Текст книги "Броуновское движение"

Я вот думаю, что дохтура у нас так себе не только потому, что замужем и кур покупают по дороге к больным. Они у нас такие еще потому, что их в институте заставляют, например, ориентироваться на местности. Даже с занятий снимают. Я понимаю, что это нужное дело, потому что потом встречал дохтуров, которые совершенно не ориентировались на местности, даже в пределах больничного двора. Но что-то при этом страдает.

Мне вообще не очень ясен смысл спортивного ориентирования. Я не вижу в нем ничего особо спортивного. Этим спортом даже на Олимпийских Играх не занимаются, а жаль, я бы его прицепил к марафону с доставкой на дом греческого факела.

Курсе на втором у меня образовался небольшой должок по физкультуре. И мне сказали приблизительно, как у Гашека: выбирай, слон, – в рыло или три дня усиленного ареста? Я выбрал нечто среднее, сел в электричку и поехал за город участвовать в спортивном ориентировании. Поскольку это происходило со мной впервые в жизни, я плохо оделся. На мне были маленькие тупые ботинки с высокими каблуками, которые я про себя называл копытцами. Я воображал, будто стану гулять по дорожкам и спрашивать у прохожих дорогу. Но вместо этого нас разбили на два отряда, вручили карту и пожелали победить.

Знаете, что меня поразило? Не то, что мы ринулись в самую чащу, в лес, прямо с уютного пятачка, на котором стояли. Меня поразило единодушие, согласованность этого броска. Мне показалось, что он был неожиданностью для меня одного, а мои однокашники только и делают, что ориентируются. Опять я что-то где-то пропустил, подумал я сокрушенно.

И понесся, стуча копытцами, по майскому лесу. За четыре минуты мы перемахнули через четыре оврага, забрели в чужой огород, одолели два забора, убежали от собак, нагрубили хозяевам, промочили ноги. Не пойму до сих пор, как это все вытекало из карты.

На пятой минуте я остановился и, благо уже неплохо ориентировался, повернул назад и пошел на станцию.

А многие так и не вышли, и я их встретил только потом, уже работая в больнице; они одичали в этом лесу, они безумно оглядывались, вертя головами поверх белых халатов, напряженно ориентируясь во времени, месте и окружающих событиях.

Возле сапожной мастерской мне бросилось в глаза объявление: покупаем волосы. Волос им хотелось самых разных, до трех кило, в том числе седых. Пять тысяч рублей, между прочим, пообещали.

У меня, конечно, моментально разыгралась фантазия. Я начал воображать три кило седых волос. Потом стал думать, на что их пустить, и представил себе какого-нибудь старого, глубоко интеллигентного деятеля искусств с седой гривой – дирижера, живописца или просто папу карло. Как этот деятель обеднел со своим смычком, которым без толку водит по шарманке; как явился на донорский пункт, как его стригут. Потом из пожилой шевелюры этого лауреата вяжут носки, а я их покупаю и лежу в них, когда зима.

Постепенно я вошел во вкус. Сел в маршрутку и стал рассматривать пассажиров с их волосами, прикидывая, чего бы из них понаделать. Наконец, напоролся глазами на даму, расплывшуюся напротив, вполоборота. У нее был изумленно-обиженный узкий лоб, очки и губы бантиком. Ее волосы быстро склеились в умозрительный ком и прыгнули мне в горло.

Теперь мне ясно, что означает расхожее слово «укачало». Никого не укачивает. Не в качке дело.

Думать надо, прежде чем фантазировать.

С нашим народом можно сделать все, что угодно. Ход отечественной истории зависит лишь от того, кому это угодно сделать.

Был один такой случай, когда выбирали Президента, в 2000 году. Может быть, я уже где-то рассказывал эту историю, но хоть убей, не помню, где и когда. Пересмотрел старое – пусто. Не знаю, расскажу еще раз.

Вообще, я на выборы не слишком хожу. Но тогда не пошел, а просто побежал, потому что сильно страдал с утра, а школа, где все это событие происходило, преобразилась в народный буфет. Поэтому я быстренько справил малый долг и спустился в школьную столовую. Там за ночь уже расцвело общество изобилия. Товаров было много, а населения, повыбитого прогрессом, – мало. Я, да какой-то дед с палкой. И мы с ним устроили эстафету поколений.

Дед, успевши купить, что ему было нужно, сидел и отдыхал от купленного за столиком. Я подсел, оздоровился и пришел в общительное настроение.

– Ну что, отец, – я обратился к нему довольно фамильярно. – За кого голосовали?

– За Зюганова, – довольно чмокнул дед, вспоминая выпитое. – А вы?

– За Явлинского.

Дед удовлетворенно кивнул:

– Тоже ничего!

Самым любопытным в преступлении, о котором я расскажу – весьма, между прочим, дерзком – была метаморфоза, поразившая вполне солидное учреждение.

Случилось это событие в 1992 году, когда я валял дурака в ординатуре при Первом Меде. Кафедрой нервных болезней там заведовал профессор Скоромец – надеюсь, что он, случись ему эта запись невозможным сюрпризом, не станет на меня обижаться. Большой умница этот Скоромец, много книжек написал, и даже мне одну подарил, с надписью «дорогому Алексею Константиновичу», про нервные нарушения при диабете. Все руки не доходят прочесть. Но к делу: однажды у нас состоялся очередной обход. Пока мы обходили болезненные владения, в пустующую ординаторскую прокрался циничный негодяй, для которого не существовало святых понятий. Пользуясь естественной занятостью докторов, он начал воровать телефон. Его сообщница, тоже погибшая душа, караулила в коридоре. Из ее внешности и приготовленной авоськи был ясен весь их дальнейший план: продать телефон в пивной ларек, который был совсем рядом, и мы к нему часто ходили, да и профессор Скоромец, я подозреваю, ходил, но никому же и в голову не пришло снести туда чужой телефон.

Вдруг вора заметил один молодой доктор и заломил ему руку за спину.

И реальность сместилась, дрогнув.

Явился профессор Скоромец. Зловеще кивая, он указал на преступника пальцем:

– И всё, всё, что украли, на него повесить!

Не могу не процитировать Данила Корецкого: «Респектабельный владелец сети городских казино исчез. Вместо него материализовался бывалый урка, оттянувший на лесоповале почти пятнадцать лет и одним своим видом внушающий ужас любому зеку».

…на улице я повстречался с одной бабулей.

Грузная, обремененная сумкой, она дошла до поребрика (дело было возле помойки, так что язык не поворачивается произнести «бордюр»), притормозила. Осторожно переступая, она свела брови, обратила ко мне пустые глаза и озабоченно-сосредоточенно сообщила:

– Потихонечку…

И я вот все думаю: что в этом самом «потихонечку» было? Какое послание? Почему ей захотелось поставить меня в известность о своем потихоночном перемещении в пространстве?

Может быть, она по привычке напоминает себе вслух о собственном существовании, подтверждает его и радуется удачливости своего бытия.

Может быть, она бессознательно вампирит, используя меня в качестве фотоэлемента и желая хоть на миг закрепиться в стороннем отображении. Похищает крупицу внимания.

Так и живет в отражениях заднего плана.

А со мной вообще повезло. Обратилась, сама того не зная, прямиком в ателье по пошиву виртуальных распашонок.

Мое любимое растение – кактус. Он неприхотлив, нам комфортно вдвоем. Кактус является ботаническим аналогом не знаю кого – вероятно, верблюда. Плеваться ему никак, и он колется. В нем заметно продуманное несовершенство.

Раньше в доме были другие растения; в горшках на подоконнике у меня росла любопытная троица: дуб, кипарис и лимон. Дуб куда-то пересадили, и я не знаю, какая сейчас под ним существует свинья – может быть, она перетирает на мясо желуди, а может, уже явилась с бензопилой, захотевши благоустройства. Кипарис и лимон скончались от обеспеченной старости.

Одно время я владел одинокой лилией. Лилия маялась в несоразмерно здоровом горшке на кухонном буфете, над плитой. Однажды, особенно надышавшись жареной картошкой, она даже расцвела единичным цветком, первым и последним. Потом я года два вглядывался в нее, как вглядываются в лицо умирающего.

А кактус удобен тем, что с ним не поймешь, живой он или мертвый. И чего с ним не делали – из горшочка выдрали, лапой побили, зубами вгрызлись. Ничего! Воткнул его обратно, стоит. Смотрит на меня пластмассовыми глазками. Может, и мертвый уже. Ну, чем богаты.

Через несколько дней: сооружение Центра Танатотерапии в моем дворе успешно продолжается.

Идут отделочные работы.

Завлекательную табличку сняли и переместили в предбанник, за первую дверь.

Мне, должно быть, повезло наблюдать и самого хозяина: доктора Танатоса. Это был восточный человек, похожий на гориллу, слегка и без любви ухоженную. Одетый в песочный костюм с металлическим блеском, засунувши руки в карманы, он молча стоял и смотрел в глаза другому существу, на вид – урожденному в Южной Азии. Существо, украшенное вязаной шапочкой, сидело в дверях, на корточках, ничего не делало, улыбалось и тоже смотрело в глаза доктору Танатосу.

Хозяин гипнотизировал его, словно удав. Отрабатывал навык и готовился к приему.

Центр Танатотерапии, еще не открывшись, постепенно распространяет свое влияние на всю округу.

В магазине, что неподалеку, работают и хозяйствуют мрачные соплеменники Директора. В конфетном отделе – типа Вэнэра, в колбасном – типа Гурген.

Продали мне колбасу под названием «Ностальгия По Молочной».

Что нужно добавить в колбасу, чтобы птицы и звери шли от нее прочь развратной походкой?

Похоже, что этот Центр будет пользоваться бешеной популярностью, потому что его открытия ждут не дождутся и усердно готовят себя в клиенты. Об свежевыкрашенную стенку уже расколошматили не только шампанское, но и многое еще. Кое-что не разбилось, лежит целое.

Шесть баночек из-под боярышника, которые катком не раздавишь, выстроились в чинный ряд. Видимо, непроизвольно случился предсмертный пир.

Сегодня (21 апреля 2003 года, последняя неделя перед Пасхой) я расскажу одну историю, которая началась два года назад, то есть намного раньше, конечно, на самом-то деле, а завершилась только позавчера, да и в том нет уверенности.

Пусть это будет моим скромным вкладом в предстоящие Пасхальные торжества.

Итак: я уже говорил, что имею удовольствие знать писателя Олега Постнова. Мы познакомились очень давно, году в 87-м, но виделись крайне редко. Вообще почти не виделись, потому что Постнов живет в сибирском Академгородке.

В декабре 2001 года он, наконец, объявился у меня, и мы славно посидели. А через пару дней, когда Постнов уезжал и стал недосягаем, у меня объявилась Библия.

Про эту Библию я слышал не один раз. Она была старая, конца позапрошлого уже века, и хранилась у – страшно выговорить – мачехи моего отчима. По каким-то непонятным мне старческим соображениям та решила от нее избавиться. Носила в букинистический магазин, но Библию почему-то не взяли, обозвав малоценной (то ли Библию, то ли мачеху). Тогда мои родичи пристали ко мне: не нужно ли? Ну, везите, пожал я плечами. Тем дело обычно и кончалось: разговорами. Но тут ее взяли и привезли. Огромный разваливающийся фолиант, кило на шесть. Открываю. И вижу фиолетовую дореволюционную надпись: Сия Библия принадлежит Николаю Александровичу Постнову.

Сказать, что я удивился – ничего не сказать. Связался с Постновым, тот отнесся несерьезно, уехал. Библия осталась лежать у меня. Более инородного предмета мне в жизни не попадалось. Чужая, чужая вещь! Мне даже некуда было ее положить, пришлось поставить ребром не на полку, а на самый стеллаж. Не открыл ни разу, предпочитал свою, новейших времен.

И вот Постнов объявился снова.

Я вынес ему Библию, и он охнул. Однако та волшебным образом влезла в его маленький по виду портфельчик, и тот, стараниями другого великого литератора, Клубкова, даже застегнулся.

(Вообще, картина того, как два столпа российской словесности, Постнов и Клубков, мчатся сквозь ночь к закрывающемуся метро, отягощенные, но, безусловно, направляемые и поддерживаемые Библией, заслуживает отдельного фотографического описания. В другой раз).

Постнов позвонил мне крайне удивленный. Оказалось, что Библия принадлежит его двоюродному прадеду. Более того: по семейно-историческим причинам он и не мог бы ее получить иначе, чем через меня, потому что в противном случае Библию давно бы сожгли. Как она очутилась у мачехи отчима, неизвестно. Та и сама не помнит. Он уже звонил домой и всех там привел в шок и трепет.

И этого мало: он ведь принес эту Библию, без которой, чужой и домой рвущейся, в моей комнате сразу сделалось хорошо, в дом, где делил временную питерскую квартиру с двумя товарищами. Товарищей, людей бывалых и трезвых, охватил священный трепет. Наломали вдруг вербы, отказались съесть уже готовые пельмени, вспомнив про пост. Просветлели лицами. Короче говоря, что-то через меня прошло такое-этакое, что-то мне случилось через себя провести. А дальше не знаю, что будет.

Каждый этап этой цепочки, сам по себе, отдельно взятый – ничем не примечательное, материальное, событие. А вместе – вроде бы и чудо. Вообще (повторюсь), чудо творится из реальных молекул. Чудесны, по-моему, не явления, а сочетания явлений.

Кто сказал, что циркониевые браслеты не работают?

Да отсохнет его язык.

Все прекрасно работает.

Например, моя заведующая отделением, она же бабуля, не только верила в разные медицинские сувениры, но и требовала, чтобы все другие в них тоже верили.

Магнит для нее был «технической», прогрессивной вещью. Тайной природы, которой наука уже вот-вот овладеет.

Однажды я, помню, неосторожно пожаловался на сильный кашель.

– Дайте сюда вашу руку! – приказала заведующая.

Я, помедлив, не без испуга протянул ладонь – и точно: в нее легла черная метка.

– Зажмите в кулак и держите десять минут! – распорядилась бабуля.

– Чувствуете тепло? – спросила она, не успел я сосчитать до десяти.

– О да, – согласился я. Магнит исправно нагревался в руке, и я нисколько не покривил душой.

Потом, избавившись от магнита, я поблагодарил бабулю и сообщил, что мне просто чудо, как хорошо сделалось.

Между прочим, она и сама хорошо нагрелась с этими магнитами, еще до нашего знакомства.

Как-то раз увидела их в подземном переходе, чуть ли не даром. Любого калибра, для всех болезней, адресные: в том числе для полостного сокрытия – анальные, вагинальные, мозговые.

Купила все, получилось полкило винтиков и шпунтиков. Рассовала что куда, чуть ли не за щеку.

Они же были все-таки магниты.

Едва откачали.

Но я так думаю, что просто надорвалась.

Иногда я попадал в совершенно патовые ситуации.

Пошел я однажды на вызов. Поехал, точнее, на машине.

Меня попросил терапевт.

– А там чего? – спрашиваю.

– А там дед упал.

Смотрю в карточку: все сходится – упал, без сознания. Дед. А то всякое случалось.

И вот, стало быть, приехал я в маленький домик, где жил старик со своею старухой. Деревянный домишко, огородик с редиской. За стеной дышит какая-то неустановленная скотина, помои для нее стоят в гигантском ведре, прямо на дороге.

Обогнул помои, вошел.

В сенях пошатнулся, в горнице взялся за косяк. Дедуля ходит в валенках, девяносто годков ему. Бабуля сидит на кровати, в исподнем, ей столько же.

Видит меня и умиленно восклицает:

– Котинька! … Сладинький!..

А по полу куски дерьма раскиданы, их личного. Повсюду, с босыми и обувными отпечатками.

– Котинька!..

– Что случилось? – спрашиваю у деда. – Вы вроде как упали?

– Да я не больной, – машет дед. – Я старый…

И пошел куда-то прочь, бормоча на ходу: я старый, я старый…

– Так, котинька! – взвилась бабонька, делая безуспешную попытку встать.

– До свидания, – быстро попятился я.

До чего же горестно живут люди! И экскременты свои они варварски разбросали только от сильной нужды и безграмотности, а были бы покультурнее и в достатке, тогда купили бы, например, Кремлевскую Таблетку. И было бы аккуратно.

На самом деле мне, конечно, было бесконечно жаль этого деда, и бабку жалко, и даже доктора, из-за которого я все это и рассказываю, потому что никак не пойму, зачем он меня к ним послал. А про таблетку я вспомнил сам не знаю, почему, но раз уж она явилась незваной, то я про нее скажу еще два слова.

Эта таблетка – совсем не таблетка, а маленький полуробот, который, словно заправский Радищев, путешествует из пищевода в прямую кишку, а потом обратно. По дороге, не меняя лошадей, питается шлаками. Я видел семью, в которой такая Кремлевская Таблетка была одна на всех. Всякий раз, после успешного круиза, ее отмывали под краном и ели опять, по очереди.

Чтобы правильно есть Кремлевскую Таблетку, нужно быть кремлевским мечтателем, но мечтать поскромнее, конечно.

Между прочим, таблетка очень дорогая. По-моему, в Кремле сейчас разрабатывают особую программу. Если все получится, то к 2010 году каждой семье достанется хотя бы одна такая таблетка.

В школе, где моя дочка-первоклассница праздновала Праздник Букваря, завуч сказала буквально следующее:

– Вы столько много нового узнаете…

Мне, собственно говоря, не хочется брюзжать не по делу. Дети выступали замечательно. Читали многосерийное стихотворение с такими строками:

 
Там, где утром спозаранок
Светит зайчик золотой,
Смотрят ласково из рамок
Ломоносов и Толстой.
Смотрят прямо на Серёжу,
Мудрым взглядом говоря,
Что они когда-то тоже
Начинали с Букваря.
 

Я, к сожалению, не умею писать стихи. Поэтому не судите строго мой вариант, в котором я попытался пересчитать краеугольные ребра отечественного просвещения:

 
Там, где весело и строго
Распевает козодой,
Выходили на дорогу
Ломоносов и Толстой.
Вышел месяц из тумана,
Длинный ножик серебря:
Было рано, очень рано,
День Седьмого Ноября.
 

В автобус погрузились старушки, штук пятнадцать. Я ничего худого не хочу сказать. Жить каждому надо, а ехать – тем более. Деться некуда, и я слушаю. Рассказывает старенькая бабушка двум таким же, очень вдохновенно:

– Все умерли!

Те не верят:

– Неужели все?

– Все, все умерли!

Пауза.

– Катя умерла…

Пауза.

– Вера умерла…

Пауза.

– Юра напился пьяным и с окна выбросился…

– Он с какого был года?

– С тридцать седьмого. А Катя – с сорокового…

– Надо же!

– Тетя Маруся себе все комнаты отписала. К ней потом подселили соседку, но умерла, и все тете Марусе досталось.

Слушаю, мысленно сравниваю со знаменитым блокадным дневником. Ничего не изменилось, никакой разницы.

– А тетю Марусю поселили в дом хроники…

Как это точно. Как правильно.

Хроника, она же жизнь, карамелькой кажется только сослепу. Надо зрить в корень – часа через полтора я в этом сам убедился. Возле метро ходила еще одна старушка, очень похожая на рассказчицу. Она таскала на себе два щита с призывом покупать конфеты, и сама, для наглядности, тоже была одета конфетой.

Хорошо, что у меня нет машины.

Никогда не было и не будет, даже если была бы.

Я бы с этой машиной точно и круто попал на ТВ, ПК, квартиру и Бабки. Лучше мне остаться беспомощным пешеходом, который давеча, при попытке пересечь ночной проспект, простоял там минут пятнадцать. И, покуда стоял, нафантазировал себе огнедышащую трубу на правом плече, которая посылает заряд за зарядом в уплывающие огоньки фар.

Машина из человека прямо тигра какого-то может сделать.

Не самые, но очень страшные минуты в своей жизни я пережил, когда сидел в «жигулях» у тестя.

Лет десять назад.

Еще и прицеп был сзади, с мебелью. Тесть перекрыл проезд, оставил меня посидеть и отправился домой, на двенадцатый этаж.

А ко мне, как к единственному одушевленному существу в салоне, сразу возникли претензии. Будь там не я, а пудель, скажем, претензии были бы к пуделю. Меня обязали играть главную роль в инсценировке германовского романа «Я отвечаю за все».

Я и про руль-то знал, что он круглый, и всё, но публика вокруг совершенно осатанела.

Когда тесть вернулся, он увидел, что толпа уже взяла «жигуля» под микитки и гадает, каким бы манером его перевернуть: на попа или раком.

А я сижу внутри и злобно гавкаю оттуда.

У Марселя Эме есть один очень милый рассказ: «Трость». В нем говорится о волшебстве заурядных вещей. Любая мелочь может полностью преобразить своего владельца. Достаточно пустяка, будь это та же трость, обручальное кольцо, нарукавная повязка или значок «За Дальний Поход», чтобы миру явился совершенно другой человек.

Я помню, как однажды вез своей бабушке палочку. Вез я ее в двух троллейбусах и метро. Волшебная вещь! Разумеется, я не мог упустить такой случай и начал активно пользоваться этой палочкой. Опирался на нее, делал измученное, но полное достоинства лицо; стискивал зубы и прерывисто дышал.

Как и ожидалось, мой вид сильно изменился. Мне сразу же уступили место, и я немедленно сел, и сидел, скрестив на палочке руки, с умиротворенным и довольным выражением.

Повсюду передо мной расступались, норовили поддержать, сочувственно рассматривали.

Но я раскрою один секрет: природа и без палочки наделила нас всем необходимым. Мы просто забываем этим пользоваться.

Один мой приятель-доктор, гора-человек, мало того, что уселся в трамвае, так еще и выставил наглую ногу в проход. Мгновенно наметилась вредная бабушка, которая зависла над доктором, кому, быть может, жизнью своей обязана, пусть он и занимался обычным искусственным оплодотворением. И начала разоряться про молодежь, да заслуженную старость. Приятель мой слушал-слушал, а потом, ни слова не говоря, встал и пошел по проходу, волоча за собой ногу, так и не разогнутую.

И что же сделали с бабкой?

Кошмар.

В крематорий тебя! – орали. Понабились, ополоумели, на печке пора сидеть дома с внуками, инвалида сожрала.

Палочка, как и прочие знаки различия – всего лишь напоминание о забытых резервах.