Текст книги "Броуновское движение"

Айболит-79

Вспоминается картинка: она мне очень понравилась в свое время и чем дальше, тем все больше нравится.

Я успешно закончил восьмой класс: сдал последний экзамен и потому отправился погулять в Таврический Сад.

День был погожий, в Саду стоял шум и гам. Привлеченный фанфарами и трубами, я, буратине подобный, пошел к летней эстраде. Там давали разудалое представление под названием «Доктор Айболит».

Площадка перед эстрадой заполнена детворой. Многие были с мамами, иные даже в колясках.

Царила атмосфера мирного праздника.

По сцене метались обезьяны и прочие твари, предводительствуемые не вполне адекватным доктором.

Уже не помню, как повернулся искалеченный сюжет, но в какой-то момент с эстрады стали кричать:

– Разбойники! Разбойники! Где вы?

Рядом со мною, голые руки скрестив, стояли два опасных лба, бритых налысо. Они жевали жвачку и снисходительно следили за действием.

Один улыбнулся и крикнул:

– Мы здесь!

Достигая невозможного

Я надеюсь, что мой ребенок вырастет пробивным человеком.

К тому есть задатки.

Повел я ее в поликлинику, выписываться в школу. Приходим, а там все прекрасно: детский плакат с коровой в шляпке и подписью «Кады-мады, неси воды! Корове пить! Тебе – водить». А еще – очередь на пятьдесят человек, и все, как один, в польтах, ибо гардероб не работает по причине зимы.

Короче, я ворвался в какую-то каморку, пал ниц, назвался невропатологом и сказал, что от моего немедленного приезда зависит жизнь полутысячи человек с бытовой травмой головы.

Выписали.

Я и раньше бывал расторопен. В детстве мама свела меня в зоопарк покататься на пони. Там была очередь часа на три, и мама, разобравшись с порядком стояния в ней, вдруг выяснила, что я уже еду. Я просто пошел и сел в тележку. И некий тип, при орденских планках, стал всячески ветеранствовать и вещать, что вот, мол, уже с таких малых лет, и так далее, и тому подобное.

На пони, однако, был я, а он стоял и пускал завистливую, бешеную слюну.

По материнской линии у моей дочки тоже все неплохо.

Однажды, на заре перестройки, ее мама приобрела без очереди сапоги, за которые убивали.

А тесть мой вообще совершил невозможное, прямо на моих глазах геракнулся тринадцатым подвигом.

Пошли мы, помнится, за пивом, с двумя трехлитровыми банками. Было это году в 1988. В унылой ноябрьско-мартовской мгле торчали два пивных очка; одно из них сомкнулось навсегда, другое же трудилось на износ, питая надежды очень, очень длинной и молчаливой очереди. Она выгибалась больной загогулиной, страдая.

Тесть оставил меня следить, а сам привалился к ларьку, как бы ни в чем не участвуя. Он просто пришел посмотреть и постоять, ни к чему не стремясь. Он сделался маленьким, униженным и неожиданно доброжелательным ко всякой твари. Вскоре ему удалось завязать серьезный разговор с фигурами, которые тоже, по причине предвкушения, уже начинали наполняться благодатью. Я опомниться не успел, как тесть уже бежал ко мне с двумя полными банками.

«Быстро! Быстро! " – приговаривал он. Оказалось, что пиво на нем закончилось и не досталось людям, с которыми он разговаривал про былое и думы.

Очередь еще только начала ворочаться, плохо понимая, что произошло, а мы уж были далеко.

Чрезвычайно-Полномочный Мемуар

В годы работы на благо всеобщего здоровья, творившегося в моей славной пригородной больнице, мне удалось заполучить Мандат.

Дело в том, что наше отделение занималось старыми травмами и болячками, то есть так называемой реабилитацией.

К нам же из других больниц спроваживали Бог знает, кого.

Гниющих заживо, с трубками в животе, с грибковым поражением всего, что бывает.

Реабилитироваться. Острый период, дескать, миновал.

Так что у нас все цвело и пахло.

И мне выписали Мандат.

Он до сих пор есть.

С этим Мандатом я имел право ногой открывать двери в любые больницы и приговаривать кандидатов либо к реабилитации, либо к забвению. И все такие хитроумные больные шли только через меня.

Конечно, это была фикция. Вопрос решался гораздо выше, и не бесплатно, конечно. Моей задачей было придать безобразию видимость благообразия, то бишь навести понты.

Всех, кого я брал – брали.

И всех, кого я не брал – брали.

Да я и не отказывал никому, понимая, что себе дороже. Один раз только отказал, или два, в том числе одному романтическому молодому человеку. Я вот совсем не романтический, я очень черствый. Но, слава Богу, есть люди, которые еще способны забираться на крыши, любоваться там закатом и рассветом, следить за звездами, загадывать желания и мечтать о волшебной любви. Иные, как выяснилось, могут там немного поспать, и даже в собственный день рождения, уединившись от гостей – в этих маленьких странностях и чудаковатостях нет ничего страшного, на них стоит мир. Что с того, что этот маленький принц, наконец, навернулся и сломал себе шею. Главное – он был романтик.

Я отказал ему, потому что ниже подбородка у него ничего не работало, он весь был одним большим гнилым пролежнем. Кроме того, судьба наделила его сифилисом и гепатитом В.

Но его взяли.

Как взяли и дедушку, чей сын, из Новых (русских? нет, его звали Гальперин) катал меня в джипе-паджеро посмотреть на папу. Даже дал мне триста рублей «на такси», чтобы не везти меня домой.

Я взял дедушку, благо спорить было бессмысленно, и дедушка свел всех с ума за первые же полчаса своей реабилитации (обреченной, разумеется, на провал). Он составил графики с настоящей осью абсцисс и настоящей осью ординат. Потом стал чертить разноцветные ломаные линии, отражая в них частоту и время визитов дохтура (меня), профессора, санитарки, сестер и, вероятно, любящего сына.

Сын этот после нажаловался на меня, сказав, что я взял взятку.

Надеюсь, что за общую щепетильность в денежных вопросах его прямо в джипе взорвали родственники других больных, похожих на его папу.

А еще раз я, потрясая Мандатом, отказался принять не очень симпатичную девушку, но зато – с шизофренией.

На следующий день она уже лежала у меня в палате. Она быстро облизывалась. Глаза у нее бегали туда-сюда. На вопросы отвечала толково, но с некоторой досадой, как бы отмахиваясь. Люблю психиатров! Ей написали: «Контакт формальный».

Как это верно.

Потом я обнаглел и готов был сунуть свой Мандат кому угодно, даже милиционеру, который останавливал меня за следование в нетрезвом виде.

Корпоративный Мемуар

Корпоративные сабантуи – гнуснейшая штука.

Когда я был доктором, я этого хорошо хлебнул.

Тут тебе светлый праздник, лето или весна, а то и зима с осенью, Новый Год – гуляй, не хочу, но я не хотел. С одной стороны. Не хотел видеть эти физиономии, которые я и так терпел круглый год, хотя понимал, что обязан с ними обручиться, повенчаться, вступить в бытовую, астральную и замогильную связь. Но с другой стороны, эти физиономии были до того нестерпимы, что я уже даже хотел встретить с ними Новый Год, чтоб неприязнь моя, под действием разугрева, сменилась слабым подобием сочувствия.

Иначе просто незачем жить.

Хотя, когда бы черт разбудил меня ночью и предложил попользоваться его сатанинским сервисом так, чтобы все они сию секунду исчезли, не обязательно померли, а просто куда-нибудь делись, навсегда, безвозвратно, и все их прекрасные имена истерлись из собеса и ведомостей по зарплате, и никто бы, ни одна живая душа не узнала о моем на то согласии и моей же санкции, то я, ручаюсь, принял бы от него перо, а не случись у него пера – обмакнул бы в чернильницу с красной чернилой дрожащий от возбуждения палец, и вывел бы свою самую залихватскую, развесистую подпись.

И все бы они пропали в мгновение ока, а я бы засмеялся, вышел в поле и начал петь.

Но это уже нечто несуразное, в духе Сен-Симона и Кампанеллы.

Было же так: длинный стол с одинокими дешевыми бутылками, скромные приплюснутые помидорчики, отмороженные огурчики, переваренный салат Олювье. Потная колбаска кружочками.

За больничными окнами – ночь и лес, на стеклах – бытовые зарисовки: Дед Мороз и елочка.

Напряженная тишина.

Невнятная, приглушенная музыка («Младший лейтенант, парень молодой»).

Дедом-Морозом нарядили больного. Он опасливо веселился и нерешительно пил водку, косясь на администрацию нашего отделения.

(Через неделю, если не ошибаюсь, его-таки выписали за пьянку).

Администрация важно жевала.

Сестры от случая к случаю гоготали.

Наконец, появилась Снегурочка в сопровождении странной, ужасной фигуры в трико и с бубенчиком в руке. Это была двухсоткилограммовая сестра-хозяйка, переодевшаяся Шутом. Авторы либретто почему-то сочли Шута лицом, обязательным для новогодних забав лицом, действующим и исполняющим.

Шут приплясывал и тоскливо звенел бубенчиком. Потом хлопнул водки.

Я не смог этого стерпеть.

Напился за полчаса вдребезги. Меня свезли на каталке в укромное место, прикрыв от пациентов ветошью: белье везем из автоклава.

Любовь к отеческим гробам

Нам совершенно напрасно навязывают западную модель организации труда.

Прививают корпоративное мышление, мучают всяким фитнессом, который совершенно чужд национальному мышлению. Заставляют жрать кислородные коктейли. Зря! Все это у нас уже было, в отечественной версии, просто кому-то не хочется, чтобы нация развивалась.

И сколько же можно им повторять, что их западные демократические ценности еще только вызревали в нетрезвом сознании, когда у нас уже было Новгородское Вече? И братья Монгольфье напрасно обожрались своих лягушек так, что обоих раздуло до воздухоплаванья. У нас уже давно крылья ладили, да с пороховых бочек летали. И в том, что мы Родина Слонов, ничего нет смешного, потому что наши медики по сей день спасают обмороженных мамонтов, неосторожно прилегших спьяну и задремавших, мульёны лет тому назад.

У нас хорошие традиции.

Я все это к тому пишу, что самый дружный коллектив, какой я видел, настоящая корпорация «Бессмертие», трудился в одной калининградской больнице, где я был на практике. Терапевты. Никаким корпорациям не снилось такое единство.

И работали-то, между прочим, вполне прилично. Мёрло у них не больше, чем у других. Но вот один все-таки помер. Пошел в сортир и помер там от разрыва сердца, таким и нашли, на полу лежал.

Тогда дохтурша, лечившая бедолагу, стала описывать этот эпизод в истории болезни. Дохтурша была еще молодая, опыта никакого. И коллеги сплотились вокруг нее, чтобы защитить отделение от нависшей беды.

– Что ты написала? Что ты написала? – трясла историей заведующая. – «Больной упал в туалете и умер». Что это такое? Прочитают и решат, что у нас полы не вытирают! Что он поскользнулся и умер!

– Да, да! – кричали остальные. – Да! Наоборот! Надо было написать: «Больному стало плохо в туалете, и он упал!»

– Ему который день плохо было! Да! – подсказывала заведующая.

– Он уже давно! – вторила третья.

– Ну, так, – сказала заведующая и вышла с историей.

Больше я такого нигде и никогда не видел. История болезни – вся, со всеми консультациями, со всеми штампами и подписями в натуральную величину, разными почерками – была переписана в полчаса. Страниц не выдирали, глупую запись не заклеивали. Переписали всё. И появилась новенькая история. А старая не знаю, где.

И полный фитнес.

Хакер

Он появился у нас, дождавшись Парада Планет в свою честь. Он хакнул наш дом, когда тому благоприятствовали звезды, сложившиеся в созвездия Пивзавода и Старого Носка.

– Я ведь по жизни хакер, – говорил он застенчиво. – У меня был шеф, так он однажды постоял за спиной, посмотрел, как я работаю. «Ты ж, – говорит, – не продвинутый юзер, ты хакер».

Я тогда не понимал тайного смысла его слов и сочувственно улыбался.

Хакер был высок, широк в плечах и тазовом поясе, рыж волосами, в очках и с веснушками. Рот был полон гнилых зубов. Пахло от него плохо. Одет он был в рубашку, брюки и старенькие сандалии. Других вещей при нем не было.

– Я у тебя поживу немного, – попросил он. – А вещи мне скоро пришлют из Москвы. У меня там остался чемодан.

Хакер прибыл с Урала, где жил и трудился, но злые люди вынудили его бежать. Он объявился в Москве, получил заказ на изготовление какого-то сайта, но люди и там оказались не лучше. «Эхе-хе, – вздыхал он. – Купил я на последние деньги литровочку водки, кило колбаски и пошел в лес. Там и переночевал».

Злые люди захватили и удерживали его чемодан, полный, по его утверждению, несметных сокровищ.

Переночевав в лесу, он отправился в Питер к нашему общему другу, который, собственно говоря, нас некогда и познакомил. Но друг оказался таким же вероломным, как и чужие. Паразитически истощив мозговые ресурсы Хакера, он выставил его за дверь.

И вот Хакер явился ко мне – очень для него удачно. Во-первых, я к тому времени успел поссориться с тем самым общим другом и набил ему морду. Так что речи Хакера встретили во мне сочувствие. Во-вторых, мое семейство было в отъезде по причине месяца августа, а Хакер принес водку и пиво (купленные, разумеется, на последние деньги). Этого было достаточно, чтобы мы побратались, и я сказал ему: «Живи, сколько хочешь».

Хакер жил у нас тихо, ежедневно ожидая мистических денежных переводов и посылок. Он делал дочке игрушки из желудей, немножко готовил, подмывал посуду и продолжал сильно пахнуть, на что ему однажды жена моя, не стерпев, указала. Когти на ногах у него были, как доисторические лопаты. С ними он смахивал на пещерного медведя.

«Вы классные, " – подлизывался он.

Одновременно он искал себе работу и по чуть-чуть, в счет харчей, помогал мне: показывал кое-что умное. Но больше сидел, подперев кулаком щеку, и ласково смотрел в экран, где часами крутился земной шарик, с которого радостно перепархивали в неизвестную мне папку многочисленные документы.

«Вирус», – он тыкал пальцем в экран. Я, глупый ламер, приходил в ужас.

– Не ссы, – совестил меня Хакер. – Я же его писал.

Он пытался подзаработать. Однажды пришел к нашей знакомой, у которой что-то перегорело. Она его ждала: сняла с аппарата кожух и все протерла. «Зачем? – строго спросил Хакер. – Должна быть пыль».

После его ухода она вымыла за ним тапочки.

Он жил у нас, ел, ходил в прежней рубашке, хотя на дворе уже был октябрь. «Что тебе, жалко, что ли? " – спросил он мою жену, когда она намекнула, что его визит затянулся.

По его словам, крупный заказ ожидался со дня на день. Тогда он снимет квартиру, которую потом и купит.

Документы порхали; крутился-вертелся шар голубой.

В ноябре месяце меня призвал к себе отчим и строго спросил: «Когда кончится это блядство?»

Я не мог ему ответить, но скоро оно кончилось, не продлившись и четырех месяцев.

Хакер напал на след богатой фирмы, которая, взглянув, как он лепит сайты, взяла его на любых условиях, выдала гонорар и какой-то каталог, оценивавшийся в тысячи, по его словам, долларов.

По этому случаю он припозднился.

Ночью я проснулся от запаха паленого. Выйдя на кухню, я увидел Хакера, метавшегося по дивану в одних трусах и сладко стонавшего. В кастрюльке догорали черные пельмени.

Оказалось, что он, видя, что жизнь удалась, отпраздновал это событие и потерял дорогой каталог. И многое еще, помимо каталога, и деньги, и вообще все.

Терпение моих близких лопнуло, и Хакер был изгнан не расплатившимся за постой. Мы были причислены им к лику злых, вероломных людей.

Его таинственная папка оказалась полной картинок с порнографических сайтов.

Правда, Хакер еще появлялся, раза два – по старой дружбе, с клятвами вернуть все сторицей. Прошел, помню, к компьютеру, включил, пощелкал. выключил. Аппарат затрещал.

– О! – сказал он. – Слышишь? Вирус! На дискетку просится.

– Что же делать? – устрашился я.

– Херня это все, – пробормотал Хакер и пошел прочь.

Он исчез, растворившись в большом городе, без денег и без документов.

Мы думали, что его кто-нибудь убил.

Недавно, впрочем, жене случилось его заприметить. Он следовал мимо площади Мужества, одетый в те же рубашку и брюки, что и три года назад.

Новогодний Мемуар

Однажды я стал свидетелем маленького детского праздника в ДК – довольно симпатичного, когда бы не Дед Отмороз.

Последний топтался в предбаннике и был в миру, наверное, очень милым человеком. Но вот его объявили. Отмороз, не до конца уверенный, ткнул себе в грудь рукавицей: «Я? «Получив подтверждение, он вздохнул и пошел в зал.

Все в нем было неплохо, но впечатление подпортили темные очки, блатная походочка и мешок из-под «Максидома», по-моему.

Дочка моя взирала на Деда с неодобрением.

Я, когда был в ее возрасте, сильно боялся Деда Мороза. Он мне принес грузовик, в котором я не нуждался, ибо не любил играть в машины; Снегурочка попросила прочитать стих, и я, придя в полубессознательное состояние, что-то прочел.

Меня терзал страх: я боялся, что Дед выяснит мой маленький, но страшный грех и сурово покарает. Непредсказуемость и невообразимость наказания лишь усиливали страх. Дело в том, что я, мелкий поганец, любил драть обои. Меня укладывали спать, но я не спал, а просто лежал бездумно и драл их. За это мне здорово попадало, и так я стал бояться Деда Мороза, который был со всеми сильными, конечно же, заодно.

С обоями у меня вообще обстояло непросто. Сложные отношения. Меня пугала штука, в которой не разобрался бы ни один фрейдист: крохотное пятнышко на стене. Я хорошо его помню. В нем не было ни формы, ни особого цвета, так что никаких ассоциаций с другими пугающими вещами у меня не возникало. И содержания не было, я не приписывал ему никаких враждебных свойств и качеств. Я просто панически боялся его, и это было абсолютно иррационально – вытяжка чистого страха.

Зрелый Новогодний Мемуар

Новый Год печален, как и День Рождения, который тоже новый год, но – персональный. Люди ждут чудес, но чудес не случается, а если они и случаются, то отношение к ним совершенно скотское.

Как, например, было с одним моим приятелем, когда он праздновал Новый Год в общежитии. Проводы года старого вышли ему боком. Минут за восемь до боя курантов он, зажимая бурлящую пасть ладонями, бросился в коридор. По коридору он добежал до наружных дверей, которые вдруг распахнулись, и Дед Мороз – вероятно, карауливший его весь вечер – шагнул вперед, распахнул объятия и воскликнул: с Новым Годом! И друг мой, дождавшись, пока отзвучала буква М и наступил восклицательный знак, исторг из себя съеденное прямо на Деда Мороза, оставив старый год без посошка.

Со мной же чудес никогда не бывало, и светлым силам, управляющим нашими судьбами, не в чем меня упрекнуть. Единственное, с чем я столкнулся, было ловкостью рук, которая, как известно, фокус. Наша компания встречала новый тогда, 1984, год. Некоторые нажрались так, что закусывали сырыми пельменями. Часам к четырем утра спиртное закончилось. Народ отнесся к этой беде невнимательно и беспечно, отплясывая «казачка». Но я не дремал. Я выбрал самый высокий бокал и слил в него все, что сумел найти, выдаивая и выжимая бутылки. Бокал наполнился; я сел в кресло, и сказал, от трудов утомившись, что это хорошо. Я снисходительно следил за танцем и называл себя молодцом. Внезапно в комнату ворвался мой товарищ. Еще не затормозивши, он обратился ко мне: «Хочешь, фокус покажу? «Я благосклонно кивнул, и он схватил бокал, и выпил его залпом, и умчался в неизвестность. Он был подобен залетному купидону, сорвавшему поцелуй и отряхнувшему пыльцу невинности с застенчивой девы, которую до того долго обхаживал и готовил к неизбежному давнишний воздыхатель.

Других же чудес я не помню.

Чего стоят наши надежды, видно из одного заурядного эпизода. Наступило 1 января, был вечер. Не в силах смириться с мыслью, что год будет так себе, не хуже и не лучше прошлого, я взял приятеля и свел его в один надежный бар. Когда нам показалось, что чудеса уже близко, мы вышли и вломились в первое попавшееся общежитие. Мы почему-то были уверены, что все нам обрадуются. Мы распахивали дверь за дверью и, наталкиваясь на недоуменные и злые взгляды, бежали дальше. Нам чудилось, что вот, уже слышны голоса, зовущие нас за стол. Последние метры кто-то из нас прошел на четвереньках. Оставалась последняя дверь. «Здесь, здесь! " – крикнул я. Мы налегли и вывалились в морозную ночь, прямо в снег.

Гречневая Ёлка

В канун 2003 года мне впервые в жизни удалось купить симпатичную елочку.

Маленькую такую, мохнатую, и от дома недалеко.

По дороге домой я не сказал ни одного матерного слова.

Она, как день от ночи, отличается от елки, которую я привез в свое время из пригородной больницы, где работал. В тот злополучный день я соблазнился дешевизной предмета.

Потому что елка была по блату, для своих.

О ее существовании мне сообщили шепотом, и я понял, что меня, делая такое ненормативное предложение, допускают в круг избранных – прямо к некоему Телу, которого я так ни разу и не увидел, но которое, безусловно, присутствовало и вело свою ядовитую физиологическую жизнь.

Дальше приобретение елки стало обрастать таким количеством сложностей и условий, что мне невольно вспомнился другой круг, в который я некогда прорывался, поликлинический.

В той поликлинике, в голодные годы, существовали гречневые и шпротные заказы, вокруг которых сосредотачивалась вся медицинская жизнь. Имелись списки, существовала очередь. Может быть, я уже писал об этом, сейчас не вспомню. Так что буду краток на всякий случай. Я этими заказами немного брезговал и никогда ничего не брал, хотя жили мы не так, чтобы очень. И вот жена мне однажды сказала: принеси-ка заказ!

Я, повинуясь и в кои-то веки раз ощущая себя самцом-добытчиком, раскрыл было рот – в поликлинике, в присутствии старшей сестры. Я неудачно пошутил, что вот, мол, все берут, а про меня почему-то забывают.

Несчастная побагровела. Она прибежала с кипами графиков и таблиц, стала тыкать в них пальцем. Из тыканья выходило, что я уже, во-первых, много раз что-то взял, а во-вторых, столько же раз отказался.

Я затопал руками, замахал руками и закричал, что ничего не хочу.

Так получалось и с елкой. Пройдя через сложную систему допусков и паролей, я, наконец, получил это дерево и заплатил за него сумму, оказавшуюся больше первоначальной.

Сначала елка показалась мне вполне приличной. Сейчас-то я помню, что совершенно сознательно отворачивался от некоторых асимметричных ее участков, закрывал глаза на известную лысоватость, и вообще.

Пока я ехал домой, с лесной красавицы постепенно сползло очарование.

Я волохал ее, грохал, перекидывал, пинал и материл. Она оказалась неожиданно тяжелой и неудобной в далеком странствии.

Возле дверей квартиры она, мстя мне за жестокость обращения и блатную покупку, превратилась в сущее чудовище.

Елка вышла таким уродом, что этой беды не скрасили ни дождик, ни патриотическая звезда, которую я, проклиная давно почившего стеклодува, насаживал на верхушку, словно на кол.