Текст книги "Броуновское движение"

Где познакомиться с запретными явлениями жизни, когда ты еще слишком мал, чтобы пойти и протянуть руку для ответного пожатия?

Мы знакомились с ними на Большом Стадионе, который пролегал между моим прежним домом и детским садиком, куда я ходил.

Вообще, стадион был спортивный, и там иногда наблюдался спорт. Но ближе к вечеру, в тенях и кустах, прилегавших к изуродованной ограде нашего садика; в те часы, когда трудовой будень уже заканчивался, а мамы и папы еще не приходили за нами, на стадионе наблюдалось другое, сугубо локальное мероприятие в структуре малой спартакиады одного народа. Ну, двух или трех максимум. В этих кустах, близ нашего детского садика, собирались толпы черных мужчин с коричневыми лицами. Они о чем-то тихо, но как-то взлаивающе, беседовали и пили из бутылок напиток, напоминавший по цвету их лица, но – в просветленной версии. Нас не трогали и нас не замечали. Некоторые эти мужчины лежали, слабо перекатываясь под ногами других мужчин; все это освещалось садившимся солнцем и запрещало недоступную траву, к которой никак нельзя было подобраться: во-первых, из-за питонов, а во-вторых, из-за ограды.

Мы часто играли в шпионов: рассматривали в щели забора улицу и говорили: вон тот дядька, в синем плаще и берете – он точно шпион. Нет, возражали другие, шпион идет следом, а этот – наш разведчик. Мы много такого кино смотрели. Но этих, за оградкой, взрослых, мы никогда не подозревали в шпионаже, потому что они занимались уже совершенно непостижимым для нас, космическим взрослым делом. Нам было непонятно, чем они заняты и почему там. Мы украдкой ловили их запахи, и они неприятно кружили нам головы.

И эта сцена повторялась изо дня в день; у отдыхающих образовался там гад-парк, маленький земляной клуб, где разворачивались однообразные, но обязательные к исполнению ритуалы.

Так мы знакомились со спиртным. На том же Большом Стадионе мы познакомились с женским естеством. Женское естество обеспечивал коллектив прядильно-ниточного комбината имени Кирова, который приходил туда загорать. Мы уже подросли; таинственные обряды причерненных мужиков давно были нами разгаданы, и нас волновали другие тайны. Мы уже были школьниками; двенадцати-четырнадцати лет мы как бы ненароком пробегали по Большому Стадиону, пересекали его будто бы по делу, а дело было одно: быстро повернуть голову и посмотреть: не приподнялся ли кто, не поправляет ли под собой полотенце. Многие, разумеется, так и делали, сочувствуя нашему гормональному интересу.

И это было знакомством с табу под нумером два. Энциклопедии с анекдотами не шли ни в какое сравнение с натуральным опытом.

Я давно там не был. Говорят, что уплотняя наш город по-женски, по-губернаторски, страстно – сжимая и разжимая колени – Большой Стадион решили застроить дворцом. И демонстрационной площадке приходит конец. Там выстроят высокий дом от компании ЛЭК, и это правильно. Потому что мужчин тех, что показывали нам азы пищеводного увлажнения, давно уже повыбило и повыжгло каленым железом изнутри. А женщинам, которые застенчиво и щедро покачивали перед нами грудью, а то и двумя, показать больше нечего: годы, проклятые годы. Разве что гинекологу показать: выпадение старческой матки, частое состояние.

Случилось криминальное, норильское дело…

Вы знаете, вообще, насколько это емкое слово – дело? Пошли однажды ребята в лес, заблудились немного. Выходит из чащи дедок, весь ветхий и строгий, с топориком в кулачке. «Шли бы вы отсюда, – говорит сумрачно. – Дело темное, лесное…» И озирается.

Итак: норильское дело заставило моего шурина, дежурившего по жалкому и незатейливому местному криминалитету, выехать на место преступления. Местом преступления был некий склад, а событием преступления – его сторожиха, баба-ягодка-опять, из которой подвытек сок и она его пополнила прямо из горлышка. А потому у нее пропали двести тысяч рублей, которые она стерегла.

– Были же, были! – плакала плодовая ягодка. – Всегда тут были!

– А кто еще тут были? – спросили ягодку.

Установили, что были-таки: подруга, а с нею – злодеи, числом несколько. Они сидели и злодейски разговаривали.

Приехали озабоченные чины, которые сочли утраченную сумму крупной. Обыскали склад, обыскали ягодный дом – нету; сели писать протокол.

– Да мы найдем! – сказали опера, надевая маски.

– Да мы уж их всех нашли! – сказали они через полчаса еще утешительнее.

– Да они уже дают признательные показания! – забасили они, прыгая в рукавицах и валенках.

– Они прямо сейчас нам покажут, куда положили!

Тут вернулся с работы ягодный муж, которого шурин вызвал для пристального разбора. Ягодка уже дышала сравнительной свежестью.

– Так я и забрал у нее, – объяснил он степенно. – Пришла, свинья такая, пьяная в жопу, я отобрал и взял с собой на работу.

Вот так, ребята, добры молодцы. Не стойте, и не прыгайте, не пойте, не пляшите, там, где идет строительство и сторожится груз.

Помни об этом моем шурине, гражданин. Где-то он ходит, твой неузнанный, неназванный, бескорыстный и на хер не нужный спаситель-шурин.

В поселке Васкелово больше не осталось коров. Отдельные особи еще не правило, потому что сам по себе класс ликвидирован.

Пришли семь тощих и пожрали семь тучных, а семерых тощих пожрал, должно быть, пастух, потому что тоже помер – видимо, он был непривычный к мясу. Коровы, таким образом, стали совершенно невыгодны. И дачный хозяин Гена променял их на сортир, почти воплотивши там ленинскую мечту о позлащении отхожих мест. В сортир с исразцами превратились две зарезанные молочные коровы, которые всем мычали и мешали; они превратились в купеческий нужник подобно тому, как лифтер из романа Набокова при перестройке отеля превратился в компактную кнопку.

И если хозяйские коровы воплотились, подобно набоковскому лифтеру, в угол для золотого фонда ленинской задумчивости, то во что превратился пастух – совершенно непонятно. Я походил, посмотрел – ничего, хотя бы отдаленно напоминающего.

Есть и еще перемены: маленькая, красного кирпича будочка близ железнодорожных путей с чем-то электрическим внутри, давно стояла – так вот: разломали в щебенку, растерли в пыль, разметали, загромоздив проход к озеру и насыпь, ибо не хер. И будочка эта тоже сделалась чем-то надмирным, потому что к бытовому, местному строительству ее кирпич уже не пригоден по причине прикладного вандализма.

P. S. Вот, чтобы покончить с пессимизмом, еще ситуация, сентиментальная в своей основе. Пять лет я рассказывал дочке сказки, в которых героями были окружавшие нас живые да игрушечные звери, плюс мы сами. Их набралось штук двести, этих сказок. И вот теперь из живых героев нет больше ни котов Бонифация, Тигры и Кешки, ни собак Фиша и Жульки, а вот не стало и коровы с бычком. Остались рассказчик, слушательница и плюшевый крокодил, постепенно забываемый. Это – сказочная судьба; вернее – возрастная судьба многих сказок. Так и должно быть. Ибо плюшевый крокодил есть неживая, но готовая и расположенная к одухотворению природа.

С пессимизмом все. Дальше постараемся по нашему обыкновению возрадоваться.

Отдыхая на даче, я ежедневно любуюсь примыкающим к гаражу забором, который строит сосед. Это добротный забор: сначала в нем доски, потом в нем железо; стальная калитка с кодовым замком, комбинация которого известна всей окрестной детворе. Все аккуратно покрашено вишневой краской. Правда, под стальными же воротами для машины существует зазор, под который, если лечь, закатятся для хищения вещей и Робин, и Бобин, и Барабек, и сорок разбойников, которых они съели на улице Сезам. Но это ничего, зазор не страшен, потому что за забором живет Милиционер.

Было дело, я участвовал в литературном конкурсе «Улов». Не туда сунулся.

Дети понудили меня отправиться на рыбалку, а я неоднократно говорил и писал, что не люблю этого дела и ничего в нем не смыслю. Мои командиры смыслили еще меньше, и ловля продлилась не долее двадцати минут. Правда, поскольку я все-таки смыслил чуточку больше, я и поймал: себя. Словно в семейно-воскресной комедии для придурков. Я нес удочку; крючок болтался и норовил подцепить самую крупную рыбу в поле своего убогого зрения: мой ботинок. И впился мне в толстый шнурок аккурат на путях, между рельсами Петербургского и Приозерского направлений. Станционный громкоговоритель быстро сориентировался и громко сказал: «Прибывает электропоезд на Сосново». И, уже не сдерживая радости, повторил еще раз. Вот я и попрыгал, влекомый собственным недомыслием, как, надо признать, всегда и случается.

Все-таки зря говорят про агрессивный потенциал «Тома и Джерри», да про пагубность насилия на экране вообще. Это, дескать, огрубляет детскую душу. Ага, сейчас.

Моя пигалица смотрит все подряд, зато на днях минут десять проревела, читая про Немейского Льва, которому мудак Геракл размозжил череп. Потому что если размозжить череп Дольфу Лундгрену, то это очень хорошо, а Немейского Льва жалко.

А потом она сублимировала это горе и вообще стала прикалываться: откуда взялись у Геракла цепи, чтобы скрутить Вепря? Действительно, говорю, этот Геракл тот еще парень был. Не последнего, судя по всему, ума. Состоял, внедрившись, в обществе защиты животных, где истребил много ценных и редких видов, прозябавших в единственном экземпляре.

И вообще: Герасим – не от Геракла ли? Мычит, конюшню метет, дуру слушает, животное мочит…

Это боязнь пауков.

Мне известен писатель, чьего имени я называть не стану, который панически, до тошного ужаса, боится пауков и повсеместно их уничтожает. Хотя любит писателя Акутагаву, написавшего рассказ про паучка. испустившего грешнику в ад спасительную паутинку. И тот бы спасся, не навались вся уголовная кодла, не имевшая заслуг перед паучком.

К тому же, как мне напомнили, паук – это к письму, достаточно перечитать «Чиполлино». А у нас на даче, в сарайчике-времянке, этих пауков видимо-невидимо, любого калибра и внутренних качеств. Вот и в самом деле: приезжаю я в город, а мне на ящик – письма, письма, письма; сорок тысяч курьеров, и все сплошной спам.

Так, значит, про писателя. Могло дойти до анекдота: в апреле месяце, в Доме современной литературы, где затеяли вечер черного юмора, его устроители всюду, куда дотянулись, поналепили маленьких бумажных паучков, символизировавших тлен и прах. Но этот писатель, на его счастье, захворал и не пришел, иначе он стал бы целенаправленно, ни секунды не колеблясь, всех этих паучков изничтожать – живые ли, мертвые они по Симонову. На спинках кресел, на сортирном бачке, на выключателях – везде, где был юмор. Возможно, он счел бы их настоящими. Возможно, что настоящими в итоге, после раздачи юмористических напитков, их мало-помалу стали считать и остальные писатели и поэты, там бывшие, но более гуманные, или, вернее, арахенные (какое-то слово сложилось не слишком ладное, другое из-под него выглядывает по-паучьи).

Давно тут не было поэзии.

Был у нас военрук. Который выпускал стенгазету «Патриот Родины» и писал туда вирши.

И был у меня школьный приятель.

Классе в шестом этот приятель, ядовитая сволочь, написал под Канариса (так мы прозвали военрука за принадлежность к подводному флоту) два стиха.

Я не особенно расхваливаю эти стихи, не подумайте. Я просто хочу заметить, что многие годы вся школа ни секунды не сомневалась в том, что стихи написал действительно Канарис. Поверил даже мой дядя, послуживший и повидавший.

БОМБА

 
Бомба ухнула где-то в овраге.
 
 
Я засел, подождя ее там.
 
 
Приказали врага обезвредить:
 
 
Я слушаюсь, капитан!
 
 
Я бомбу схватил руками,
 
 
Как фашистского гада сдавил.
 
 
И она взорвалась вместе с нами,
 
 
Только я один не был убит.
 
 
Я помчался вдаль с автоматом,
 
 
Сокрушая врагов на пути.
 
 
Вместе с контуженным комбатом
 
 
За наших товарищей отомстил.
 

ПЕРВОКЛАССНИКИ

 
Первоклассники, как маленькие свинки,
 
 
Бегают, резвят и голосят.
 
 
Хочется на каждой переменке
 
 
Стать мне командиром октябрят.
 
 
Я б тогда им дал по автомату,
 
 
На голову надел противогаз
 
 
И, подобно дедушке-пирату,
 
 
Научил бы биться их за нас.
 
 
Я б их научил кататься в танке,
 
 
Я б их научил гранаты рвать,
 
 
Потому что веселей ребенка
 
 
В нашей Родине большой не отыскать.
 

Зимою хочется лета, а летом – зимы. Это общеизвестно.

Поэтому есть такая зимняя история.

Она совершенно невероятная, и я сам в нее не верю, но шурин твердит свое, обзывая историю чистой правдой, так как якобы сам находился в том норильском аэропорту.

В общем-то, и истории нет как таковой, а было два мороза. В сказках они один умный, а второй дурак, а в жизни, потому что история все-таки правдивая, умными оказались оба. Прилетел в город Норильск новогодний борт. То ли самое начало первого января, то ли самый его конец.

Народу немного, человек пять; шурин среди них.

Мороз – совокупный, объединивший в себе обоих башковитых братьев – градусов под пятьдесят. Птички со звоном падают. Моча замерзает на выходе из канала. Вышли люди из самолета и стали ждать автобуса. Долго ждать. Один умный мороз забрался прилетевшим в штаны и рукавицы, просочился под ушанки, под завязочки. А второй умный брат-мороз забрался в большую, едва початую бутылку водки, которую держали два пассажира. И обживался там, приближая водку к точке замерзания.

Конечно, был в истории и дурак, один мужичок. Он топал и хлопал, как Женя Лукашин в кино. Двое с водкой приблизились к нему и предложили бутыль.

– Ага! – радостно кивнул он и взял бутыль рукавицами, и попробовал пить. Но не смог. Потому что в бутыли вовсю орудовал поднажравшийся умный второй брат-мороз. И пить из нее жидкость, над которой он потрудился, было просто невозможно, и бессмысленно, она не согревала, она не помогала.

– М-м-м! – сморщенный мужичок протянул бутыль назад, первоначальным владельцем.

– Не, – с таежной суровостью махнули они. И не взяли. Бутыль была им не нужна, они в ней разочаровались.

Он снова попробовал пить, но не пилось. Бутыль, увесистая, холодила и сквозь одежду.

Приехал автобус.

Мужчина принялся всем предлагать бутыль, и моему шурину тоже, но вся их скудная компания, наученная его примером, была счастлива отказаться от этого сатанинского дара, в котором кристаллизовалось водочное зло, известное дело, а водочное благо – сплошная иллюзия и обман, как правильно учат.

Он метался по автобусу, как Снежная Королева, всем сующая грудь, но люди ехали нормальные, без стекол в глазах, и видели все в праздничном свете-салюте, ибо и вправду был праздник.

Вчера мне понадобился дверной навесной крючок, который набрасывают на петельку. Такой крючок еще налаживал доброй памяти инженер Птибурдуков, готовя его для действующей модели нужника.

Ну, вот понадобился крючок. От кота запираться на ночь, а то у него половое самоправосознание растет с каждой съеденной миской.

Прихожу в хозяйственный магазин и вежливо, даже затравленно, интересуюсь: нет ли у вас дверного, накидного крючка?

– Какого это еще крючка? – презрительно спрашивает седая торговая дама.

– Ну, такого, – я показываю пальцем крючок и отверстие, не очень прилично. – Вы что, – спрашиваю, – в туалете на даче не видели, как крючок набрасывают?

– Я на шикарные дачи езжу, где ничего не набрасывают, – надменно ответила та и поплыла прочь.

Тогда я подошел к другой продавщице, шарапова ее фамилия против жегловой, и выспросил у нее приличный крючок за двенадцать рублей. А с чеком подхожу к прежней, седой:

– Вот, – говорю, – крючок для шикарных сортирных дач. Ознакомьтесь для общего уровня.

А сам все гадаю: какие же там, на шикарных, стоят замки? Походил, присмотрелся, ужаснулся. Или нет. Шикарные естественные отправления охраняют мифологические существа. Например, та страшная собачина с порога Аида, где те же процессы, если вдуматься. Или Сфинксы, между которыми нужно пройти, как в «Бесконечной истории», а те распахивают очи и наповал бьют пришельца струями хлорки. Или другие Сфинксы, которые задают входящему загадки типа «Куда король пешком ходил?» Не отгадаешь – череп и кости плюс полное опорожнение кишечника.

Значит, подаю ей чек с такими мыслями. А она:

– Да какие шикарные дачи! – кричит раздраженная, седая, почтенная продавщица.

И я понимаю мигом, что на даче, куда она ездит, если это вообще не деревня какая немыслимая, нет никаких Сфинксов и не осталось ни одной загадки. И крючок никуда не навешивается, ибо не на что, а просто задирается подол на огороде, и не себе одной, поди, да и бегут вприпрыжку за комсомолом, как в старину.

Слушал маршрутные песни, занимался анализом. Песни не виноваты, им задан размер, а он урезает смысловые галлюцинации. «Жениха хотела, вот и залетела» – это понятно, почему плохая песня: в нее никак не засобачить, например, слово «выскабливание», более уместное в рок-музыке.

А вот про «Уммм, уммм, мне это надо, надо» я вовсе не понимаю и сильно нервничаю: вдруг это что-то мне нужное, поскольку без этого «кружится моя голова» и «мой Мармеладный, я не права»; не права, что не выпила Уммм с утра или не сделала его в структуре утренней гигиены. Правда, в способности Мармеладного быть советчиком я не уверен, потому что фигур с такими кликухами держат под нарами, и никто вокруг не интересуется их мнением, особенно насчет Уммм… Протыкают ложку гвоздем – и привет, сразу вырисовывается правота Большинства.

Эту историю рассказал мне писатель Клубков. Он заявил, что сам ни о чем таком писать не собирается, а если и напишет, то совершенно не то, что я. «Бери, – говорит, – рассказывай».

Недавно Клубков переехал и поселился невдалеке от приятеля, вдруг захворавшего пьянством. Он захотел похмелить его пивною пластиковой бутылью, и сделал это, и ушел, и вернулся проведать товарища часа через три. Приятель отворил, и Клубков отшатнулся. Он не понимал, что произошло. Приятель постарел лет на десять. За три часа на лице его успели проступить все мыслимые пороки, и он плотно засел в них, не думая выбираться. Потом Клубков сообразил, что обознался, что перед ним не сам приятель, а легендарный окрестный сосед, давно шагающий дорогой Воина. Имя ему было Иван, то есть Ванечка, Хуан, Игуан.

Ванечка тоже приметил, что соседу от пластиковой бутылки. сделалось недостаточно хорошо.

– Я сходил в аптеку, помог другу боярышником, и он не дождался опохмелки. Продержался ровно две с половиной минуты. И вот, видишь: выпил боярышник и валяется, как говно, и видит сны. Он улыбается, но мне с моего места не видно.

Ванечка осмотрел Клубкова:

– Тебе, – сказал он, – надо поправить точку сборки, ногой.

И дальше Клубкову пришлось нелегко, ибо Ванечка вел себя мирно, а дело хотел сделать доброе, и открытый конфликт исключался. Он норовил поправить точку сборки исподтишка, и Клубков уворачивался.

Сели посидеть, побеседовать, и Ванечка пожелал:

– Только без патетики!

– Ну, если только в пространство…

– Ну, если в пространство, то можно и с патетикой. Я ненавижу стихи!

– А кто же их любит?

Ванечка, брат Кактуса-Мескалито, тишком все пытался поправить ногой точку сборки Клубкова.

Потом вышел племянник Ванечки: молодой человек с усиками, типичный гангстер сицилианско-корсиканского племени.

Клубков отвел его в сторону и признался:

– Я испугался.

– Еще бы, – сказал племянник.

Племянник, похожий на мафиозного наполеона, признался в ответ:

– Самое страшное, что я видел в моей жизни, это мой дядя. Если захочет сесть на стул, то сядет мимо, но точку сборки вправит – быстро и верно.

Клубков сбежал, едва не забыв портфель. А то могли наступить скверные магические последствия.

Дао – оно и в Мексике Дао. Несгибаемый Воин идет неизбежным путем, не думая возвращаться. К тому же у него не было денег на обратный билет. Растеряв свой отряд, Дон Хуан вернулся почти неорганическим.

На даче я одичал там без информации, а все уже все прочитали и знают.

Обозру-ка я прессу.

Вот «Комсомольская Правда» – самое последнее, что удивило. И Комсомола давно нет, а правда есть, и самая жуткая.

Начать – своими словами – с того, что ученые поделились желанием подселить человеческую ДНК к деревянной. Из чистого любопытства, благо уже носили в себе последнюю. Но побоялись, потому что уже подселяли к помидорной ДНК куриную, и вышел лохматый, как бы со щупальцами, плод, неизвестный и неприятный науке. Он ничего особенного не делал, но опыт все равно вышел безрадостным, без овощной яйценоскости.

А на сладкое один деятель рассказал, что ДНК, оказывается, издают колебания. Эти колебания существуют даже у покойников. Их можно отследить, перевести в звуковой формат и послушать.

Рассказчик признался, что не удержался и послушал-таки песни какого-то покойника – копирайта, разумеется, никакого. И тот ему спел: сперва, как положено, нечто невнятное и космически-разумное, но, к досаде меломана, в ораторию постоянно встревало какое-то взвизгивание и улюлюканье, и я задумался о месте, где этот концерт дается в оригинале. Откуда, так сказать, ведется трансляция.

А вообще – как могли бы зазвучать погосты и мавзолеи! Соловьи отдыхают.