Текст книги "Броуновское движение"

Дед Мороз, окопавшийся в Великом Устюге, понемногу обрастает атрибутами президентской власти.

Вчера уже некий сибирский папа, держа за руку строгого отрока, дрожащим от гнева голосом заявил, что «нам» не нужны Санта-Клаусы, необязательны заснеженные финские просторы. Хотя никто с ним не спорил. Я даже уверен, что знаю, за кого он голосовал.

Сейчас в новостях зачитывали какую-то «клятву новогодника». Под музыку, смутно напоминающую отечественный вариант «Хорста Весселя», маршируют снеговики.

Дед Мороз не позволяет себе ничего личного, только функциональное.

Я думаю, что все это пора официально узаконить и оформить. Вместо Президента должен быть Дед Мороз; с первой леди вопрос решен.

Прилетает какой-нибудь африканский деятель или президент Кастро, а ему снеговики берут на караул.

Мирное морозное дыхание в качестве геополитической инициативы.

Крестьянин, конечно, пообтерся в городе.

Сегодня, 22 декабря 2003 года, в одиннадцать ноль-ноль, без объявления войны, мой дом был подвергнут химическому нападению.

По случаю декабря месяца начался, как выяснилось впоследствии, самочинный мор комаров и прочих живых существ.

Мы с дочкой вернулись от врача и были пойманы жутким лестничным запахом; он был силен и прочен. Жильцы выползали из квартир и жадно водили носами, угадывая газ.

Немногим лучше было в комнатах.

Я засомневался, но все-таки вызвал газовиков, ибо знал, что в нашем подвале возможен склад не только химического, но и ядерного оружия. Потом распахнул окна и двери. Потом подхватил задыхающееся, ревущее дитя и эвакуировался в жилконтору, чтобы все-таки разобраться. Меня терзали подозрения, и я не ошибся.

Я впервые увидел искреннюю, неподдельную улыбку на свекольном коммунально-хозяйственном лице.

– Как у нас пахнет?

– Да, как у вас, только сильнее, конечно.

На меня радостно смотрели:

– А это мы навоняли!

Мне всю жизнь хотелось научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, лучше всего – на гитаре. Но не сложилось. Постоянно что-то мешало.

Струны, однако, постоянно меня притягивали – настолько, что мне было все равно, на что они натянуты. У моего школьного приятеля была дешевая балалайка, совершенно неуместная в его профессорской семье. Всякий раз, едва я к нему приходил, я брался за балалайку и начинал ее щекотать. Балалайка по-бабьи взвизгивала и прижималась ко мне. Медведь на щепке сыграл бы приличнее; мой товарищ не выдержал, и однажды, под Новый Год, пригласил меня к себе. Поздравил, запустил руку под диван и выудил оттуда подарок: балалайку. Я стал отказываться, но он настоял, и я пришел с ней домой. Через два дня она была на помойке, и мое музыкальное образование завершилось.

Правда, была еще одна попытка, уже в студенческие годы. Другой мой приятель, гитаре слегка обученный, взялся пестовать во мне, как он выражался, крутость. Для этого состояния, по его представлениям, было достаточно, чтобы я с ним на пару ширялся, носил крестик и что-нибудь пел.

– Мы начнем с простого, – объяснил он. – Ты, главное, запомни, что гитара нужна тебе не для виртуозных концертов, а единственно для распевания блатных песен.

И поучительно воздел перст.

Потом взял тетрадку, нарисовал шесть струн и поставил значки, чтобы я понял, где их прижимать. Потом написал крупными буквами: ЧАСТУШКА. И, чуть ниже: «Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам.»

Я проучился два дня и был признан безнадежным.

Очень сложно и непонятно.

Теща похаживает по грядкам и бормочет: лягушки! лягушки всю клубнику обкусали. О птицах и слизнях не помышляя.

Ну да, покусали. А потом стройным рядом пошлепали в колодец.

Я тамошний колодец помню.

Послала меня теща водицы набрать. Подхожу и вижу: колодец, может быть, и глубок, но не вполне обустроен, и вода в нем стоит вровень с землей, и даже через край перебирает.

И в этой купальне благоденствуют и преуспевают лягушки и жабы, наобкусавшиеся клубники.

– У вас там лягушки в колодце! – жалуюсь я.

Теща задумалась буквально на секунду.

– А они воду стерилизуют, так говорят.

И делают это, как я догадался, выбросом дезинфицирующей семенной жидкости: жабий самец исторгает из себя похотливый облак, который немедленно, против всякого встречного желания, оплодотворяет всех вокруг, включая пришедших с ведрами.

Недавно по телевизору показали мусульманского ученого, который математически доказал существование Бога. Он, правда, был осторожен и не стал уточнять, кого доказал – Иегову или Аллаха; он просто подсчитал молекулы с атомами, учел разные векторы и вывел, что все в мире взаимосвязано. Если кто чихнет, то это мгновенно аукнется каждому – от соседей до дальних пульсаров.

Поэтому я подумал, что беда шизофреников заключается в слишком хорошем восприятии этой связи. Ее богатство столь велико, что мешает употребить его к собственной пользе. Человек теряется и не отличает «главного» от «второстепенного». А «главное» для человека – это умение выживать, то есть вещь в галактическом масштабе смехотворная и ничтожная. За деревьями теряется лес. Зато в лесу все деревья сливаются.

Ведь когда «космический фонон с элементами китайского разврата пронзает пространство», это что-то означает, да? А фразу «кольцом самотворчества крепко обезопасим себя вовне» я почти понимаю.

Короче говоря, положение совершенно безвыходное. Как только забудешь о собственной пользе и пропитаешься гармонией, сразу заболеешь и попадешь на укол.

Наверное, первобытный человек улавливал связи гораздо лучше, потому что понимал мало, а чувствовал много. Это потом он нажрался познавательных змеиных яблок и двинулся по корыстной тропе, обращая внимание лишь на вещи, которые можно пошшшупать с пользой для своего ненасытного желудка.

Вот вам Хайдеггер, если угодно. А не угодно, так и ладно.

Часть вторая

Я жил, как художник,

взбирающийся по тропинке над озером,

и завеса скал и деревьев скрывала от меня целый вид.

В проеме художник видит, что искал,

перед ним расстилается озеро,

и он берется за кисти.

Но наступает ночь,

и рисовать больше нельзя,

а вслед за ней день уже не наступит

М. Пруст. «Обретенное время».

В первый раз мои хорошие, замечательные рассказы отказался напечатать завпрозой по фамилии Рак. Он отписал, что мои чудесные произведения не представляют интереса для редакции. Потом он умер.

Его место занял Лурье, который так грозно рыкнул мне в трубку «Нет!», что дальнейшая беседа сошла на нет.

Потом я завел знакомство с главным редактором Борисом Никольским. Он сказал, что не имеет претензий к стилю, однако направленность рассказов не соответствует течению «Невы». А я, грешным делом, так и не понял, куда она может течь? В Балтийское море? Не так уж у нас и уютно, на Балтике. Вот если бы в Индийский океан… В конце концов, я же ему не докторские истории принес.

Наконец, благодаря писателю Павлу Мейлахсу, за меня взялся новый начальник. И он отобрал один рассказ из цельного, нераздельного цикла, в шестой номер. Выдрал его, руководствуясь абсолютным, как сам признался, вкусом.

Так вот: уже перевалил за середину июль, а я все не в курсе.

Сегодня, палимый жарой, я пустился на поиски «Невы». Вообще, день выдался так себе, не слишком удачный. Но поиски редакции превзошли все мои ожидания.

Один раз я уже пытался попасть в «Неву», но лил проливной дождь, а я был с дочкой, и разве лишь подивился, почему «Невы» нет по ее адресу Невский, дом 3. Сегодня я был один и решил разобраться. Стихия взбунтовалась, но осталась невидимый. Она гнала меня проходными дворами, под рев компрессоров, где все подо и надо мной рушилось и осыпалось; в доме 3 шел капитальный евроремонт, а «Нева», как я, изнемогая, выяснил, переселилась в Банк, что в доме 1, и там меня погнало той же стихией по запутанным коридорам и лифтом то вверх, то вниз, то вбок, а я, как Евгений бедный, седлал то Медного Всадника, то ненастоящего льва, я ощущал исходившую от них мощь, она несла меня над «Невой», и я нашел «Неву». Мне криво сказали, что вот он, журнал со мной внутри, но про меня ничего не знают в смысле звериного пенсионного числа и вообще паспорта.

Однако я, отхлебывая газированный напиток, вынул паспорт, предъявил пенсионное число зверя вкупе с индивидуальным номером, вооруженный ими всегда, и меня отвели в бухгалтерию, и там отдали этот журнал с рассказом насовсем, и даже сказали друг другу: а есть ли деньги в кассе? – Смотря сколько, был ответ.

И выдали мне гонорар: триста восемьдесят рублей.

– Без копеек? – строго спросила кассирша.

– Без копеек, – эхом вторила ей бухгалтерша.

И мне не дали ни копейки, только триста восемьдесят рублей, хотя я видел, что у нее, в мешочке, было полно копеек, но я остался без копейки, потому что местная публика любит обижать юродивых.

Когда мой шурин впервые пришел в зону, устроившись туда прорабом, ему было не по себе. Все ходят какие-то потусторонние, жмутся к стеночке, сплошные тени – ночной дозор.

– Петухи, небось? – спрашиваю.

Шурин посмеивается:

– Да там все время кого-то петушат. Поди разбери их, чего они.

А потом ничего, он привык. Но не совсем.

Сидят они с бухгалтером и расписывают спецодежду на всех. Распределяют обмундирование по совести.

– Ну, – говорит бухгалтер, – первыми женщин оденем.

И откладывает стопочки, самой грубой ткани.

– А я пошел, – говорит. – А ты оставайся тут. Пускай они заходят.

В дверях остановился, почесал в затылке:

– Все-таки я их зря женщинами назвал, не по-людски может выйти.

Шурин остался один.

Заходит первая женщина, ранее мужской детина под два метра ростом, в ушанке, да с топором. Держит топор в руке.

Шурин обмер.

Но женское сердце мирное, отходчивое. Ищет тепла и ласки.

– Где тут мне сапоги? – басит. В структуре поиска тепла.

Это памятные, но разные вещи.

Они по-разному сказываются на человеке и проявляются по-разному, хотя и то, и другое бывает дорого сердцу

Помню, была у меня памятная вещь: кончик кошачьего хвоста. Самый-самый кончик; коту Кузе прищемили его дверью, содрали клок шерсти и маленький кусочек кожи, только и всего. Кот, понятно, не считал это мелочью, и так орал, что чертям у соседей было тошно.

Этот клочок я решил сохранить на память по причине преждевременной отроческой сентиментальности: кот ведь когда-нибудь сдохнет! А клочок останется. Я положил Память в кошелечек, защелкнул и спрятал в письменный стол.

Прошло немало лет, и кот, оказавшийся долгожителем, все-таки сдох. Тогда я горестно достал кошелечек и расстегнул. Что же я увидел? Локон трансформировался в огромного, оранжевого червя с черными полосками, который так и рванулся ко мне дыбом из клочка шерсти.

Так подводит Память.

Зато талисман не подводит. Свой Талисман я изготовил собственноручно в седьмом классе. Нас тогда заранее обучали токарному станку, ибо думали, что все там будем. И всем поручили выточить деталь: болваночку в палец размером и с нарезным штырьком.

На этой болваночке я сломал три фрезы, и мне запретили вытачивать ее дальше. Вообще, трудовик недолюбливал меня за неуместную веселость и нелюбовь к пролетарскому существованию. А мой приятель, видя это, хихикал и бросал в недра хитрого станка косточки от персиков.

Моим изделием любовались все. Никто не сумел выточить вещь более ужасную. Она внушала недоумение. За такие детали направляют к врачу. Но я постоянно носил ее при себе в кармане школьного пиджака, считая талисманом. И ей передалась часть моих качеств, а может быть – часть ее свойств передалась мне. Вернее последнее. Я хорошо учился по всем предметам, которые не предполагали в будущем вытачивания болванок. А она этих предметов не знала – ни Пушкина, ни How do you do. И я никак не мог передать это талисману. Зато он своим уродством передал мне стойкое отвращение ко всем точным наукам, где впоследствии, на каком-нибудь производстве, меня вполне могли заставить точить болванку. Болванка ревновала. Она хотела быть единственной. И я ни хрена не соображал ни в математике, ни в физике.

После школы этот предмет потерялся.

Сейчас у меня есть другой талисман, он очень старый. Естественно, я не скажу, что это. Но мы иногда обмениваемся качествами.

Зашел ко мне водопроводчик.

Приветливо сказал на кухне при виде крана:

– А-а-а… Ну, это надо вам…

Не тут-то было. Дело в том, что кран подтекал. Ну, подтекает и подтекает, мне все равно. Но жене срочно понадобилось его заменить. И она купила новый кран. И водопроводчик увидел на столе новый кран и понял, что никакое здесь не «ааааа», и что придется менять.

Он помрачнел и сказал, что вернется через минуту.

Вернулся, взялся делать.

Потом заявил, что снова уйдет, потому что не лезет что-то, блять.

С каждым уходом и приходом он сатанел все сильнее. По причине труда.

И вдруг я увидел, что этот варвар, ни у кого не спросясь, забрал из-под моего кота его корытце для естественных дел и подставил его сам, без моего ведома, куда-то вниз, чтобы туда стекало, а то стекает, а корытце было двойное: одно цельное, главное-приемное, а второе – вставное, решетчатое, для скобления и в качестве мочеиспускательного сита, и кот безумно и жалобно ходил вокруг оставшейся решетки, зная, что если воспользуется, то ему влетит.

Это совсем не дело, когда осатаневшие от справедливого труда водопроводчики используют не по назначению и без спроса чужую вещь, которой пользовался уже не один кот. Хотя пускай бы он попробовал использовать его по назначению.

Я бы тогда не дал ему денег. Но я ему их дал. Потому что, сатанея, он стал уже сам сатана, и попробуй не дать.

На свежем воздухе мыслям, конечно, тесно, ложку не воткнуть и цитату не вставить.

Там я часто становился очевидцем грозы и пытался ее осмыслить. Когда гремит гром, принято считать, что по небу разъезжает Илья-Пророк. Но я никак не могу понять, о чем он пророчествует, потому что эта история повторяется из века в век: гром, молния, дождь – словом, гроза, понятная любому бессловесному скоту. Может быть, он просто самовыражается? Надо было брать Нострадамуса.

В промежутках между примитивными пророчествами Ильи удавалось купаться. А потому хочется отвлечься от Ильи и перейти к теме переодевания мокрых трусов. Подходы к пляжному переодеванию меняются с возрастом и опытом.

Раньше тебя огораживали полотенцем, и ты, суетясь, пачкая сухие трусы мокрой пяткой, которая вдобавок еще и в песке, переодевался. Теперь совсем не так, все переиначилось.

Да что там говорить! Я, было дело, нырнул в городских, считай, Озерках, в чем (но не как) меня родила мама при большом скоплении людей и полном их безразличии. И воды приняли меня, хотя первозданности во мне уже не было ни грамма.

Но я – мальчишка. Я знаю одного виртуоза переодевания, уже солидного, пожилого и уважаемого человека. Что делает он? Выйдя из вод, он надевает просторные, ситцевые, семейные трусы прямо на мокрые плавки. Затем – внимание! – он быстро подныривает рукой под одну из широких штанин, где краснокожая паспортина; поджимает эту ногу, стоя на другой, и прытко скатывает в жгут часть плавок из-под трусов; неимоверным усилием переволакивает кольцеообразный сей жгут через мощное колено и облегченно выходит из позы цапли. Теперь он с легкостью вытаскивает все плавки целиком через другую штанину. Иначе никакой гармонии! Стыдливый уход в кусты или заматывание себя в полотенце намекают либо на наличие краснокожей паспортины, всем понятное, либо на ее отсутствие, способное всех удивить. Здесь же античное совершенство: человек спокойно стоит себе в естественных, очень и очень просторных семейных трусах. Будто ничего и не было. Аполлоническое начало в который раз побивает дионисийское, хотя всяко бывало.

Картина с натуры в пересказе жены. Она у меня к слову чутка и внимательна. Конечно, текст несколько сокращен за счет неизбежных повторов уточняющей направленности.

Итак: пляж, жара. Мамушки-бабущки-детушки и примкнувшие к ним. Вода кипит и кишит, бухточка наша. В тенечке, присмотрев себе корягу, расслабляются двое: он и он. На повестке дня – портвешок. Коммуникация разворачивается в повышенных тонах (один настроен относительно миролюбиво).

– Блядь, так ты идешь купаться, или нет?

– Да на хуй, я не пойду.

– Не пой-дешь?! Ты знаешь, блядь, кто ты? Ты эгоист, получается?

– Да почему я эгоист?

– Да получается, ты будешь тут один сидеть, а я пойду купаться, правильно?

– Да посижу здесь…

– Ну и все, блядь!

– Не хочу я купаться!

– Ну и сука же ты после этого! Все, я пошел один, блядь, купаться…

– Чего это я сука?

– А потому, блядь, что эгоист! Все, я пошел с мостков.

Медленно продирается через замусоренный лесок, выруливает на мостки. Второй, качаясь, подходит к кромке воды, где плещется народ, и ждет, когда первый выплывет с мостков из-за осокиных зарослей.

А вода слегка подцветает.

– Тьфу, нахуй, блядь! Что это за сопли? Ты где меня искупал? Я думал, блядь, тут чисто, детей купают, а теперь весь в соплях!.. Ну, блядь…

Второй подначивает:

– Это дети и насрали.

– Что? Это дети насрали?

Второй тычет в него пальцем, из-под ногтя сочится портвейн:

– Гы-гы-гы!.. В гавне!..

Папаша сбоку:

– Вы все же потише, тут же дети.

– Это ваши дети! Они и насрали! А я в гавне!.. Все, нахуй, если на мне хоть один прыщ вскочит, я тут все дома вокруг сожгу…

Бредут на корягу.

– Короче, ты едешь со мной в Девяткино?

– Да ну… не знаю даже…

– Что, блядь? Я, на хуй, тебя спрашиваю: ты едешь или не едешь со мной в Девяткино, в банкомат за деньгами?

– Ладно, ладно!.. Я еду с тобой в Девяткино.

– Ну и все, на хуй! Мы едем с тобой в Девяткино..

У каждого города есть лицо. И даже есть у микрорайона (не в губернаторши ли мне с такой риторикой?). А у лица есть отдельные черты, его отражающие: в частности, направленность интересов. Наш город болеет асфальтовой болезнью.

Это в больнице у нас так бывало: притащится больной, отпущенный на выходные жену повидать, да в церковь сходить, а морда разбита вся характерным образом, по касательной. «Так не задевают косяки! – ему объясняют. – Это асфальтовая болезнь!»

Асфальтовая болезнь завелась даже у одного местного дома-магазина. Уже после того, как наш город крепко приложился исходным лицом, этот магазин держал свою марку, и выдерживал долго: в нем продавали бутылки, усыпанные опилками. Этот дом, конечно, не лицо, а его часть – нос, скажем, на котором проступает горбинка, или трещина на губе, а то и бородавка. Или что-то заклеено пластырем.

Но вот в начале 90-х дом сорвал с себя черный от грязи и копоти пластырь, назвавшись продуктовым Монплезиром. Это совпало с накоплением награбленного, и в Монплезире имелось все, за что мы его полюбили пуще прежнего и думали, что так будет вечно. Но вечность не задалась. Дом снова приложили лицевым черепом, применив прием русского кулачного боя, и он обернулся казино по имени Русь. Национальный идеал рождался в потугах и муках, а Монплезир отступал по смоленской дороге.

Перед Русью красовался гипотетически призовой автомобиль. С чем бы его сравнить анатомически? В далекую пасхальную ночь, в сусанинской церкви, я видел дедка с наростом, рогом на лбу, он все норовил причаститься, но батюшка, хорошо знавший свою паству, не допускал, однако этот, с рогом, все-таки прорвался. когда батюшка зевнул, и, причастившись тайн, подмигнул мне. Дескать, вел себя не по-христиански – а вот, извольте: очистился. Только рог каким-то чудом не отвалился. Он много раз занимал очередь, вертя своим наростом. Так и я много раз, проходя мимо Руси, хрустел раскрошенным стеклом, потому что враги постоянно взрывают Русь и желают ей зла.

Наконец, к асфальту приложили мордой и Русь, так что она обернулась Морфеем: заснула богатырским сном. Автомобильный нарост исчез. Морфей назвался компьютерным клубом, но куда ему против градоначальников! Там заседали в чайниках сплошные заколдованные сони. Мордой об асфальт!

Сейчас не понять, что с этой частью лица. Опять заклеено пластырем.

Я не удивлюсь, если там будет загар и акцент. И, глядя в окно, не устаю повторять, что пассажирский поезд, скажем, «Питер – Баку», пора уменьшить до размера игрушечного и пускать по пластмассовым рельсам в местной траве, в нашем дворе. В согласии с неумолимым географическим законом. Его бы отмыть, это лицо, и на всякий случай сфотографировать. Ну, а потом – об асфальт, разумеется, ради общей судьбы.