Текст книги "Броуновское движение"

Я не один раз рассказывал разные вещи про моего покойного приятеля по прозвищу Братец. Братец был не самым лучшим представителем человеческого рода. Но он не заслужил помереть вот так – не подберу слова. Рано – да, наверно. Он частенько разыгрывал передо мной армейского деда. А теперь недалеко время, когда я ему в настоящие папы сгожусь. И еще мне запомнились его истории про Чукотку, где он служил, когда его в первый раз вышвырнули из нашего медицинского питомника. А уж как они запомнились ему самому, об этом и говорить не приходится. Хотя ничего в них особенного нет. Каждый, кто служил, таких историй припомнит дюжину дюжин.

На Чукотке Братцу активно не понравилось.

Потом-то он устроился неплохо. Стал наигрывать клавишником в солдатском ансамбле, на офицерских мероприятиях с чугунными женщинами. Играл он хреново, но и запросы были минимальные. Один растроганный майор сказал ему даже: «Эх, Вова! Махнуться бы с тобой: я тебе – погоны, а ты мне – свой хуй».

Но поначалу все было грустно. Братца заставили рубить ломом колоду замороженного говна. Отхожее место заледенело. И что-то с ним сделалось, с местом – не то лопнуло, не то треснуло. Короче говоря, надо было рубить и долбить. «И я рубил! – срывался на фальцет Братец. – Ты знаешь, как это бывает, когда ты хуячишь ее ломом, а от нее летят маленькие льдинки, прямо в ебало? И от соприкосновения с теплом твоего ебала они начинают таять!..»

Подобного рода опыт надмевал Братца. Он свысока слушал лекции медицинского майора Зайцева.

– Химического оружия у нас нет, – гремел Зайцев. – Так и запишите!

– Как это нет, – цедил Братец. – У нас лежала одна, бомба. Ржавая вся, в углу. Ее, кто ни пройдет, ногой ебнет.

Больше всего Братец любил рассказывать про нарушение устава караульной, если не путаю, службы.

– Стою я на вышке, – поверял мне Братец сокровенное. – Один, совершенно. Вокруг тундра (или что там у них? в общем, унылый ландшафт), и ни души. А там, на вышке, висела подробная инструкция: чего нельзя делать часовому.

Братец перечислял, но я, конечно, забыл все, кроме трех первых пунктов. Нельзя сидеть. Нельзя лежать. Нельзя без надобности досылать патрон в патронник.

– И я, – продолжал Братец, – нарушил их все по очереди. Сначала я сел. Потом встал. Потом лег. Потом опять встал. Потом без надобности дослал патрон в патронник.

Братец помолчал.

– Потом, скажу тебе по секрету, – признался он, наконец, – я подрочил хуй. Что было, конечно, вопиющим преступлением: ведь я, во время оргастических сокращений, утратил вменяемость и никак не мог должным образом охранять вверенный мне пост.

Братца давно уже нет. А я все думаю: как же так? Одинокая саморадость между сопок, в пустыне; экзистенциальная песнь, высокая степень свободы. Но не высшая. Потому что сартру с его камю дают поджопник и ведут на губу.

Бедный я человек, сказал апостол Павел.

Когда я учился, психиатры нам говорили, что всякая психопатия обычно более или менее устаканивается к тридцати-сорока годам жизни. То есть как был человек урод, таким и остался, но пообтерся, приспособился, завел семью и размножился. И уже не так бросается в глаза.

Что-то мне подсказывает, что нечто подобное происходит и с вундеркиндами.

В нашем классе учился один такой Гриша, никак не психопат, зато отъявленный вундеркинд. Он никогда не получал ничего ниже пятерки. И был неплохой малый, но ужасно одинокий, никто с ним не водился, потому что это было неинтересно. И он, мне кажется, с удовольствием променял бы свои таланты на что-нибудь позауряднее.

Из восьмого класса Гриша пошел сразу в десятый. «Ну, как там Гриша?» – спрашивал я у десятиклассников. «Да так, – отвечали они. – Поднимает руку, встает, ему дают выговориться, он садится».

Потом он поступил в тот же самый замечательный мединститут, что и я. Ну, думал я, Гриша блеснет и сделает открытие. Это будет не знаю, кто – Сеченов, Пирогов или Бехтерев. Но ничего такого не произошло. Гриша промелькнул лишь однажды, на втором курсе, и то на кафедре иностранных языков, где вывесили его фотографию с подписью: такой-то и такой-то сделал медицинский доклад на безукоризненном английском языке, в лучших традициях Оксфорда.

И все. Мне кажется, он растворился. Я больше ничего о нем не знаю. Он никогда не приходил на сборища одноклассников, а потом и вовсе уехал в Москву, если не дальше. И нигде не гремит, не грохочет.

Жизнь сглаживает углы, и даже Нобелевские премии берут на троих.

Еще у Гриши были очень пожилые родители, и у всех было ощущение, что что-то с ними не так. Моя бабушка водилась с ними, но отвечать на вопросы отказывалась. «Это страшная, страшная трагедия», – повторяла она. Так и не рассказала.

Потом уже, когда начались публикации с разоблачениями, мы узнали, что Гриша был внук наркома здравоохранения, расстрелянного в 37 году. И жил под другой фамилией. Почему он так поздно родился, я не знаю.

Дед его тоже высунулся, попал под утюг – только погорячее.

Я расскажу о праздновании французского языка по случаю города-Орла.

Ирина вернулась под впечатлением от открытия и закрытия Олимпиады.

Сам по себе концерт тоже был замечательный: все началось с патриотических песен, сменившихся просто народными, то есть личными, не все же о государственном петь, надо же дать волю душе; потом либерализм набрал обороты, и зазвучали песни отечественной эстрады, где уже и вовсе смысла не было, что, по закону диалектики, только усилило, по-моему, их патриотичность; наконец, для пикантности подпустили разврату, и началась эстрада зарубежная.

Зато обрамление торжества было еще лучше.

Ответственная женщина-представитель министерства образования встала, и к ее немалой жопе площадью в одну шестую от мировой приклеился лист бумаги формата А4 с надписью «Участники Олимпиады». Так она и передвигалась.

Олимпиаду открыли заносом Олимпийского огня. Огонь поставили на сцене, и тут же на самодельный Олимп взошла самая палладистая из всех диан – некая дама в голубом, напоминавшем тунику. Утвердившись на Олимпе, богиня просидела там все три часа, пока шло действо, не слезая и цепко держась за власть. Она потихоньку делала какие-то странные пассы; в дальнейшем выяснился их смысл. Оказывается, богиня тоже была член жюри, а пассы были совсем не пассы. Это она подбрасывала с Олимпа в огонь таблеточки сухого спирта.

На закрытии Олимпиады сотрудница жюри снова обожествилась, залезла на Олимп и принялась за старое.

Вот в таком, примерно, режиме все и происходило.

Между номерами, предваряя и провожая клинический конферанс, наигрывало фоно: «От улыбки станет всем светлей» – для собравшихся старшеклассников, сплошной 11-й класс, которые либо уже начали жить половой жизнью, либо начали активно хотеть начать ею жить.

А выносить Олимпийский огонь досталось прометеям-победителям из Ирининой команды, и отбрыкаться не удалось: вынесли. Из зала было видно, как за дверью этот огонь уже поджидали ненавистники и залили его из ведра.

Приходит ко мне шурин. Я так и не пойму до конца, кто он такой – то следователь, то прокурор, то адвокат. Да и наплевать.

– Рассказывай, – говорю, – живенько. Что-нибудь про тюрьму, про милицию. Ну, сам знаешь.

Он послушно рассказал вот что.

В норильской колонии, в команде пожарных, имелся дедок. Пожарные – это специальные такие заключенные, которые следят, чтобы в зоне не было пожара. А за ними следит офицер.

Пожарный дедок был совершенно безобидной фигурой. Беда его была не виной, а именно бедой: стоило ему выпить, как он моментально начинал кого-нибудь резать.

И за это постоянно попадал в тюрьму.

Вот приближается, стало быть, последний звонок. К дедку приступили:

– Дед! Куда ты пойдешь? Ты же через полчаса вернешься!..

Действительно – дед, получив какой-никакой расчет, немедленно займется любимым делом. Выпьет и зарежет.

Дед хитро щурится:

– Нееет…

Ну, офицеры – стреляные воробьи. Приключений никому не хочется. Купили деду билет на самолет – за его счет, конечно. Проводили до аэродрома. Обнялись. Расцеловались. Посадили. Дождались взлета.

На обратном пути, глядя на часы:

– Небось, дед уже коньяк заказал! сейчас резать начнет…

Я думаю, Буш стратегически побоялся подставить друга Володю. Поэтому слушания про 11 сентября, где он давал показания, стали секретными.

Детективная сказка про двух братьев, которые оба были младшие.

Были они просты и наивны, как два пятака, чем и прославились на всю округу.

Принесли заявление в милицию, а к заявлению прилагалась нотариальная расписка. Я попробую максимально приблизить изложение жалобы к боевой действительности, но вряд ли справлюсь.

Все началось, как явствовало из жалобы, одним хмурым утром, когда братья проснулись в присутствии неизвестного человека. Неизвестный и посторонний им человек рассказал, что накануне подобрал их, братьев, на улице и отнес по месту жительства, чтобы они не замерзли и не умерли. А это был вполне вероятный исход, так как дело происходило в небольшом северном городе.

И за спасение братьев этот человек хочет получить компенсацию в размере десяти тысяч рублей.

«Мы пошли в сберкассу и сняли деньги…

На другой день он пришел опять и сказал, что посоветовался на работе, и ему там сказали, что за спасение жизни десяти тысяч мало и нужно еще десять тысяч.

Мы пошли, сняли деньги…

Потом он вернулся и сказал, что ему очень нужны деньги, потому что его брат попал на материке в милицию, и надо его выручать. Он сам поедет этим заниматься и все потом отдаст, потому что через три дня ему дадут отпускные.

Мы пошли в сберкассу, сняли деньги…

Он пришел опять и сказал, что отпуск ему перенесли, а брату нужны деньги, чтобы приехать из милиции, и он за эти деньги даст нам нотариальную расписку.

Мы пошли за деньгами, сняли…

Вчера он пришел и попросил сто рублей на опохмелку. «Нет! – сказали мы. – Мы тебе не дадим!»

…Нотариальная Расписка: «Я… такой-то… обязуюсь отдать долг… в случае, если я не буду отдавать, прошу привлечь меня по статье номер 10 УПК (первое число, какое пришло в голову)». Как положено – печать: ООО «Алые паруса».

Электорат наглаживали и натирали, бережно покусывали, аккуратно облизывали, крепко сжимали, нащелкивали по роговой черепушке.

Так как делалось это, в основном, женскими руками-устами (в числе кандидатов было много женщин), Электорат не мог не напрячься. Он вздыбился и зазвенел, как струна, испытывая позыв на волеизвержение.

Меня там неприятно поразил буфет; женские кандидаты слишком ревностно взялись оберегать семейный очаг – ни тебе пива, ни водочки, сплошные коржики. Мне пива и водочки не хотелось, но я ж не один возбудился.

И в результате я излил свою волю в подставленную, дрожавшую от жадности горсточку кандидата-мужчины. В последнее время он тоже стал активно наглаживать Электорат. Не очень приятно, но я пересилил себя, не желая быть уличенным в гендерной тенденциозности. К тому же неизвестно еще, в чем большая извращенность – давать себя наглаживать ему или Полномочному Представителю Президента в Северо-Западном Округе. Или женскому коню с яйцами в милицейских погонах, который копытом своим не очень-то ласково наглаживает.

Вообще, все это очень хорошо. В прежние времена Электорат не возбуждался. Приходил и извергал свою волю бесстрастно, равнодушно, как будто прожил с этой престарелой гориллой в пиджаке и галстуке сорок лет – и что же с ней теперь, разводиться? когда все слюбилось и стерпелось. И радости бывали в этом браке, и горести, как всегда. Лучшее – враг хорошего.

Почтовый ящик забит предвыборным мусором.

В связи с этим – маленькое воспоминание.

Я давно хотел написать про мой любимый музыкальный коллектив, но все не мог придумать, куда это сунуть. Напишу сюда. Коллективом этим в 1996 году сделалась «Коррозия Металла». С тех самых пор, как я впервые в жизни увидел этот концерт по черно-белому еще телевизору, я больше этих людей не слушаю и не покупаю их диски. Я тщательно оберегаю первичный хрупкий восторг.

Если кратко описать происходившее в студии, то было там вот что. Музыкальный руководитель коллектива по имени Паук на протяжении всего мероприятия рекламировал водку «Зверь». Он пел о ней, пил ее на сцене. Когда у него уже не осталось хвалебных слов, он просто завыл. И все это делалось неспроста, потому что чуть позже, на вопрос: «Сколько вам лет?», Паук захрипел: «Шестьсот шестьдесят шесть».

Сначала музыканты пытались немножко сыграть, но вскоре на сцене появилось очень много неизвестных людей; среди них – карликовый доктор в белом халате и маске хоккейного вратаря. Доктор тоже стал пить водку «Зверь» и размахивать руками. Потом все стали брать этого доктора на руки, вращать его колесом, передавать друг другу при полном его попустительстве.

Так вот о выборах: из-за Паука я чуть было не проголосовал за Зюганова. Глупых коммунистов задушила жаба, когда они увидели танцующего Ельцина. И, решив, что они не хуже него разбираются в молодежной музыке, заручились поддержкой Паука и страшно этим гордились. Я сам читал в газете «Завтра» его интервью, озаглавленное: «Мы – Зюги! Мы – Ганы!»

Это, я понимаю, было время. Теперь в цене всякая сволочь: Буйнов, Басков и компания.

Я вышел из дома в ночь за диетическим яйцом. Из почтового ящика торчала предвыборная газета с большим заголовком: «Приказано убрать».

Едва я прошел шагов двадцать, загремели очереди. Это были не простые петарды-хлопушки, это была настоящая канонада. Сильно напоминало автоматный расстрел иномарки.

Последствия такого расстрела я уже видел году в 92-м, возле метро.

Я присел и заметался, решая, куда бежать, чтобы не схватить пулю. Кружным путем выскочил на проспект, где сверкали вспышки.

В небе распускались цветы. Толпился и улыбался народ. Оказалось, что это просто местный, средней руки салют в мою честь.

Все за то, что песня «Роман любит Пашу, Руслан любит Юру» завоюет планетарную любовь и будет звучать ближайшие пятьдесят лет. Сначала как новая песня о главном, а потом – как старая.

Я прописал в тексте мальчиков, чтобы хоть как-то отметить их особенный артистизм. Можно прописывать и другие существительные.

Особенно после того, как к беспомощному Кену Хенсли, запевшему «July morning», присоединился Стас Пьеха.

Поначалу я не поверил, я не мог понять, какие ужасные тропы вывели Хенсли к этому звездному комбинату. Может быть, он убежал из Воркуты за провоз героина в прямой кишке? Который надеялся обменять на контрабандные ордена Славы вместе с кавалерами?

Потом я онемел, ужаленный мыслью.

Я думаю, что Хенсли на самом деле уже умер. И попал в Ад!..

По поводу майки с портретом президента Идущий Вместе сказал историческую фразу:

«Любовь к президенту можно выражать независимо от того, есть на вас майка или нет»

Менты не пускали любить президента без майки. Мне это странно. Первый указ в непривычной для президента должности будет, наверно, таким: заниматься любовью только в одежде. Хотя бы в майке. Под страхом спора с хозяйствующим субъектом.

Церемонию гурации я, разумеется, посмотрел, чтобы не злопыхать понапрасну.

М-да.

Знаете, придраться не к чему. Но все это напоминает безукоризненно отработанное, доведенное до совершенства действие, которое в приличном обществе не принято устраивать на людях. Как будто кто-то очень ловко, с непроницаемым лицом сменил носки.

Инаугарант Конституции, маленький хозяин Большого Дома

В дельфинарии выступили морская львица Варя, четыре дельфина с простыми русскими именами и белый кит Михей.

Животные, как я и думал, были на высоте.

Но и само представление запомнилось.

Начали с предупреждения: дельфины не рыба. Потом прочли маленькую лекцию голосом середины прошлого века. Я снова с удовольствием узнал, что у нас с дельфинами разные мозги. Мы засыпаем и не контролируем себя, или наоборот: не контролируем себя и засыпаем. И спим в любом случае совершенно распущенно. А дельфины себя всегда контролируют и никогда не засыпают окончательно.

В конце лекции по рядам пошел торговец воздушными шариками по восемьдесят рублей: дельфинам на овес, разумеется.

Потом объявили львицу Варю. Несчастная звериная стихия уже давно ревела за кулисами, не кормленная весь день, и была готова исполнить все, что от нее потребуют. Что и потребовали. Что и исполнила на-ура.

С дельфинами вышло вот что: не вполне натуральным голосом ведущая объявила, что они, оказываются, умеют рисовать. Беднягам сунули в рот кисточки с разными красками, и те поочередно создали полотно. Я, между прочим, встречал такое и в людском исполнении: деталей не разобрал, далеко было, но что-то там присутствовало от импрессионизма, однако не без кубизма. А дальше ведущая объявила аукцион: кто хочет эту картину получить, пусть называет цену. При стартовой в пятьдесят рублей. И картина ушла за четыре тысячи – на овес, конечно.

– Ну-ка, поблагодарим наших артистов!

Но по-настоящему благодарны были истинные артисты, скромно и неприметно дрессировавшие художников рыбой. Ведущая проговорилась: в сутки дельфин съедает десять кило рыбы, потому что сам не рыба, так вот за все представление им явно не дали десяти килограммов. Я понимаю, что сразу нельзя, но там и кило не было.

Картину выиграла женщина Таня с двумя сыновьями, которые громко сказали, что их зовут Джи-Пи и Микки.

Чтобы окончательно пустить молодых людей по миру, им подарили конверт с приглашением на презентацию круиза (подробности внутри, сказали). Маме, женщине взрослой, конечно, положено знать эти подробности и в конверт не заглядывать.

Я хотел на прощание погладить кита Михея, но как-то не сложилось. Мне просить не захотелось, я заглянул ведущей в глаза и решил не просить ни о чем.

У меня появилось красненькое Мобилло.

Оно требует к себе бережного отношения и допускает игры. Все вместе, в сочетании с его ношением на поясе, порождает некоторую нескромность.

Мне как-то неловко прицепить его и шагать при такой откровенной раскраске.

Да и жена, поджимая в ревнивом сомнении губы, говорит: не бери его с собой на пляж. Оно там мало того, что привлечет хищное внимание, но и начнет трезвонить топологически, как истинное красненькое Мобилло.

В общем, что-то такое болтается.

Это, конечно, не милицейская дубинка и не пистолет, но все-таки Мобилло, а не какое-нибудь умрилло.

В минуты особенно интимных отношений с Мобилло я расстегиваю ему чехольчик и вынимаю нечто хрупкое, беззащитное перед агрессивной средой. Повесить красненькое Мобилло и ни разу не вынуть его на людях – это выше моих сил.

Мне раньше оно и не нужно было, пока не прочувствовал.

Что-то ныне творится на Валааме?

Я мало где бывал, но иногда вдруг припомнится то какая ненужная улица при гостинице Дэйз-Инн, то ржавая бочка с водой на польской границе. Как-то они там, думаю? Небось, ничего. Вот и Валаам – замкнулся ли он в себе, как ему и положено, или продолжает развязные связи с обывателями?

Ведь Валаам образца восьмидесятых, скажем, годов, привлекал не своей святостью, а, напротив, узаконенным разгулом и распоясанностью. Туда обычно и плавали не монастыри смотреть, а предаваться пароходному и береговому бесовству. А бляди, вопреки суровому морскому закону, были, по-моему, даже зачислены в команду, навсегда, и даже имелись там, думаю, пустовавшие героические люльки, память о мореплавательницах, погибших от дурных болезней. Поплачь о них, пока ты живой.

Валаамским водоплаванием меня премировали родители за то, что я живым вернулся с морских сборов, где, Бог миловал, не поплавал, и вот теперь мне давалась такая возможность, под присмотром Бога же, к которому приближался наш теплоход. Очумевший, не получивший от мамы и жены позволения выпить, я дремал где-то близ машинного отделения и плохо понимал, куда и зачем плыву.

А на Божьем судне кипела жизнь. Морские женщины не таились и подсаживались к нам откровенно – это было позднее, когда мы проследовали в видеозал. В зале, дабы приблизиться к мистике монастырей, нам показали «Американского Оборотня в Лондоне» и «Греческую смАковницу». 1989 год плыл себе и не тонул, и фильмы эти не тонули вместе с ним. Потом раздались крики, удары и прочее. Происходило то, за чем и поплыл теплоход.

Имея в душе Оборотня под смАковницей, которая и так его, и сяк, мы выгрузились; первым, что я запомнил на всю жизнь, были тучи июльских слепней величиной с кулак. И мне стало ясно, что незримые силы, уберегшие монастыри от краснознаменных дьяволов, продолжают свое отпугивательное дело: нас не пускают, нас гонят из-под Покрова.

Весь этот гогот, спровоцированный покупкой нигде не продававшейся водяры; все эти дикие нырки в болотную тину солдатиком и гениталитетом; все эти фантики да огрызки, все оголтелое экскурсионное бесовство ничуть не вредило мудрым монастырским стенам и их обитателям. Жители острова очертили магический круг, и ни одна сатана не посягнула на центр окружности.

Нас пытались вразумить. Милосердно гудели колокола. Благообразный мужчина, пораженный красной волчанкой, самозабвенно рассказывал нам про красоты и знамения. Я почти внял его речам и подошел к ужасному обрыву, усыпанному скользкой листвой. Сатана приступил: прыгни, но не он отступил, а я – не искушай! Терпеть не могу высоты потому что. Но красотой насладился и наслаждался бы дальше, когда бы не волшебные слепни, не могшие простить мне просмотра Оборотня перед святыми местами, да и желания выпить – тоже.

…Верится мне, что сделалось там, как встарь: бьют птицу, рыбу, зверя; врачуют лихого человека, торгуют спичками и солью. С высочайшего попущения – сигаретами и водярой. А бесы сгинули, обожженные магическим кругом. Веруют и трепещут.