Текст книги "Броуновское движение"

Космическая Одиссея

Лет тридцать назад в нашем дворе стоял пивной ларек.

Покойная бабушка относилась к нему с несоразмерной ненавистью.

«Пить хотят! – цедила она сквозь зубы. – Всех бы на ракету, да в космос!»

Отряд космонавтов не возражал. Космопорт осторожно жужжал сотнями голосов. Многие лежали на своих вещах в ожидании жидкого пайка. Слепые и хромые космические барды-бродяги били по гуслям, выкрикивая бессвязные космические междометия.

И вдруг ларек пропал.

Он стартовал ночью, и взял на борт всех: двор опустел. Все произошло едва ли не в точности, как в романе Житинского «Потерянный Дом».

Ларек не вернулся на Землю. Шли годы; за это время уже успели подрасти новые поколения звездоплавателей. Пока они довольствуются тем, что обивают пороги вербовочных пунктов, которые организованы в кафе «Ева» и «Флаг-Мэн».

Но одному ветерану все-таки повезло с возвращением. Он долго скитался и многое повидал. Ему случалось видеть страшные и черные дыры. Он высидел сорок Чужих, развел костер на Солярисе и сочетался гражданским браком с Кассиопеей. Космические споры, разносящие по галактике углеродную жизнь, сыпались из него, как медная мелочь. Между прочим, они и впрямь были на нее очень похожи.

Никто не посочувствовал Одиссею. Его Телемака растоптали «быки», а Пенелопа послала звездного волка в собственную рифму.

Я видел, как он лежал на проезжей части, слегка задетый современной, непривычного для него вида, машиной. Он томно ворочался и хрипло пел про Зеленые Холмы Земли.

– Хрен его знает, откуда он тут взялся, – раздраженно приговаривал водитель машины. – Эй, мужик! Тебе плохо, мужик?

Как ему объяснишь? И плохо, и сладко, потому что – Земля.

Венец Природы

Шила в мешке не утаишь.

Сидел я на диване и смотрел фильм про аллигаторов. Диктор мне объясняет, что к аллигатору нельзя подходить сбоку, только спереди, потому что так он не видит.

– Ему рот мешает! – говорю я с дивана.

А жена как клюнет монитор, прямо носом! Сидит и умирает: смеется.

– Чего смеешься-то, – спрашиваю.

– Знаешь, как ты это сказал?

– Ну, как?

Она давится:

– Высокомерно.

Правда Жизни

Посмотрел на сон грядущий кино «Апрель», и чаша моего терпения переполнилась.

Меня никогда не покидало чувство, что наш уголовный кинематограф, со всеми его дикими сериалами последних лет, отличается какой-то особенной, самобытной гадостью, которой нет в западных аналогах. В чем тут дело – я никак не мог уловить. Вчера, наконец, понял.

Фокус в том, что при общей неправдоподобности сюжета эти фильмы нашпигованы, можно сказать, документальными эпизодами.

Зрителя тычут носом в Правду Жизни.

Сыграть такие эпизоды артистам, которым нет нужды особенно прикидываться, чтобы изобразить уголовника – надо просто играть себя, свое обыденное поведение – сыграть такое для них пара пустяков. Возможно, они в натуре и не артисты. Гоша Куценко, например, совсем не играет, а живет. Сыграть милиционера в недавнем «Антикиллере» у него не получилось. А вот в «Апреле» прямо расцвел, как будущий «подснежник».

Абсолютная достоверность происходящего внушает тягостные мысли. Выходишь на улицу и оглядываешься по сторонам: где они прячутся, вчерашние персонажи? наверное, следят!

В западных фильмах этого нет, там сплошные условные болваны, и всем все ясно.

Поскольку другого кино нам почти не показывают, постольку Правда Жизни настойчиво навязывается мне в качестве подоплеки всех прошлых и будущих событий. Отсюда и мое раздражение: это не вся Правда Жизни! Не вся. Она вообще другая.

Правда Жизни вот в чем: сегодня я проснулся, надел тапочки, прошлепал на кухню. Разбил коту яйцо (sic, куриное), сварил себе пельмени. Собрался побриться, но раздумал. Посмотрел из окошка на унылый лесоповал, который там давеча устроили местные орки. Выхлебал кофе из полулитровой кружки. Нашел в кармане десять рублей. Принял таблетку от кашля.

Вот так, суки, меня голыми руками не возьмешь.

Именной Мемуар

В имени, как известно, есть мистика.

В минуту имянаречения родитель напрягается и улавливает тонкую подсказку специально выстроившихся звезд. Голая физика с волшебной причинной подкладкой.

Потом оказывается, что имя нечто означает. Я вовсе не хочу говорить о каком-то универсальном значении всех марий да иванов. Толкование субъективно. Не знаю уж, что там открывалось Павлу Флоренскому, когда он писал свои «Имена», но я его выкладки жевал-жевал – нигде не аукнулось.

Профессор Журавлев, с которым я работал, излагал понятнее, но он хоть что-то разъяснял, когда бывал в настроении.

Но тоже субъективный идеализм выходил.

Я и сам не раз наблюдал, что Марины, скажем, – с открытым характером, а Юли – себе на уме, но пользы от этих выводов не было никакой. Что с того, что я знаю, кто дура, а кто твердолобая? Помогло это мне? Ни капли.

А потом я подумал, что если имя что-то значит, то уж имя-то вместе с фамилией значат еще больше! Уточнение получается! Или расширение! Из этого следует, что полные тёзки похожи друг на дружку еще больше, чем обычные. В чем-то не очень уловимом, конечно. Вот здесь я понял, что вся эта теория – глупость и жажда прекрасного, потому что у меня был такой тёзка, Лёша Смирнов.

Этот Лёша Смирнов был из тех, к кому лучше не подходить. Жесткий парень. Из тех, кто зарежет, но не больно. Мне было 17, а ему 20. Я бы с ним и не водился, да жизнь-баловница нас сталкивала.

И вот он разухабисто женился, а я как раз учился на первом курсе Мединститута. Лёша заставлял молодую варить себе манную кашу в четыре часа утра (из армии недавно вернулся, еще не все привычки выветрились). И боялся последующего деторождения – так слоны побаиваются мышей. А потому попросил меня рассказать, в какие-такие особые сроки ему разрешается свободно и безвозбранно совокупляться. Он решил, что я в этом разбираюсь.

Я ему и сказал, с точностью до наоборот. Мы тогда все больше глистами занимались, а до интересующего Лёшу вопроса еще не дошли. Промолчать было нельзя, и я рассудил по наитию. Глисты, Лёша – какая разница, все мы Земляне. Лёша послушал умного человека, совокупился и не обрадовался.

– Чё делать-то? – зависал он надо мной. – Уже третий месяц пошёл!

(В 1982 году аборты как-то не слишком приветствовались).

– Она мне говорит: ударь меня ногой в живот, – советовался со мной Лёша. – А я ей велел прыгать со шкафа. Как ты думаешь, что лучше?

Я к тому рассказал, что ничего общего. Мало ли, что мы тёзки.

Непочтительный Мемуар

Эпизод, не попавший в основную хронику.

Нашему больничному отделению полагался нейрохирург.

На фиг, конечно, был не нужен, но иногда возникали вопросы. Потому что народ у нас лежал после операций на бедном хребте и часто хотел узнать, не надо ли еще что подрезать или пришить. Ну, и нам бывало интересно: а вдруг надо?

Так что наша заведующая отделением выудила дефицитную фигуру: свою подругу-ровесницу.

О моей заведующей я уже много рассказывал. Нейрохирургическая подруга была ей под стать, хотя, конечно, сильно не добирала по части старческого слабоумия и олигофрении, тянувшейся еще с младенческих лет. Она была не просто нейрохирург, а профессор, в которого вырасти очень просто – не сложнее, чем в заведующую. Никаких особых открытий эта профессорша, насколько я знаю, не сделала, а за операционным столом стояла очень давно, когда еще на пролетках ездили.

Поэтому они с заведующей уединялись и общались.

Зайдешь, бывало, а они сидят друг против друга и молчат. Смотрят в противоположные окна. Между подругами – вафельный тортик, разрезанный. И очки положены.

Консультация происходит.

Однажды профессорша не сумела найти какие-то снимки. Мечется, как дитя, в трех соснах позабытое и на съедение волку оставленное. Я вытянул из стола ящик, поставил перед ней, словно корыто – ройтесь, мол, они все тут, а если нет, то нет и в природе, потому что все, что в мире существует, собрано в этом ящике. И она рылась, нашла, ушла.

Вошла заведующая, в состоянии животной ярости:

– Профессору снимки не можете подать! Профессору снимки не можете поднести! Профессор приехал и должен искать!

Вышла, трахнувши дверью.

Я, подавленный, пошел курить в клизменную.

Там стояла и тоже курила процедурная сестра, Истинная Заведующая Отделением. Кивнув на дверь с намеком на ученую гостью, осведомилась:

– Зачем уёбище приехало?

Тюль

Скажешь так слово, как я недавно совсем по другому поводу сказал слово «тюль», и воспоминания всколыхнутся – вполне по-прустовски, на манер его азбучного печенья, которое навсегда застряло в зубах.

Наша заведующая отделением, как я уже говорил, купалась в роскоши. У нее был Палас, а потом появилась и Новая Тюль, как у людей. Дело в том, что однажды в отделенческом казначействе образовались лишние деньги. И довольно приличные. Хватило как раз ей на Тюль и на толстый карниз с гремящими колечками.

По этому поводу даже было маленькое собрание, где казначейша доказала на своих возбужденных пальцах необходимость удовлетворения заведующей Тюлью. Потому что все другое – стиральный порошок и мыло – уже имеется в коммунистическом избытке..

Конечно, были недовольные: моя коллега, например, доктор М., женщина южная и жаркая, с ядовитым дыханием. Наши столы стояли впритык. Я тоже старался дышать, но что значит какой-то перегар в сравнении с южным суховеем! Жалкая клюшка против посоха Сарумана.

М. перегнулась через стол и зашипела мне в лицо. Я не помню порядка сказанных слов, но ручаюсь за их содержание и общий стиль. От перестановки слагаемых сумма не меняется.

– А вот скажите, Алексей Константинович, это дело – покупать ей Тюль? Херню вот эту? – больно щупает подаренный заведующей календарь. – Поганки! Уроды тряпочные! – Нервный смех с быстрым восстановлением самообладания. – Она же не соображает ничего. Хотите сделать отделению приятное? Спросите! Спросите, что купить! А я скажу. Я скажу! Нужно продать эту Тюль и купить в ординаторскую зеркало. – Суховей заворачивается в спираль. – А что? Ну, что?

Казначейша переминалась у двери и улыбалась, глядя в пол. Улыбка у нее была, как после непристойного предложения.

Через два дня в ординаторскую быстро вошла заведующая отделением.

Она села, явившись как рок, уподобляясь созвучной птице и бурча внутренними одноименными аккордами.

– Это вы сказали продать мою Тюль? – спросила она.

– Да! Да! А что? А почему я должна свою пасть затыкать, как бобик?.

Заведующая поджала губы:

– Очень красиво! Очень!

– Послушайте…

Вставая и уходя:

– Очень красиво!..

Обеденные мысли вслух

Обеденный перерыв.

Бешеная, неистовая доктор М., наворачивая обедик, каким-то образом ухитряется одновременно кричать и шипеть:

– Да? Да? Вы так думаете? Ну, тогда вот что я вам скажу – раз так, то и плевать! Давайте вообще будем голыми ходить по отделению! Все! Давайте!..

Дежурная сестра, вполголоса, задумчиво глядя в тарелку:

– А почему бы и нет?

Чудесный костюм цвета сливочного мороженого

У Рэя Брэдбери есть рассказ» Чудесный костюм цвета сливочного мороженого».

Пусть и у меня будет.

Собственно говоря, рассказывать не о чем. У заведующего травмой был высокий сократовский лоб. Если верить, что Сократ грешил не только мужеложеством, но и пил запоем, то сходство с ним можно продолжить. Чтобы никто и ни о чем не догадался, завтравмой носил подо лбом гигантские темные очки. Я часто норовил зайти сбоку и рассмотреть профиль: что же там за страсти, под очками. Но они у него были какие-то гнутые, не видно.

Завтравмой жил этажом ниже нашей старшей сестры, и та ежедневно рассказывала об их пререканиях. Последние принимали характер монолога, потому что вечерний завтравмой уже не мог участвовать в коммуникативном акте и мешал пройти по лестнице. Он загораживал проход, стоя в коленно-локтевой позе и глядя под себя. Бывало, что и не только глядя. И наша старшая сестра его очень ругала, потому что благопорядочно шла с собакой, гулять. Но он продолжал подавать животному скверный пример.

Вот, пожалуй, и все.

Ах да, про костюм.

На исходе моей докторской повинности и невинности он познакомился с какой-то молодой дурой.

И пришел на работу в ослепительно белом костюме, белой широкополой шляпе, в галстуке гавайского настроения и, конечно, в очках. Широко улыбнулся:

– А я теперь всегда такой буду!

Все пришли в замешательство.

Осторожно сказали:

– Ну, пожалуйста.

Инь и Ян

Инь и Ян встретились в вагоне метро.

Я только не понял, кто из них кто.

Для удобства будем считать, что Ян пошел справа. Это была женщина. Почему я решил обозначить ее как Ян, будет видно из описания Инь. Ян постоял, чинно выдерживая паузу, а после вздохнул и завыл: люди-добрие, поможите пожалуста, нас тут собралось на вокзале всего сорок четыре чижа, царь-царевич, да король-королевич, сапожник, портной и Черт Иваныч с рукой за пазухой.

Едва Ян закруглился с перечислением невезучих соплеменников, как слева нарисовался Инь. Это был герой Бэрроуза: высокий молодой человек с длинными волосами, в очень грязной футболке и гнусных штанах. Молодой человек был при дудочке. Дослушав про незадачливых чижей, обосновавшихся на вокзале, он объявил, что сейчас сыграет для общего удовольствия. Голос у Иня был как у сильно простуженной первоклассницы и, когда Иня посадят, этот голос обязательно поможет ему определиться в тюремный птичник. Либо ему что-то отрезали за неуемную любовь к музыке, да он не унялся, либо уже кто-то из слушателей вогнал ему одну дудочку в горло, но вогнать – не наступить, и он ею поет.

Инь, приплясывая, двинулся по проходу; он весело играл на дудочке. Навстречу ему проталкивался Ян, воплощенное горе. Никакого противоречия: в каждом Ине есть чуточку Яна, и наоборот.

Посреди вагона Ян, наконец, столкнулся с Инем нос к носу.

Это были Лед и Пламень, Пепел и Алмаз. К сожалению, они не слились в космической гармонии; они разошлись. Инь заплясал дальше, а Ян приумолк и мрачно свернул к дверям. Может быть, эта пассажирка не знала чижей и просто продавала ручки, я не разобрался, но тем хуже для нее.

Постскриптум

Все, к дьяволу.

Я выволакиваю из чулана машину времени, цепляю на брючину бельевую прищепку, чтобы не затянуло в цепь; усаживаюсь, кручу педали.

Мне далеко не надо – лет на сто назад. Чтобы поспеть к 200-летнему юбилею города.

Там я окунаю перо в мушиный суп и пишу записку директору гимназии или даже самому директору попечительского совета. В слоге тогдашних времен я не мастер, соответствую приблизительно. Надеюсь, что «лакеи швабрами не заколошматят» за такие письма.

Итак:

«Сознавая вполне всю опасность, которой августейшие особы подвергаются в день празднования юбилея, и глубоко сожалея об общем падении нравов, каковое падение вылилось в богопротивные действия смутьянов и бомбометателей, сим довожу до Вашего сведения, что намерен заблаговременно и без пререканий вывести мою дочь, малолетнюю Александру Смирнову, за черту городских поселений за четыре дня до указанного торжественного события, дабы сия малолетняя своим праздным пребыванием на улице без должного надзору не подавала повода к подозрению в злоумышлении на бомбометание в августейших особ с целью посеять страх и смуту. Особо подчеркиваю мое глубокое понимание и чувство гражданского пафоса, каковые чувства были внушены мне высоким распоряжением Градоначальства о срочном и полном удалении из города малолетних отроков и отроковиц, которые, в противном случае, будут задерживаться на месте своего непозволительного пребывания и доставляться в учебные заведения на предмет изоляции и установления личности».

Дата. Подпись.

Постскриптум: суки.

Тревожный Мемуар

Бывает, что ты избегаешь какой-то страшной опасности, так никогда и не поняв, в чем она заключалась. Знаешь лишь одно: побывал на краю.

Так было однажды, когда я вошел в троллейбус, а какой-то человек из него вышел. Вид у человека был такой, словно его покусали, но он достойно отбился. И он вдруг заметил меня, стиснул зубы и погрозил мне кулаком. Да еще что-то прошипел, вроде как «сука». Тут был не скоротечный транспортный контакт, я где-то видел этого типа. И он меня тоже знал. У него были ко мне какие-то претензии.

Я так и не выяснил, что это было. Понимал только, что повезло.

А еще был таинственный случай, когда мы с приятелем сидели в пивном баре «Янтарный». Давно это было, году в 85-м.

Напротив, как водится, маялась разговорчивая душа.

Слово за слово – новый знакомый стал соблазнять нас ночной работой. Сейчас я уже точно не вспомню, но речь там шла о невиннейшем ремонте трамвайных путей.

«А чего? – удивлялся наш собеседник. – Давайте, какие проблемы! Пришли, взяли ломики, ковыряетесь себе… Сделали – получили…»

Мы дружно молчали и вежливо кивали.

«Ломиком их, ломиком, " – не унимался тот.

Потом, вздохнув, допил пиво и встал:

«Ну, ладно, – сказал он, прощаясь. – Вижу по лицам: мы ребята умные, нас не наебешь».

???????????????????????????????

Страшно.

Все там будем

Приподнял я нынче одну хреновину – и заболела спина.

Эхе-хе.

Был у нас такой друг дома: дядя Витя, 70 лет. И жена у него была, тетя Шура.

Пришли они однажды к нам в гости. Народу собралось много; дядя Витя, сидючи за столом, по-всякому блистал и поигрывал мускулами.

Хорохорился, похвалялся. Выпил, конечно, порядочно.

И вот засобирались они домой. Тетя Шура гордится: Витёк, мой Витёк.

Нагнулся дядя Витя завязать шнурки, а разогнуться уже не сумел. Так и стоит. И тетя Шура стоит рядом. Плюнула и презрительно так говорит:

– Витёк, Витёк… херок!..

Гигиена Труда

В нашем медицинском институте имелась редкая и дорогая вещь: Электронно-Вычислительная Машина. Этой машиной владела кафедра Организации Здравоохранения и Гигиены Труда.

Нам ее показывали и не разрешали трогать. Она занимала целый этаж и была похожа на много черных шкафов с ящичками.

Понятно, что этой кафедре она была страх, как нужна. Кафедра вообще славилась разными изобретениями; патентов и дипломов нахапала столько, что стенды поставили, специальные. У нас выставлялось где что: на кафедре анатомии – отрубленные головы, а на кафедре гигиены, значит, патенты. Например, ее заведующий Кротов изобрел аппарат для отлова микробов из воздуха или еще для каких-то с ними операций – забыл, слава Богу. Мы называли его: «кротометр».

Так что Машина не стояла без дела.

Она бы чуть-чуть поднатужилась – и точно сумела бы организовать наше здравоохранение, но тут, будь они неладны, начались реформы. А на одну протирку такой Машины сколько спирта уходило! Короче говоря, экономического медицинского чуда мы так и не увидели. Пришлось опираться на устные рекомендации, которые тоже были очень неплохие, особенно в том, что касалось больничных. Наша учительница рассказывала нам, как опасно выдавать больничные задним числом. Она, по молодости, однажды выдала такой больничный. И, разумеется, оказалось, что человек, которому она так опрометчиво закрыла дни, кого-то убил или, еще хуже, изнасиловал, а потом обокрал, оговорил, обидел и поджег. Я этот случай прекрасно запомнил и никому больничного задним числом не давал. Зато передним числом – сколько угодно. Не жалел. Ходил ко мне, помнится, один молодой человек. Дышал абсолютным здоровьем, румяный, улыбчивый, черный, полненький, азербайджанец. Спина у него «вступила», как выразился его переимчивый и жадный до русской речи язык.

Ну и чудесно, стал я его лечить: выписал больничный раз, другой, третий… Продлил – тоже раз, другой, третий. Мне уже неудобно не дать, потому что давал же раньше!

Он приходит ко мне, сияет, бутылку Хванчкары достает, дарит.

– Я, – говорит, – домой летаю, у меня там дела, вы уж извините, можно мне на продление больничного не приходить?

– Сложно, но можно, – отвечаю. – Летаете, значит, домой?

– Да, – радуется. – Вино оттуда, настоящее, прямо из Карабаха!

Свой гигиена наводил.

Ориентирование

Ориентирование бывает сексуальное, на местности и профессиональное.

Сексуальное ориентирование у меня протекало со скрипом. Я надменно считал, что всю эту чушь выдумал один мой товарищ, гораздый на пакости. Но потом меня как-то сразу осенило, и все сделалось хорошо.

Об ориентировании на местности я, если соберусь, расскажу как-нибудь потом.

А о профессиональном можно и сейчас, немножко.

Эта мысль пришла мне на ум в минуту раскаяния и уныния.

Не то в девятом, не то в десятом классе нас повели ориентироваться на ближайший деревообрабатывающий завод. Там, между прочим, вполне могли бы удастся и две другие ориентации, то бишь на местности и сексуальная. Но не удались.

Заводик был жалкий, чумазый. Там трудились кубышки-ягодки, очень наливные – страшно подумать, чем.

Мы мрачно двигались от конвейера к конвейеру. Возле одного задержались, привлеченные ручным трудом: кубоженщины вытирали тряпками какие-то черные бруски.

– Чего ж вручную-то, – буркнул кто-то из наших.

– А вот! – восхитились работницы, читательницы одноименного журнала. – Вот и приходите к нам! Придумаете какие-нибудь… эти самые… щетки, щетки!

От недостатка слов они, приветливо и зазывно улыбаясь, начали делать энергичные жесты, как будто уже не терли, но что-то проталкивали, прочищали какое-нибудь загаженное колено. Они были искренни, они ждали нас и верили в нас.

Увы!

Я не пришел к ним на завод и не придумал им щеток.

Вместо этого я предпочел профессию не только беловоротничковую, но и вообще такую, где вся одежда белая, не только воротнички, да и на нее наплевал ради совсем уже отвлеченных занятий.

А мог бы устроиться по-людски. Пошел бы в армию, получил там специальность: шофера. И благодарность от командования. Письма оттуда писал бы, в трамвайное общежитие. Женился бы на клаве и зажил просто, без вывертов.

Черта с два. У Шукшина есть такой рассказ: «Чужие». О пропасти между царем и простым народом. Я, конечно, не царь, но еще хуже, тоже чужой. Я, знаете ли, если честно разобраться, если копнуть, откуда вот это ёрничество, это подъелдыкивание, ни слова в простоте, так выйдет очень понятно: Враг.

Я – Враг Народа, если кто не понял.

Со мной бороться надо.

Избавляться от меня.