Текст книги "Броуновское движение"

В Столыпинском вагоне

Я становлюсь рассказчиком сугубо кошачьих историй. Но – не могу молчать, как выразился, по-моему, еще один автор, который тоже, помнится, про лошадь написал прилично.

Вторая перевозка на дачу прошла тревожно.

Прямо в электричке сволочной кот нассал в свою тюремную сумку.

Это была специальная сумка, дорогая, с особенным решетчатым оконцем, прутья которого не перекусишь кусачками.

Уже в метро кот смекнул, что ему предстоит возвращение в зону – нумер семь по Приозерской ветке, – где его в июне месяце опустили местные коты. Исполнив на свой манер «Владимирский Централ», он стал вырываться.

А в электричке из клетки брызнуло, и вагон мгновенно и окончательно ароматизировался.

Впрочем, некоторые пассажиры проявили удивительную терпимость к этому факту.

– Вы не могли бы закрыть окно? – обратилась ко мне дама, сидевшая спереди. – Неужели трудно?

– Извините, – жалобно улыбнулся я. – Но будет сильно пахнуть.

– Да? – поразилась дама и больше с просьбами не обращалась. Наверное, для среды ее обитания этот запах был совершенно нормальным.

Мы ехали молча.

Эдмон Дантес, запертый в клетку, стал рвать прутья, рыть подкоп и частично преуспел в этом.

Я поделился с женой:

– А представляешь, какое унижение! Он такой чистоплотный.

– Что-то ты очень на себя проецируешь, – сказала жена.

Дальше мы стали думать, что делать по прибытии на место. Если продолжить литературные аналогии и вспомнить, что кладбищем замка Иф является море, то, по моему мнению, разумно было несколько раз погрузить сумку в озеро вместе с котом.

Но мы ограничились тем, что просто вытряхнули его в куст смородины и запретили входить в дом.

…На зоне кот немного освоился, потому что Смотрящего куда-то увезли по этапу. И наш баклан стал ладиться к малолетке, не зная, что это уж вовсе впадлу, и получил от малолетки по роже. А потому нашел себе место возле параши (у сортира, на каком-то ящике) и притих.

Через неделю наш кот погиб под какими-то злыми колесами. Его звали Бонифаций.

Приснился кошмар

Приходит ко мне человек, чтобы на компутере прокрутить бобину с БГ. Вспыхивает экран. И вдруг, вместо привычных буковок и маленького целеустремленного человечка в углу появляется сообщение о пожаре в компутере: The system is burning! The system is burning! А прямо по центру (прости меня, Господи, грешного!) – встревоженная Божья Матерь в переднике, объятая пламенем, и гуси от нее бегут, гуси, спасать Рим не то от чумы, не то от антиглобалистов. Из-под рабочего же моего стола действительно валит дым, все полыхает, изображение меркнет, процессора больше нет, и денег у меня на него нет тоже (смычка с реальностью).

Сонное ведомство, поняв, что переборщило, в утешение поспешно перенесло меня флиртовать с одной поэтессой, да еще попыталось развлечь курьезом насчет одной пожилой профессорши русского языка, которая спьяну поскользнулась, опрокинулась, и все у ней задралось, и так она и скользила по льду до самого дома, а я вел якобы подсчет, сколько улиц и переулков за этим наблюдают: один, два, три, четыре…

Но поздно.

Я проснулся. Ужас был так силен, что пришлось пойти покурить.

Успокоился немного.

За ночь компьютер горел еще один раз, но был уже стареньким телевизором, который все равно жалко.

Мальчик с плаката

В перестроечные годы мне не раз попадался на глаза плакат: маленький (ну, не очень и маленький) мальчик обнимает нечто вроде папиных ног со словами: Папа, Не Пей!

Где именно мне встречался этот плакат, оговаривать ни к чему.

И я по наивности думал, что это несколько идеализированный мальчик, лубочный. Собирательный.

Но вот однажды, в те же годы, мне случилось по дремучей глупости угодить на сборы в Североморск. Нас там таких дураков-докторов оказалось штук восемь.

И было дело, дали нам с рентгенологом увольнительную в Мурманск. Точнее, не увольнительную, а просто позволили ехать, куда угодно, потому что мы никому не были интересны.

Мы и поехали. Фамилия рентгенолога была Жихаревич, если не ошибаюсь – называю для удобства, ибо никакого криминала в этом не вижу.

В Мурманске у этого Жихаревича жил старинный институтский приятель, заведующий отделением в поликлинике. И он, Жихаревич, меня немедленно к нему увлек. Приятель – ну, пусть он будет Сан Санычем, скажем – обрадовался несказанно. Быстренько свернул пространство, в смысле – фронт работ, посадил нас в казенный газик и повез искать спиртные напитки: время-то стояло злое. Купили мы чего-то бутылок пять, не то Стугураш это страшное называлось, не то Флуораш.

После этого Сан Саныч привез нас в семью.

Семья сразу куда-то делась, и мы остались на кухне. Я ровным счетом ничего плохого не сделал, посидел с ними и очень быстро уснул. Меня отнесли в какую-то далекую комнату и там положили на чистое белье. Утром я проснулся и осторожно, не до конца одетый, вышел попить воды. Жихаревича не было. Глазам моим предстала ужасная сцена.

Посреди кухни стоял бесконечно виноватый глава семьи, оказавшийся безупречным семьянином, который только и мог, что кивать с надрывными словами: «Да, да». Жена стояла с каменным лицом и смотрела на меня с ненавистью. Восьмилетний малыш, точная копия мальчика с плаката, оглядывался на меня со страхом, прижимался к папиным коленям и повторял: «Папа, не пей!» «Да, – со значением вторила ему мама, – папа, не пей!»

Пятясь и кланяясь, протестующе выставляя ладони и мотая головой, я бежал.

Гаврош

Какая-то усталость в разных членах, и все же – дата.

Двенадцать лет назад в нашей стране случилось очередное ГКЧП.

Я думал – стыдно ли рассказывать о тех днях, или нет?

Решил, что нормально.

Давайте сначала восстановим обстановку. Человек, который все свои двадцать с небольшим лет подозревал, что нечто не так, но не имевший источников информации, вполне мог рехнуться от одного Шаламова, не считая других публикаций. Именно таким человеком я и был, мне тогда было двадцать семь лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что я, услышав по радио разные приятные вещи, заболел острой паранойей. Машина защитного цвета, ехавшая где-то в отдалении, по своим делам, возбуждала во мне мысли о колоколе, который звонит по мне – ведь я же, как-никак, Солженицына и Булгакова перепечатывал на машинке!

Машина проезжала мимо, и я с облегчением вздыхал: еще не войска.

Ближе к вечеру обстановка накалилась.

Я, уже осатаневший от любви к советской власти, решил идти на баррикады.

Я всерьез думал, не взять ли с собой топор, но домашние отговорили меня.

В голове мешались события прошедшего дня: демонстрация, митинг, собчак, карикатурная корова-ГКЧП, ненавистные в будущем казаки (якобы), которые проскакали по Невскому верхом с развевающимися трехцветными флагами, им аплодировали, им хотели дать, их хотели напоить, но нечем было – факт, уже достаточный для революции.

Чем была прекрасна эта сомнительная революция? Я всех любил.

Я прибыл на Исаакиевскую площадь около двух часов ночи. Там уже ходил один нынешний ЖЖужер, я не буду его называть, потому что не знаю, понравится ли ему это. Он готовил коктейль Молотова из бутылки, жидкости и тряпки.

Перевернули компрессор. Я, как сущностный пролетарий, выковырял из Исаакиевской площади булыжник в качестве оружия на все времена.

Сверкали софиты, зачитывались манифесты.

ГКЧП, устрашившись отступило, и стало Щастье.

Я был юн. Юн, юн, юн, юн, юн.

Позитив

Думал я, думал, и решил исправиться.

В моих записях слишком много негатива, какое-то брюзжание, просто говно.

Нельзя так.

И вот я переменился в положительную сторону.

Не так давно я расписывал наш парк, в котором, по моему мнению, все совершенно безнадежно по путинским временам. Тишь, гладь, дорожки, указатели.

И я ошибся.

Там выстроили умопомрачительный детский городок. Пошли с дочкой – она с ума там сошла.

Я сидел на скамеечке, мирно курил и радовался.

Честное слово, классный городок. Мне очень понравился.

Но: есть капля дегтя. Есть она.

Слева от меня сели мамы. Я уважаю эту категорию людей – совсем недавно моя жена такой же мамой была. Они лопались жвачкой. Пусть.

Но справа!

В нашем парке, как и во всяком порядочном парке, есть бездомные собаки.

И вот я гляжу, в обществе мам слева появляется одна собака, помоечный бобик. Спит.

Потом вторая.

Потом третья.

Я не верю своим глазам – через десять минут все общество мам оказывается окруженным бездомными псами. Они не лают, не заглядывают заискивающе в глаза, они просто спят.

А потом одна мама достает и начинает есть зубную пасту.

Правша

При попытке починить унитазный бачок в комнатке куклы Барби я потерпел позорную неудачу. У меня не складываются отношения с бачками, даже с кукольными.

В свое время мы с дядей на пару охлаждали в них бутылки. Дело житейское: гости, застолье, чуточку выпили, надо еще, а женщины не дают. Идешь в сортир, выходишь счастливый.

Но эта идея, в силу своей простоты, очень быстро дошла до понимания стражей семейного порядка. Традиция прервалась.

Впоследствии нарекания в мой адрес звучали даже тогда, когда я не прикасался к бачку.

Так, однажды водопроводчик, когда у нас что-то сломалось, строго спросил: «Зачем вы двигали бачок?»

«О да, – съязвила жена. – Мы начинаем утро с того, что соревнуемся – кто первый добежит и пошевелит бачок».

Я промолчал. Может быть, я и двигал, по старой памяти.

Не так давно я, правда, починил его гвоздем. Я сунул его, куда надо.

Не Левша, конечно, правша, но все-таки.

Большие перемены

2003 год. Дурная бесконечность, принявшая форму питерской погоды, не дает мне созерцать Марс.

Между тем, человечеству от этого – несомненный урон. Потому что я уже давно чувствую себя на пороге великого открытия.

Осталось сформулировать, и созерцание мне очень бы помогло.

Не поменяться ли нам с Марсом орбитами?

Я уверен, что небольшое изменение климата решило бы многие расовые и этнические вопросы. Никакой алькаиды.

А в красных песках поползла бы, наконец, наливаясь соками, рогатая живая тварь. Приготовляясь к самосознанию, благо прекрасные чаяния и желания того требуют.

Грибалка

Мы набрали две корзины грибов, разных-преразных. Колоссальное удовольствие.

Грибы напоминают нас: есть яркие ядовитые негодяи с белыми прыщиками, их видно за версту, обойдешь стороной. Есть скользкая, бомжеватая гнусь уркиного посола, к которым и прикоснуться тошно, их тоже обходишь. А есть и с виду порядочные – покуда не снимут шляпу, и ты их туда не лизнешь.

Собирали вдоль Полосы: взлетной, близ военного аэродрома. Раньше, когда начинался взлет, лучше было ложиться и прикрывать голову, ногами – к ядерному грибу. Теперь все тихо, взлетов нет. Помню, собирали мы там грибы с моим дядей, так он тыкал пальцем в каждый десятый метр этой полосы и гордо восклицал: здесь! здесь! здесь! Это были места, в которых он, считавший лес одной большой вольной рюмочной, отмечался. Афоризм у него, между прочим, был такой: «Напиток дрянь, но идейка недурна».

Грибов было очень много. Я говорю так потому, что в этот лес, помимо нас, в течение часа высадились три электрички, не считая машин, да по-моему, кто-то еще из-под земли, а мы все равно не остались в накладе, и никто не остался.

Брали все, даже те грибы, от которых слизняк откусил. Если откусит слизняк, я не возражаю. Вот если бы человек – это будет совсем другое дело.

Ну, были и досадные моменты. Мне показалось, что милые и трепетные дамы, к которым я всегда хорошо относился в их глобальной совокупности, повязали косынки и превратились в одну зычную Галю и Любу. Это хорошие имена, и я прошу одноименных френдов не обижаться. Но тут они стали не именами, а пароходными позывными в мозговом тумане.

Галя! – басило слева. Люба! – трубило справа.

Пришлось отрываться. Стало полегче, но иногда под боком взвизгивало: евдокия!

Мы ушли от них. Мы, наконец, остались одни. Они настигли нас в поезде, на обратном пути, и расселись вокруг.

Химия и жизнь

Причудливые ощущения, странные переживания часто подаются сугубо метафорически, для усиления акцента, для красного словца. Когда человек говорит, что в него словно бес вселился, то может быть, это и правда, но сам-то он, ясно, ничего подобного не ощутил, а главное – не осознал умом.

Я могу похвастаться тремя эпизодами, в которых фантастические ощущения были самые, что ни на есть, настоящие, пропущенные через рассудок и отложенные в копилочку-свинью.

Всем трем случаям предшествовало употребление химических веществ.

Однажды меня стали драть черти. Я их, правда, не видел, но их и не нужно было видеть. Ночь. Тишина. Одеяло и подушка. Попытка заснуть. Веки смыкаются, и вдруг в руки, ноги, бока, грудь, голову впиваются шершавые железные клешни. Я еще почему-то вспомнил про специальные машинки для промышленного сбора черники. Эти железные перчатки, числом в пятнадцать-двадцать штук, одновременно прижимали меня к ложу, не давали пошевелиться и порывались разодрать на части. Из последних сил я пробормотал не помню, что, нечто душеспасительное, и они отпустили меня.

В другой раз стряслась совсем иная штука. Мне сделалось страшно. Совершенно безадресно, без всякого повода, среди бела дня, в тамбуре электрички. Это была, так сказать, чистейшая вытяжка страха, философский камень страшил. Знаете, как бывает при эпилепсии – очаг возбуждения может быть в центре, заведующем рукой, ногой или губой, а то и всего тряханет целиком. В моем случае этот эпилептический очаг сформировался где-то в стволе мозга, на уровне рта, в неустановленном ведомстве страха. Нахлынул такой беспочвенный ужас, что я согнулся пополам, это было настоящее наводнение, длившееся секунды две – от силы, три, не больше, иначе бы я заорал дурным голосом. Прошло так же резко, как началось. Бесследно.

А в третий раз от меня осталось голое, очищенное Я. Самый интересный и самый трудный для описания случай. Сначала, надавив большими пальцами на глаза, с меня, смяв, сняли лицо, как маску – оно и оказалось маской. И осталось это самое Я, для которого у меня нет никаких слов. Оно было полностью лишено атрибутов. Оно с абсолютно холодным и безразличным интересом наблюдало за всем остальным, атрибутики не лишившимся. И за ситуацией. Ему было плевать на все, оно было вечным.

Вот какие бывают «метафоры».

Разумеется, упомянутые мной химические вещества во всех трех случаях принадлежали к совершенно различным группам.

В круге света

Меня нередко обвиняют в гомофобии, и правильно делают. Но я ведь только пидоров не люблю, зато уверен, что нет ничего лучше на свете, чем добрая мужская компания. Ну, может быть, что-нибудь и есть, но приходится покопаться в памяти, чтобы выяснить, что же это такое.

Одну такую компанию я никогда не забуду, мне повезло в ней пировать лет двадцать тому назад. Все происходило в одном благополучном доме, этаком дворянском гнезде, осколке прошлого, где проживает мой старинный приятель. Некоторые жужеры знают, о каком месте и о каком человеке идет речь. Старинная литература, фарфоровые тарелки на стенах, дореволюционный хрусталь, пыль веков. Я пришел последним, компания гуляла уже несколько дней, а то и недель. И в ней не было ни одной женщины, женщину не звали принципиально, а в компенсацию за нее постоянно пили, «благо никакая женщина этого не слышит», и пели песню «Дорогая моя женщина» – по той же причине. Это был момент истины, откровение, предназначенное исключительно для мужских ушей.

Другого такого веселья мне и не вспомнить.

Как не вспомнить и речей, звучавших во время застолья.

Знаю только, что все очень беспокоились за одного гостя, тихого и кроткого, безобидного человека, который имел обыкновение под занавес, угостившись по самое некуда, учинить какую-нибудь дикую штуку, какая не придет в голову отпетому хулигану. Однажды, например, на исходе праздника, он вдруг, широко улыбаясь из-под очков, потянул на себя скатерть, и все посыпалось. Его стали выталкивать, но он ухитрился прихватить с собой большое блюдо жареных кур. И этих кур он, очутившись в вагоне метро, вдруг начал раздавать пассажирам.

Но в этот раз все обошлось, он только бился о мебель с деревянной улыбкой, да свалил присобаченный к стенке болгарский совок для зерна.

Я оказался самым стойким, крепче даже хозяина, которого не перепьешь. Он рухнул последним, я лично оттащил его за ноги в прадедовский кабинет, по пути ударяя головой обо все, что торчало; он жмурился и хохотал. Уложив его, я бросил прощальный взгляд на гитариста: тот крепко и вдумчиво спал, но больше всего меня удивил и растрогал крохотный паучок, который уже успел сплести паутину; один конец ее крепился к стене, другой – к носу спящего.

Лег и я.

А поутру мои товарищи проснулись и захотели выпить воды. Не из чего! Ни рюмки, ни стакана, ни даже банки – ни единой посудины. Тогда они отправились ко мне, в мою скромную горницу. Там лежал я, окруженный сосудами. Оказалось, что я перед сном, страшась предутренней жажды, снес к себе все графины, все бокалы, кувшины, бидоны, стаканы, рюмки, кружки и чашки. И все были наполнены чистой, вожделенной водой.

Бэтмен не возвращается

Криминальная история от моего шурина, и снова звучит Норильск, потому что он родом оттуда. Довольно сильно смахивает на анекдот, но масса мелких бытовых подробностей придает ей определенную достоверность.

В Норильске, как рассказал мне шурин, в обычных хрущобах принято надстраивать подоконники. Я не очень разобрался в тонкостях зодческого решения, но там присобачивается некий ящик, выходящий на улицу, довольно вместительный, и в нем хранится всякая снедь.

Так вот однажды некий преступный человек соблазнился ящиком четвертого этажа. Искомое окно примыкало к окнам лестницы, но прыжок все равно потребовал виртуозности и отваги. Итак, он поднялся на четвертый или пятый этаж, отворил окно, выдвинулся в ночь, расправил умозрительные бэтменовские крыла и скакнул на ящик. И оседлал его, и увидел, что в ящике мерзнут куры в виде окорочков. Он сбросил окорочка вниз и увидел, что архитектурные особенности строения не дадут ему прыгнуть обратно.

Я, вообще-то, давно заметил, что у Бэтмена слабовато с аналитикой и он целиком полагается на технические ресурсы.

Итак, в морозную и враждебную ночь, Бэтмен просидел верхом на ящике часа два. Потом начал звать Робина: стучать в окно.

Робина не было, был владелец окорочков. Его удивило ночное присутствие за окном Бэтмена, на высоте четвертого этажа.

Здесь Бэтмен совершил последнюю ошибку. Требуя впустить себя в дом, он назвался беглым любовником семидесятилетней вдовы с верхнего этажа.

Лучше татарина

Однажды у писателя Клубкова заболела дочка не то восьми, не то десяти лет. У нее поднялась температура, заболело горло, и пропал голос.

Отроковица отличалась отменным биологическим чутьем и знала сама, чем лечиться. А к чете Клубковых как раз явился некий гость. И он, от души сочувствуя отроковице, склонился к ней и спросил, чего ей, бедняге, хочется. Та, не задумываясь, шепнула ему в ухо: «Кило мандаринов и кило винограду».

Гость пошел и принес. И больная умяла все это часа примерно за два. А гость тем временем выпил коньячку и уснул на диване.

Виноград и мандарины скоро усвоились, девушка встала и пошла. И температура стала нормальная! И голос прорезался!

Она мрачно посмотрела на спящего и сказала:

– Плохой гость. Напился и спит.

Орловская конюшня в четыре столбика

Я впервые в жизни посетил родительское собрание.

Неловко признаться, но даже такие безобидные мероприятия меня пугают. Я все время боюсь, что кто-нибудь что-нибудь вменит мне в обязанность, а я этого не переношу. Или, как прежде случалось, когда жена туда ходила, произойдет такое: цена вопроса (мероприятия) – 200–300 рублей. Выкрикивается очередной лот. Жемчужные глаза; звонкий, пресекающийся голос: «мы для своих детей ничего не пожалеем!»

Так и вышло.

Учительница, проникновенно и вкрадчиво, как будто объясняет про Ученого Кота:

– Как вы считаете, не оценивать ли нам ведение дневника в конце недели?

С задней парты – зык:

– Конечно!

– А поведение?

Оттуда же:

– Мы – за!

Потом меня ознакомили с требованиями Единого Орфографического Режима:

– В тетради по русскому языку после каждой работы надо отступать на две строчки, в тетради по математике – на четыре клеточки. Между примером и задачей должен быть интервал в две клеточки. Между столбиками – четыре клеточки. От полей в тетради по математике отступаем на две клеточки. Если этого не будет, то это не очень грубая ошибка, но все равно будет засчитываться.

– Пишите: я не возражаю против участия моего ребенка в трудовых десантах…

Сбоку:

– Трудовых – чего? чего?…

– Десантах.

Пауза. Учительница, отдуваясь:

– Сколько много информации!

Планируется экскурсия с посещением Орловских конюшен:

– Их там катают на лошадях!

Сбоку:

– Но я надеюсь, не верхом?!..

– А как же еще?

– Ну, в карете…

Дальнейшее расплывается и меркнет, память отказывает, занавес.