Текст книги "Броуновское движение"

Мы соседствуем на даче с очень странным семейством. Мама и трое детей – 8, 11 и 13 лет; папа трудится в городе.

Как бы эту странность обозначить?

Я никогда не встречал таких детей. Все в них нормально и хорошо, даже слишком: играют в обычные игры, носятся, ходят с мамой на рыбалку, едят мороженое, смотрят фильмы, знают компутер. Дочка моя с ними корешится.

Не к чему придраться.

Правда, мама уж очень молчаливая. Пошутишь, а она в землю смотрит, разговаривает еле слышно, не купается, не загорает, при первой же возможности (плохая погода) спешит в город и ребятню прихватывает.

Ну, да что в этом такого?

Вот что удивительно: эти дети никогда не капризничают. И не возражают. И даже не просят ни о чем. Ну-ка мою пигалицу загонять спать – да это рехнешься сначала, а потом еще раз рехнешься. А эти, стоит маме скомандовать тихим голосом, идут беспрекословно, гуськом, не оборачиваясь.

Еще странность: им не позволили взять на дачу велосипеды. Докопаться до причины не удалось, хотя где же еще кататься, как не на даче? Не разрешили, и все; не в наказание, а просто.

«Папа» не разрешил.

Этот папа – приветливый, благообразный субъект с бородкой, приезжает на иномарке. Не в чем его упрекнуть.

Но у меня почему-то, когда я слышу от них слово «папа», мороз по коже идет.

Мне не нужно путешествовать, я и не люблю, мне хватает дворовых впечатлений.

Например, у нас на суку висит автомобильная покрышка. Забросить ее на такую высоту невозможно ни с земли, ни с балкона. Совершенно бесперспективное серсо. Надо подогнать какую-нибудь машину с люлькой или приставить очень длинную лестницу, обыкновенной стремянки будет мало. Я даже нарочно становился под этот сук и прикидывал расстояние. Почему она там? Как? Кто?

Тайна.

Или был еще случай, когда прямо под моим окном, довольно прохладным августовским вечером, сидела голая женщина. Я, наверно, уже написал об этом в прошлом году, но в этом она еще не приходила.

Сидела часа четыре, беседовала с молодым одетым человеком, который расположился напротив. Он ее руками не трогал, ничего такого, только разговаривал.

Мне было интересно не только потому, что она там расселась голая, но и потому, что стало холодно, ночь наступила, дети почти все ушли домой, а она все сидела.

Я еще бросал вниз окурки и боялся в нее попасть и попортить немного. Недотрога, небось.

Посмотрел я на сон грядущий фильм «Высадка Черного Ястреба», ибо слышал, что это любимое кино Джорджа Буша. Ну, фильм прямо-таки для него, а для меня это чересчур тяжело и трудно. Не суть, однако, дело вот в чем: смотрю я на операцию американских войск в Сомали и ощущаю в себе какое-то непривычное волнение, как-то уж слишком переживаю за солдат – с чего бы вдруг? И сообразил: они же в Африке, где находится, как нам говорили, природный очаг СПИДа. Страшно опасное место, особенно с учетом армейской скученности.

Поэтому я отвлекся от фильма и начал задумываться над хрестоматийным образом переносчика СПИДа. Оставим пока подозрения в адрес самого СПИДа – якобы, нет его вовсе (конечно, нет), об этом здесь много писали. Давайте вспомним, что в далеких 80-х этому недугу приписывалась совершенно конкретная этническая специфика. И классическим переносчиком СПИДа виделся негр.

Потом появилось уточнение: голубой негр.

Потом уточнили еще: голубой негр-наркоман.

Потом негр куда-то делся и остался голубой наркоман, желательно – иностранец.

Я помню, как в петергофской больнице поделился свежими новостями со старенькой, ныне покойной, заведующей, ее звали Злата Яковлевна. Она была маленькая, кругленькая и ровным счетом ничего ни в чем не смыслила. Я рассказал ей про шведского, если не ошибаюсь, гражданина, который перевозил в заднице пакет героина. Дело было году в 89-м. В самолете пакет лопнул, контрабандиста разволокло и уволокло на летийские берега. Злата Яковлевна пришла в страшное возбуждение. Она подпрыгивала и шипела: «Так вот и привозят нам заразу, сволочи, СПИД всякий!» Образ, таким образом, был готов: иностранный подданный с героином в неразборчивой заднице.

Потом потускнели и голубые цвета. Остался наркоман.

То есть краски сохраняются, но как-то перестали бросаться в глаза.

Недавно я прочитал, что и наркоман отступает, уступая дорогу женщине. Среди переносчиков неизвестно чего становится все больше женщин.

И на этом, я думаю, процесс завершится, потому что будет найден главный источник соблазна: женщина. Через нее, как известно, вошел в мир грех. А про негра уже почему-то не вспоминают вообще.

Это немного напоминает шараду: из слова, заменяя в нем по букве, делают новое. Задача: в столько-то ходов превратите слово «негр» в слово «баба». На промежуточном этапе разрешается пририсовывать клеточки для слов «пидор» и «героиновый наркоман».

Было дело, я сокрушался по поводу редкости моей фамилии, с именем заодно. Недавно выяснилось, что я написал какую-то книжку про затонувшие корабли, до которых мне дела нет. А сегодня иду и вижу рекламный плакат, созывающий на комбинированное песенно-музыкальное действо. Там и шансон, и травоядные песни про «озера синие», и рок, и еще кое-что. Там-то, кое в чем, я себя и нашел, в разделе военных шедевров на тему полевой почты.

А я страшно боюсь музыкальных коллективов, к которым государство относится доброжелательно.

Страх к ним мне внушил мой родной дядя.

Он вообще не слишком жалует музыку. Выпьет и глумится над исполнителями; в 87-м году я, помнится, завел ему «Ноль», песню про «Болты Вперед – Болты Назад». Дядя, пьяненький, жеребятничал и хохотал, поминутно спрашивая: «Ну, а козу-то уже делать пора? козу-то уже делать пора?» И выбрасывал руку, но пальцы его не слушались, все время вылезал лишний, и дядя плевал на него и бил, загибал. И делал-таки козу.

Не пощадил и ДДТ: «А зачем он шапку надел? (Бейсболочка у Шевчука). Ему что, холодно?»

Богдан Титомир возбудил в нем беспомощное хрюкотанье. Титомир пел в бассейне, там и плавал. В финале песни нырнул и вынырнул распертыми плавками кверху, анфас. Дяде, конечно, померещилась самая суть: «Гениталии показал! Гениталии!..» Он сполз на пол и на робкие возражения не отвечал. А потом посерьезнел и рассказал из жизни:

«Помню, мы с приятелем пошли… давно уже… на концерт этих… Сраных Гитар, или как их там… А он эти Гитары немного знал, всех. После концерта тормошит меня: поехали к ним! к какому-то деду. Ну, поехали, давай. Приезжаем. Открывают нам дверь, а они все там ГОЛЫЕ ХОДЯТ! и дед этот с ними! суетится! я шапку схватил и бежать…»

Табуированная лексика!

Иду я по двору и вижу некий конфликт. Повод к нему остался тайной природы. Синеватая женщина с чуть атрофичными ногами гневно и быстро выруливает за угол, покидая мужчину, с которым еще недавно составила идеальную пару. Они поссорились. Мужчина пытается ее вразумить:

– Стой! Стой!.. Рожает же пизда дураков!

До чего же тонок наш народ. И язык. Представьте, что в слово «рожает» вкрадывается буква «д». Какая неуместная, гётевская, высокопарность! Настоящее надругательство над приземленной континуальностью процесса.

В загородной близости к природному я продолжил осваивать отечественное культурное пространство. Музыка, которую я слушаю круглый год, хотя и не самая продвинутая, все-таки далека от удовлетворения естественных нужд. Радио Маяк и Европа-Плюс я уже освоил и нанес на карту. Поэтому я понятным движением воли переместился на Радио-Шансон. Ведь они мне сами сказали: «Все нормальные люди пьют пиво и слушают Радио-Шансон». О норме, правда, они рассудили голосом, который выдавал непоправимую патологию. И сразу же начали: «Годы пройдут, и ты выйдешь на волю…» Почему же он, думаю, все про волю поет? Да потому, что в тюрьме сидит. А за что он в тюрьме сидит? А вот в других песнях скажут, за что. Оставайтесь с нами.

Я остался, прослушал заказ песни:

– Ну, мы тут шабашим с ребятами… из Невеля мы…

– Настоящую музыку хотите послушать?

– Ну да.

Так что им охотно, с готовностью закрякало в ответ:

– А я ушаночку поглубже натяну!..

И в свое прошлое с тоскою загляну!..

СлЯзу

Сотру,

Тайком тихонечко вздохну.

Я однажды вот так расчувствовался под музыку, в одной фингальной – это ж братья мои, сокрушаюсь! мужики! куда ж я без них!

Туда.

Через десять минут заработал в глаз и успокоился.

У меня совершенно незрелые отношения со временем. Я должен, казалось бы, относиться к нему философски, а вместо этого отношусь с чувством острейшей неприязни.

На антресолях обнаружился чемоданчик лет, по моим прикидкам, семидесяти, веревочкой перевязанный, а в нем – несметное количество семейных фотографий, начиная с 20-х годов. И я вынужден признать, что чувствую себя крайне неуютно при созерцании этой неизменной последовательности: бабушке шесть лет, бабушке тринадцать лет, матушке пять лет, бабушке двадцать лет, матушке десять лет, бабушке сорок лет, мне пять лет, бабушке семьдесят лет, мне десять лет, дочке пять лет…

Попадается, конечно, замечательный материал: дед, в шинели и валенках, с непокрытой головой, возглавляет убитую горем толпу, слушает репродуктор: Сталин зажмурился. Неприятно и дико ощущать свою историческую сопричастность через близкого родственника, который в моей памяти никогда не ассоциировался ни с шинелью, ни с уголовно-генеральными секретарями. Впрочем, дед, помнится, сам показал мне люк на Мытнинской улице, на крышке которого он заливался тоже слезами, когда отвоевался другой народный любимец, владимир-ильич.

А мне-то и вспомнить будет нечего, я получился не из слезливых, хотя на моей памяти эта публика мерла пачками, а я, бесчувственный, только посмеивался в кулак. Над покойниками. Стыдно до слез.

Вот еще один снимочек, сильно жуткий: дед нарядился в школу Дедом-Морозом, и все встречают новый, 1952-й, год. Много детишек – но что за лица! Партсобрание зайчиков, белочек и снежинок; угрюмые, потупленные взгляды, замороженные позы. Дед застыл с корявым посохом и строго смотрит в глаза национальному ряженому, который вообще непонятно, зачем обозначился на этом торжестве: не то черкес, не то чечен, в папахе, с нарисованными усами, в галифе и при кинжале. Подбоченился, нахмурился, как будто сейчас объявит бухарину приговор, и тоже смотрит на деда. Губы сомкнуты. То есть все безмолвствуют – интересно, сколько времени продолжалась эта чопорная пантомима на деле?

А некоторые фотографии я сразу отложил и спрятал. Невозможно смотреть.

В 1989 году в нашем окружении стали появляться иностранцы.

Им не очень везло.

Как правило, их где-то выкапывал А. В., хороший и коммуникабельный человек. То он приводил каких-то веселых юаровцев, то приволок некую карликовую Захарию – коптского христианина, как объяснил А. В., который (копт) мне запомнился в виде мрачной и высушенной обезьянки. Мы показали ему нашего прошлого кота, семейного идола. Сказав, что не любит животных, Захария перестал для меня существовать.

А про троих гостей я расскажу особо. Я подозреваю, что им пришлось соприкоснуться с большими диковинами, чем мне известно, но и того малого, о чем я знаю, достаточно для некоторого осадка. Первым был священнослужитель, брат Армин, экуменист из местечка Тезе на юге Франции, который прибыл наводить мосты и обеспечить появление православной делегации на ежегодном экуменическом саммите. Но отличились не только мы. Я думаю, что запомнилось ему и семейство, его приютившее. Пришли мы, помню, в какой-то старинный дом не то на Мойке, не то на Фонтанке. Там уже собрались постные полумамушки из неофиток, которые тихо раскладывали печенье. Предупредительный и любезный Армин расхаживал по гостиной. Хозяева где-то квасили, но вот они появились; муж сохранился в моей памяти под именем Никита и больше не отличился ничем, был тихий и задушевный. Зато хозяйка, раскрасневшаяся и с дикими глазами, оказалась сгустком довольно агрессивной энергии. Пошатываясь, она приветствовала брата Армина и пригласила его принять ванну. «О, нет, – благодарный Армин выставил руки в почтительном протесте. – Я не хочу.» «Но как же? – нахмурилась хозяйка. – Как это вы не примете ванну? Мы специально нагрели воду!» (Цивилизация обошла тот дом стороной, воду грели в каком-то котле). Она стала наступать. В ее представлении гость из Европы был обязан принимать ванну. Лицо хозяйки исказилось не вполне трезвой яростью. Видя, что дело плохо, брат Армин сдался и мирно сказал: «Ну, хорошо. Я приму ванну». Хозяйка просияла. И через две минуты, без предупреждения, с диким криком: «Лови!» запустила в Армина маленьким котом – не так, как перебрасывают домашних любимцев, а так, как метают снаряды пращой. В полете кот выпустил когти; брат Армин изменился лицом и поймал животное в последнюю секунду. Сдержанные, благообразные черты на какой-то миг отразили замешательство. Хозяйка хохотала. «Вы знаете, что у нас был пожар?» – спросила она. «Что-что? – не понял Армин. – Что это значит – „пожар“? Ах, да-да, я понимаю, пожар. Но это же очень плохо!» «Пожар! – хозяйка летала по комнате, таращила глаза и раскидывала руки. – Я сплю и вдруг говорю: Никитушка, горим! Го-рииим!!» «Да, да, это очень печально, пожар», – кивал Армин.

Через десять минут его настигли вновь: «Вы слышали про наш пожар?» – строго осведомилась хозяйка. «Пожар? – смешался Армин. – Ах, да, конечно, это очень нехорошо». Та пустилась в объяснения: «Я кричу: Никитушка, горим! горим! И дым, дым валит!» Армин удрученно качал головой. «А пожар-то у нас был какой! – удачно вспомнила хозяйка спустя какое-то время. – Никитушка! кричу. Никитушка! Горим! Ванна уже готова, брат Армин, вы можете мыться». И через пару минут: «Вы представляете, у нас-то ведь был пожар! Никитушка! – кричу».

Наверное, такая у зарубежных гостей судьба. Потому что второго приглашенного, очень милого немца Ульриха, аналогичная участь настигла уже в нашем доме. Мой приятель, бывший среди приглашенных, нажрался и стал искрометным. В голове у него засел анекдот – вернее, подпись к английской карикатуре. Бежит пациент и держится за причинное место; орет, разумеется. А персонал меж собой говорит: «доктор велел вскрыть ему нарыв, а сестра ошпарила ему хуй» (игра слов: prick a boil и boil a prick). Приятель считал, что зарубежному гостю полагается зарубежный анекдот. А потому наваливался на него через каждые десять минут и предлагал выслушать веселую историю. Вежливый Ульрих поначалу внимательно выслушивал, но после шестого раза лишь отрешенно кивал, напоминая мне кивки брата Армина, и деревянно улыбался. Ему и так пришлось хлебнуть нехорошего, потому что, едва он пришел, отличился мой дядя. Дядя успел нарезаться, и мы положили его на диван, запретив показываться гостям. «Европа приедет, сука! – сказали мы. – Германия! Чтоб тихо лежал!» «Дружба народов», – не возражал дядя и лег. Но, когда Ульрих пришел, мы не успели помешать дяде, который вроде бы крепко спал, выскочить из комнаты. Он вдруг возник в прихожей, расплылся в улыбке и поздоровался: «Гитлер капут!»

А третьим иностранцем, которого за каким-то чертом привел А. В., был канадец Роберт, высокий румяный юноша; тихий, с кудрями, себе на уме. Мне бы сразу догадаться, что дело нечисто. У меня был день рождения, и этот Роберт приволок подарок. Ну, что подарить мужчине, пускай даже иностранцу, потребности которого тебе не известны? Ну, я не знаю. Но уж, во всяком случае, не коробочку конфет «Рафаэлло», перевязанную легкомысленным бантиком. Я, конечно, поблагодарил, коробочку куда-то поставил, внимательно посмотрел на гостя, но выяснять ничего не стал, водку пора было пить. Роберта мы, понятно, поднапоили. Бедняга, помнится, заперся в сортире, благо не привык к отечественному хлебосольству. В сортир немедленно начал ломиться кот, он поддевал дверь лапой и жаждал войти, потому что в сортире стояло его корытце. А Роберт, не зная о коте, сдавленно лепетал: «Занято». Настойчивость невидимого претендента на трон его пугала и смущала. Но вот праздники кончились, а через пару недель я сам очутился в доме А. В., где снова, конечно, томился Роберт. После долгого бытового пьянства гостей разложили кого куда, спать. Меня положили на большую тахту рядом с Робертом, но я этого не запомнил. Проснувшись среди ночи и обнаружив, что рядом кто-то лежит, я решил не упускать такого случая и аккуратно прикоснулся к соседке. Соседка обрадовалась, восторженно отреагировала на призыв и оказалась Робертом. На похмельном английском языке я, разглядев, кто завелся рядышком, спросил, в чем дело. Получив ответ, спрыгнул с постели; несчастный Роберт, умирая от ужаса, накрылся с головой одеялом. В своей Канаде он не привык к столь жесткому несоблюдению прав сексуальных меньшинств. А я держался очень жестко, я пригрозил поубивать всех за попытку изнасилования беспомощного гостя, метался, орал, размахивал руками. На тахте молчали. Так эта публика будет, наверное, молчать, когда Бог-таки призовет их к ответу за скотство.

Я ж медик все-таки. Одно из преимуществ медицинского образования – умение давать простые названия сложным вещам. Патология влечения, например.

Когда-то давно я прочел работу Овчинникова, посвященную Англии. Название тому труду – «Корни дуба» (о других ассоциациях, которые оно во мне вызывает, расскажу в другой раз; замечу только, что и о нас можно написать книжку с таким названием). И там автор удивлялся манере англичан мыть руки в раковине, заткнув дыру пробкой. «А мы не такие, – роняет автор не без гордости. – Есть, может быть, что-то в этом родное, национальное, Любовь к Воле, желание умываться под бегущей, ничем не сдерживаемой, струей…»

Сегодня я вспомнил про эту любовь к вольнице, когда в очередной раз увидел: в ванне побывал кот. Там остались его следы, не особенно чистые.

Я не понимаю, почему моего кота постоянно притягивает вид и шум льющейся воды. Ничего ему там не светит. Пить ему дают, сколько хочешь. За особые вольности, помнится, даже запирали там.

Загадка.

Он лезет туда даже, когда ничего не льется.

Наверное, прав был писатель Овчинников со своим выводом: есть в моем коте нечто исконно отечественное, наше, влекущее его к крану, к Источнику. Тут сомнений нет, я обоих его родичей (котовых) знаю лично, та еще публика.

Есть в нем, конечно, и некоторые другие вещи, в которых тоже не замечены англичане. Ну, замнем.

Я еще в раннем юношестве знал, почему наша милиция плохо ловит преступников.

В чем дело, дошло до меня в вытрезвителе – но был я там не зачем-нибудь, а в качестве понятого дружинника, помощника милиции.

Милиция выворачивала карманы, а студентов-медиков привлекали к составлению описи.

Мой словарь, между прочим, обогатился тогда новыми аббревиатурами. У всех доставленных и приволоченных обнаруживался единый джентльменский набор, малая потребительская корзина, вот она:

НОСПЛАТОК

БРЮЧРЕМЕНЬ

ЛОМРАСЧЕСКА

РАЗНЫЕ БУМАЖКИ

Насчет последнего я часто задумывался: это-то, может статься, самое главное! Это может быть, например, квитанция от чемодана Корейко!

Но ни с кем своими догадками не делился, будучи оборотнем в форме дружинника – то есть в повязке. Мне полагались еще свисток и фонарь, но такого даже у самой милиции не было, поэтому она бьет молча и не глядя.

Бессонница выдалась экзотическая.

Часу в первом ночи во дворе началась пальба. Не какая дурная, а настоящая, пистолетная. Бахнуло раз восемь.

Я метнулся к окну, чтобы выглянуть и узнать, какого рода вещь угодит мне в лоб. Но одумался, притих, затаился.

А после всю ночь за окном орал чужой кот, который застрял на дереве. И я его слушал.

Он и сейчас там торчит. И что сделаешь? Высоко.

Наступил день, и неразумный уличный кот был спасен трактористами.

Они, эти грубые и неотесанные мужики, ловили в кузов трактора железо, летевшее с крыши. Но вот – никогда не надо раньше времени дурно судить о людях! Потому что они, будучи на деле душевными и жалостливыми, уже хитровато поглядывали на кота, они уже решили его спасти, но тянули время: пускай хлебнет лиха, умнее будет. И вообще, спешить некуда.

Потом началась спасательная операция. Трактор подъехал к дереву, крякнул, задрал кузов – тоже чем-то похожий на этих мужиков. А главный тракторист перебрался на дерево и отодрал кота от сука. Тот раскровенил спасателю лицо, за что был назван блядью.

Кот, однако, не внял уроку.

Через полчаса я, выйдя во двор, увидел, как он ходит и громко орет, нарываясь на неприятности. Умный на его месте сидел бы тихо, в подвальчике специально существующем. А этот выступал. Минутой позже он уже молча мчался, болтаясь, захваченный девочкой на роликах.

Карма такая.

И вообще эту карму надо тонко прочувствовать, прообонять.

В магазине напротив, например, два человека лет тридцати принялись за автомат с игрушками. И вытащили с первого раза, но только совершенно неопределимую, неназываемую. Это были такие розовенькие ягодички, плюшевые.

Счастливцы ржали, захлебываясь: Надо же! с первого раза – и сразу жопа.