Текст книги "Броуновское движение"

Попал я в театр, в Александринку. На «Ревизора».

Вещь любопытная, но поставлена так себе. Лучше всего поставили бутерброд в буфете, я даже крикнул «Браво!» А представление не понравилась.

Во-первых, там все время орут и ходят на четвереньках. Во-вторых, там городничья жена беспричинно хватает Осипа за причинное место. А тот стоит в штанах и пальто нараспашку, а под пальто – волосатая грудь.

Еще меня удивило, что распоясавшийся Ревизор поворачивается к залу задом, а к кулисе – передом. И ссыт. Струя деликатно не обозначена, но сделан намек на пар. Я не особенный ретроград и ничего не имею против, чтобы поссать со сцены – да хоть в царскую ложу. Но я не вижу в этом нового прочтения «Ревизора». Городничий же вместо того, чтобы держать, как все нормальные люди, свечку, когда Ревизор оседлал его дочку, поднял его за ноги и стал качать, как насос.

И еще мне не понравился оркестр: молодые люди, занявшие ложу, которая ближе к сцене. Судя по всему, это был маленький церковный хор, подрядившийся играть музыку ртом. Они подражали разным звукам, в том числе физиологическим, и плавно переходили на «пум-бам-пам, пум-бам-пам». Эта кишечно-полостная музыка вызвала недоумение даже у публики. Плохой спектакль. Хотя говорят, что он есть признак возрождения Александринки. Вполне возможно. Больные, когда из комы выходят, тоже, бывает, несут черт-те что, даже нецензурное.

Да и совокупное лицо театральной публики постепенно меняется.

Мой родственник, например, с которым я туда сходил, явился с длинным шрамом через весь лоб: ударился в новогоднюю дверь. Но шрам был вполне благороден. Во всяком случае, не скажешь, что это фонарь или там асфальтовая болезнь. Зато о зрителе, обернувшемся к нам с переднего ряда, можно было сказать именно это. Алый белок глазного яблока а-ля джонатан. Предгрозовое кожное окружение: синее с желтым. Навел этот глаз на окрестных дам, за неимением лорнета. Не пришла ли, часом, графиня N., которая приложила ручку?

Любовь моего кота к куриным пупам непомерна. Поощряя пупоедство, варю пупы. Дело куриное – и мысли, соответственно, куриные. Несвязные и незатейливые.

Почему москвичи так уж уверены в правильности «курицы»? Лично я против курицы ничего не имею, но есть же курьи ножки, курьи лапы, курьи мозги. Они же, впрочем, куриные.

Курица, если задуматься, – национальный архетип. Она съедобна, ковыряется в говне и не умеет летать. В отечественных сказках куры (-ицы) представлены широко, чего не скажешь о гусях и утках. Судите сами: утки участвуют в «Лягушке-путешественнице», скажем, да в «Серой шейке» – произведениях вольнодумных, индивидуальной выделки. Гуси пренебрежительно приравнены к лебедям; они – существа, наделенные способностью к свободному воздухоплаванию, а потому подозрительные. С ними лучше не связываться. Пусть летают заморские нильсы. Индюк же вообще возбуждает ксенофобию и звучит, если не ошибаюсь, только у Корнея Чуковского, да и там свалился с Луны вместе с Бибигоном. Об индейках я вовсе молчу. Они – трансатлантическое чудо, рожденное империализмом.

Однако куриное происхождение роднит с нами даже президентские ноги. Властелин мира Буш становится ближе, понятнее и ничтожнее. Куры архетипичны не только для человеческого, но и для звериного сознания. Мы, наблюдая, как наши многочисленные коты терзают когтистые курьи лапы, давно поставили себя на место кота и решили, что лапа напоминает ему вещь, которую он видит очень часто: человеческую пятерню. Эта пятерня, могущественная, то карающая, то животворящая, встраивается в котовую подкорку и проецируется на курью лапу, которую можно спокойно терзать. В умозрительной победе над пятерней наступает самоактуализация кота.

Человеку, конечно, мало надругаться над лапой, а потому она вызывает у него некоторое неодобрение.

Пришел я однажды в гости к приятелю, голодный. А жена его спрашивает: «Лапу куриную есть будешь?»

Что ж, думаю, ничего тут такого нет. Воображаю себе лапу во всем ее совершенстве. Приносят мне тарелку с зеленоватым бульоном, а в ней плавает лапа, морщинистая, с когтями. И морковинка.

Столько всего навспоминал, а про собственную свадьбу ни разу не вспомнил.

Бракосочетание состоялось в первый год подсушенного закона, когда, по просьбам трудящихся, перестроилась торговля водкой. Ну, нас он не коснулся.

Вообще-то, свадьба была обычная. В одном кафе. Танцевал там с тещей под «Белый теплоход». Помнится, свидетель мой выкинул глупость. Говорит: разбейте тарелку. Сколько будет кусков, столько лет проживете вместе. Я так ею шваркнул, что мой экзальтированный товарищ заорал: они переживут Мафусаила! И тут мы слышим: опять – трень! и дальше – брень! И снова, и снова. Это мой отчим подключился, он сильно обрадовался, что можно тарелки бить, и принялся колотить их одну за другой, сияя.

Потом еще украли невесту.

Ее придурковатые подружки, которым пить вообще бессмысленно, посадили ее к ментам в какой-то газик. Те сразу согласились: за бутылку водки посадили, за бутылку водки отдали.

А дядя мой с отчимом тем временем договаривались трахнуть свидетельницу.

Отчим:

– Давай, пошли, я уже обо всем договорился.

Дядя:

– Да где?

Отчим:

– Ну, ты что, совсем плохой? Тут, под лестницей, где еще!

Не знаю, как там у них сложилось. Вообще не знаю, что дальше было.

Продолжаю про свадьбу. Через неделю после своей я пошел на чужую. Скучно там было! Все уважительно, с напускной заинтересованностью напряглись, когда кто-то из гостей посвятил молодым песню Розенбаума «Свадьба, свадьба, в жизни только раз». И сам же ее и сыграл на гитаре. Я посидел, поглазел по сторонам. Прихватил большую чужую бутылку, унес с собой под пиджаком от первой свадьбы.

На другой день мы с женой взяли эту бутылку, свистнули нашего свидетеля и поехали в Сестрорецк за какой-то дармовой мебелью. Мебели нам не дали, а бутылку мы выпили на поляне. И сразу поссорились со свидетелем.

Он был холостой и рассказал, что у него жил хомяк-онанист, а я сказал, что это хомяк от него научился.

Чем проще человек, тем он загадочнее.

Приехали мы с тестем однажды к какому-то его родственнику. То ли кузен это был, то ли дядя. Жил за городом, в деревянном доме.

Тот стоит, смотрит на нас, чего-то ждет. Спокойно ищущий взгляд. Налицо полное довольство. Помолчали так. Не клеится коммуникативный обмен. Впрочем, тесть себя чувствовал, как рыба в воде. Постояли, попинали щепочки.

Тесть смотрит на пса, торчащего из будки.

– Чего он у тебя делает? – спрашивает.

Хозяин пожимает плечами, цедит сквозь зубы:

– Чего ему делать, пистоны ставит.

Потом, правда, немного ожил и сыграл на гармошке.

Выходит моя половина из школы, где работает. Покурить. Смеркается.

Дальше я постараюсь обойтись без табуированной лексики – из принципа, да еще потому, что ни к чему она, тут все люди грамотные, легко додумаются.

Вдруг подползает к ней страшный бомж с носом, провалившимся до первого этажа. И говорит:

– Дай закурить!

А она отвечает:

– У меня нету!

У нее и вправду не было. Она вынула сигаретку из пачки и вышла на улицу.

– Я у вас спросить хочу, – признается бомж. Придвигается и спрашивает, зачем мужики неправильно пользуются женским половым органом. Дескать, они бездумно пробуют его на вкус.

– Уйдите, – говорит моя половина и курит себе, немного нервничая.

Бомж развивает свою адскую мысль. Оказывается, с этим органом надо поступать иначе. С ним надо построже. Половина моя судорожно докуривает и дает совет:

– Ну, ступайте, поищите себе такой орган.

– Я курить очень хочу, – мрачно и жалобно говорит ей собеседник. Уже вслед. Тут-то до половины моей дошло, что это был специальный иезуитский прием. Наивный пилигрим подумывал ее шокировать! Чтобы она окурок бросила в гневе. А он бы взял. И вся его сексология была напускной уловкой. Но черта с два, скурила его, окурок, до фильтра. Да и сигарета была ультра-легкая. Что ему до такой сигареты? Каверны щекотать. С его туберкулезом да сифилисом сигара нужна, бесконечная. Может быть, даже не в зубы. Иначе будет мелкое баловство.

На Западе с детьми обращаются неправильно, устраивают им оранжерею. Вырастая, такие дети впадают в экзистенциализм и кормят психоаналитиков.

Не далее, как нынче вечером вспоминали об одной французской семье, весьма состоятельной и знатной. Глава семьи работал при французском консульстве в Питере, а моя жена работала при его дочке учительницей английского языка, а заодно – и гувернанткой немного. Дочке было не то 6, не то 7 лет, очаровательное дитя по имени Амандина.

Однажды они пошли в цирк.

Выступали клоуны. Вышли двое, низенький и высокий. Долго ссорились из-за огромной бутылки с надписью «40 градусов». Потом они ее выпили из горлышка и описались. Этот случай даже попал в один мой рассказ.

Публика ревела, стонала и лежала. На глаза юной Амандины навернулись слезы. Прерывающимся голосом она спросила:

– Why are they laughing? (Почему они смеются?)

– Because (Потому), – процедила жена.

Дети должны сызмальства приучаться к настоящему и непреходящему. Я, когда был в возрасте Амандины, ужасно любил цирк. И ликовал, когда вкруг арены разъезжал медведь на мотоцикле с коляской, а за медведем развевался огромный красный флаг. Эта поездка означала апофеоз не только цирковых, но и вообще достижений. Теперь-то я вижу, что этот медведь в нас крепко засел, на всю долгую зиму.

Мой дедушка сидел рядом, и лицо его при виде медведя с флагом торжественно каменело. А на глаза, как у трепетной Амандины, наворачивались слезы, но – гордости.

31 декабря 1990 года передо мной возникла реальная угроза встретить Новый Год в одиночестве. Супружница моя укатила за границу, а потомство еще не народилось. Поэтому я ощутил себя более или менее вольным стрелком и отправился в некое общежитие.

Там мы сначала все долго сидели за одним столом и сурово наливались жидкостью. Потом эта жидкость перешла в неустановленное агрегатное состояние, влиявшее на либидо. И мы потянулись за другой стол: в отсек, где давно жила и ждала красивая и одинокая, с печальными глазами и верой в судьбу. Ну, верить ей было не особенно полезно, но я рассудил, что она все же может рассчитывать на мимолетные мгновения чуда. Чудес я не знал, зато был обучен нескольким простеньким фокусам, а потому решил, что вполне сумею заменить волшебника. Сел поближе и стал прикидывать, как бы это познакомиться, чтоб стало хорошо. Времени уже оставалось мало, часа четыре утра. Помню, во мне созрел определенный план – пускай неуклюжий, но мне самому он нравился.

И тут я увидел, как медленно падает шкаф.

Это был не совсем шкаф – скорее, стеллаж.

Мой товарищ, насытившись и утешившись пищей, отвалился и прислонился к нему спиной. Слишком прочно. Стеллаж, помимо разной утвари и редких книг, содержал в себе огромную баклагу с масляной белой краской.

Я зачарованно следил, как он валится.

Приятель, оставшись сидеть под тупым углом, не обернулся на гром и замер, неторопливо обдумывая случившееся. Краска залила мебель, пол, дверь, стену, каких-то людей. Красивая и одинокая превратилась в ведьму.

Холодея, я шепотом предложил свою помощь. Я выслушал ответ, и мои надежды рухнули. Фокусы не понадобились, и я остался при невостребованной ловкости рук.

Под Новый год хочется рассказать что-нибудь веселое, чтобы все наполнились радостью. Но нечего. Можно, конечно, вспомнить, как наступал 85-й год – один из самых забавных.

Новый Год я, тогда еще холостой и не подозревавший, что через каких-то полгода положение изменится, решил отметить с родителями. А чтобы не было скучно, позвал приятеля, заскорузлого девственника. Приятель был столь же юн, сильно озабочен, однако еще обманывался перспективами. Зная, что ночью мы отправимся искать приключений, он пришел; за столом вел себя преувеличенно оживленно, пил из литровой бутылки, дивил моих близких. Наконец, они улеглись и нам посоветовали сделать то же; мы, конечно, не послушались, ограбили отчимов бар и пошли гулять.

Сразу и познакомились с девушками: жили эти девушки в квартире, открывавшейся сразу на улицу, и внутри этой квартиры все было так, что не сразу поймешь, вошел ты в дом или еще гуляешь. «Холодно, как у пьяниц» – ругалась моя покойная бабушка, заходя к нам с женой в комнату.

Вот так и у девушек было, очень холодно. Девушки были так себе. Не то, чтобы они ждали принцев, но мы с товарищем не тянули даже на мелкопоместных дворян. Я и сам не знаю, чего от них захотел, потому что Новый год как раз пришелся на середину курса венерических болезней, которые я изучал, и мне уже кое-что было ясно. Проторчав у них полтора часа, я ушел домой, а друг мой остался, хотя ему было сказано в ухо, что дело безнадежное: ундины пребывали в скандальном, придирчивом настроении.

Избежав одного скандала, я быстро влетел в другой: дома заметили пропажу, заперли бар на ключ, а ключ взяли с собой в гости. Когда я проснулся, никого не было, и ключа тоже не было, а бар был, полный недоступных напитков. Вдруг вернулся мой приятель. Сияя, он сказал, что трахнул ундин. Я моментально понял, что он врет; он так и светился: в костюме-тройке, востроносых туфлях. И не ошибся, потому что потом он не лечился нисколько; он просто хотел возвысится в моих сравнительно опытных глазах.

Мы стали гадать, как отпереть бар. Тут приехал еще мой друг, который сейчас работает на скорой помощи – я часто пересказываю его истории в медицинских циклах. Он взял отвертку и, как я уже некогда рассказывал, снял с серванта заднюю стенку. Мы опустошили бар, и будущий скорый доктор предложил поехать к знакомым женщинам. Он не хотел этих женщин, он хотел сделать им гадость, гуммоз (у нас это слово было в широком употреблении).

Приятель, якобы трахнувший ундин, пустился вприсядку. Скорый доктор, глядя на него, согнулся пополам и дал отмашку: «Берем!»

Маленький, толстенький, пьяненький, похочущий вприсядку, в троечке и штиблетах – это было то, что нужно. У женщин уже сидел мужчина, специалист по медицинской технике, пухлый русский богатырь в подтяжках и закатанных рукавах.

– Ну, вы, ребята, за мной не гонитесь, – отечески посоветовал он, берясь за бутылку.

Упал он первым. Мы взяли его за ноги и сволокли в отдельную сторону, где не было стекол в окне, да и рамы тоже. Оставили лежать на неструганом полу. Потом упал наш маленький танцор. Взяв его за ноги, мы сволокли его туда же и положили на специалиста по медтехнике, как на поленницу. После чего всю ночь, пока не заснули, ссорились с женщинами, которые хотели байроновской романтики.

А маленький, кругленький моя приятель проснулся и никак не мог взять в толк, где он находится. Накинув на плечи шубу одной из дам, он долго бродил по пустынному коридору, напоминая призрак кровожадного румынского боярина. Дамы отобрали шубу и выгнали его; он пошел домой пешком, ориентируясь по звездам.

«Менты» непотопляемы и бесконечны. Они продолжаются и удаляются от реальности.

Актеры не гримируются и не играют. Иногда подрисовывают себе фингал, но часто и подрисовывать не надо.

Капитан Ларин появляется все реже. По слухам, ему сильно мешает токсический образ жизни. Я думаю, уровень фильма можно повысить, если заснять капитана Ларина в реальной обстановке и растянуть на семь серий, по количеству дней запоя.

Я, конечно, знаю, о чем говорю, потому что мой собственный брат, двоюродный, сумел-таки поработать милиционером. Кузен выпивал поллитру, вешал на плечо автомат и шел наводить порядок.

Однажды звонит мне, из Москвы:

– Дядька-то твой, мой папаша, знаешь, что учудил? Арестовал я на Тверской блядь, привел домой. Стал обхаживать. А он спал за стенкой. Вдруг проснулся, выскочил и без слов отымел. Представляешь? Мне полчаса понадобилось договариваться, а он раз – и готово!

В телефонной трубке послышался дядин рык, запрещавший кузену рассказывать дальше.

Потом позвонил сам дядя. Не поздоровавшись, выпалил стихи собственного сочинения, про кузена: «Доктор придет, из дурдома. Спросит у нас: где опер Рома? Доктор придет из психушки, Роме нальет из чекушки».

Сделал паузу, набрал воздуха:

«К Роме придет врач нарколог! По совместительству он проктолог! Есть у него с водкой клизма, чтобы лечить от алкоголизма!»

Однажды жена с великим боем купила хорошие сапоги. Они стоптались и поистерлись, это бывает.

Жена их взяла и снесла в Дом Быта, хотя лучше было бы назвать – Дворец. Там их приняли на перестройку и денег взяли, сколько они сами не стоили.

Наступил торжественный день воссоединения с сапогами. Приходит жена и видит: всё полки, полки, сплошные полки, уставленные ботинками, и среди них – одни сапоги, Уроды, с загнутыми носами. Нечто неописуемое. Она еще порадовалась: хорошо, что они не мои.

Сапоги эти словно сошли с картинки из детской книжки про русские народные сказки. Как будто Иван-Царевич их снял и поставил проветриваться, или продал торговому инородцу, ростовщику. Ковер-самолет и гусли-самогуды – бесплатно.

То есть эти сапоги выбежали из коллективного бессознательного, откуда все народные сказки прут.

Приемщица любуется квитанцией, идет к Уродам, снимает их с полки и подает. А жена смотрит, что они больше на два размера.

– Вам же стопу не мерили! – ликует приемщица.

Не тут-то было. Оказалось, что мерили. И на квитанции даже оставлен след этой стопы, миниатюрной и женственной, как моей жене и положено.

– Иван!!

Между прочим.

Явился сказочный Иван, в кожаном фартуке, с коричневой папиросой. Она пропиталась слюной и тлела вся.

– Ты заказ делал?

– Ну, может, я; может, и не я. А че? че такое?

– Закорючка твоя стоит!

– Ну, моя…

Иван – не то вдовствующий царевич в изгнании, не то третий сын – возмутился и тяжело задышал.

– Да ты посмотри!..

Подобрал фартук и халат, сунул ногу в сапог жены. Топнул. Застегнул молнию, выпрямился.

И стал не опишешь пером, какой красавец, будто выскочил из горячего молока.

Наберитесь терпения и прочтите до конца.

Не знаю, зачем, но моя Ирина везет каких-то школьников в город Орел. Для чего-то. И вот сегодня она собралась в билетную кассу получить на деток бесплатные билеты. Взяла с собой одну веселую мамашу при четырех колесах и поехала.

Бесплатные билеты – это чистая Сибирь. Сначала она получила доверенность, а потом доверенность на доверенность, на которую получила третью доверенность, и вот уже с этой доверенностью явилась в кассу и совсем уж собралась туда сунуться, как вдруг звонят ей на мобилу из комитета по образованию и, жуя, говорят, что ей еще нужно получить платежное поручительство.

– А где получают платежное поручительство? – спрашивает Ирина, четко артикулируя.

– Вообще-то, его получают где-нибудь, – сказал жующий комитет и сглотнул. – Но дело в том, что его уже получила учительница домоводства из школы номер такой-то.

Оказалось, что учительница домоводства из школы номер сякой-то тоже едет, но – в Курск. Везет туда деток. Для чего-то. И много еще кто едет, из многих школ, а платежное поручительство – одно, и им завладела учительница домоводства.

Тогда Ирина позвонила директору школы, где работала учительница домоводства. Директору по прозвищу Александр Борисович.

– Какой Курск? – сказал Александр Борисович. – Ничего не знаю. А-а!.. Курск! А учительница домоводства уехала на конференцию в школу, которая в Веселом Поселке. И взяла с собой платежное поручительство. Чтобы в четыре часа приехать с ним в билетные кассы.

– Мы ее встретим, – пообещала Ирина. – Как она выглядит? Какая она?

Директор задумался.

– Обычная, – сказал он наконец.

– А нельзя ли с ней связаться, на конференции в Веселом Поселке? – спросила Ирина.

– Связаться с нею невозможно, – ответил Александр Борисович. – Но я буду с ней связываться.

Тогда Ирина продиктовала ему номер мобильника с тем, чтобы учительница домоводства позвонила ей сама. И стала ждать.

Учительница домоводства не позвонила. Александр же Борисович, когда Ирина сама ему позвонила часа в три, не сразу вспомнил, кто она, Ирина, такая, а после воскликнул:

– А-а!.. А вы знаете, что у вас телефон отключен? Учительница домоводства звонила вам много раз, и никто не подошел. Индекс данной АТС не существует.

Индекс работал, телефон существовал. После просьбы повторить номер выяснилось, что Александр Борисович записал его правильно. Тогда Александра Борисовича попросили перезвонить сию секунду ради проверки. Александр Борисович не перезвонил. И больше совсем не подошел к телефону. И учительница домоводства не позвонила тоже. Теперь начинается самое главное и захватывающее.

– Думаем, – сказала Ирина своей спутнице. – Ясно, почему она не позвонила. Зачем ей это надо? Она сформировала себе образ: навороченная, с мобилой, при машине – короче говоря, имущественный Враг. На хрена ему звонить? Ее ли это проблема?

– Мы найдем ее, – продолжила Ирина, – обводя взглядом огромный билетный зал, полный людей. – Портрет такой: Растрепанная, Длинные Волосы, Тупая Морда, Большая Жопа. Иначе быть не может.

Выбрав одну среди сотен кандидаток, Ирина приблизилась к ней, положила руку на плечо и строго сказала:

– Вы – Иванова, учительница домоводства школы номер сякой-то, едете в Курск и имеете при себе платежное поручительство?

Потрясенная тупая морда, потрясенная большая жопа смотрели на нее и согласно кивали:

– Да, да, это я.

Мамаша, сопровождавшая мою Ирину, побледнела.

– Вы ведьма, – прошептала она.

Ну все, я вас всех тут утомил, кто читает. Знаете, чем кончилось?

Учительница домоводства не дала им платежное поручительство. Она сказала, что думает, будто они – две аферистки, которые хотят завладеть поручительством, отнять его. И убежала.

Она неслась, сломя голову, через весь зал.