме, и козочка, идущая по бревнышку барашком; и петушок, отходящий от гнезда с яичками, и ручеек, и лужок, и небо с облаками; подозрительно крупные цветочки, заставляющие вспомнить о радиоактивном заражении местности; грибы, фрукты, лодочка, удочка, уточка – совершенная прелесть.

А потом был ремонт, за ремонтом – демографический взрыв, и не мы одни повзрывались. Поэтому картины поснимали, и тут я вдруг эту нашел – понес, конечно, в сортир вешать, желая вечного лета; повесил, но она провисела недолго и снова куда-то пропала. И мне сделалось ее жаль, мне показалось, что мы тогда напрасно глумились над творческим «я». И пастораль мила уже моему собственному нутру.

Итак, полез я в Гугль, далее – Гуглем. Нашел кое-что снисходительно-одобрительное о наивистах, в том числе и о Елене Волковой. И на тебе – узнаю, что бабушка здорова, что ей сейчас уж 94 годика, и творчество ее не прекращается. Проведем нехитрые подсчеты: глумились мы, когда ей уже пробило не много, не мало – 74 года. Давно не девочка. Но я теперь ощущаю себя как-то ближе… что бы это значило?

Похоже, наше самое первое впечатление было правильным. Да.

Наивно, Супер, как Эрленд Лу, которого я не остался слушать в Москве, хоть он и молод, да он вообще родился таким, а мне говорили, что он по натуре клевый парень, и просто такой вот, наивист; над ним поглумиться – все равно, что в колодец оправиться.

Это, короче, не направление, а органический процесс. И он не стоит на месте.