Текст книги "Броуновское движение"

Броуновское движение
ЖЖ 2002—2006
Алексей Константинович Смирнов

© Алексей Константинович Смирнов, 2015

© Владимир Камаев, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Броуновское движение
Мемуриалки
ЖЖ 2002—2006

Собранные здесь пустяки являются ничем иным, как заплатками на рваной ленте памяти, изрядно побитой всякими вирусами. Я плохо в них разбираюсь, но слышал, что существуют, в частности, червячки, которые стригут себе важную и неважную информацию – то бишь «точат» (хороший глагол, относящийся к приему пищи). Собственно говоря, никакой изначальной цели во всех этих мелочных глупостях не было: пишется, ну и пишется – тем более, что я старательно заносил их в свой сетевой журнал: о чем же в нем писать, как не о собственной жизни? Однако недавно случилось нечто показательное, благодаря чему я смог, наконец, сформулировать оправдательную причину, по которой я все это записал. Году в 1980, близ Питера, в километре-другом от станции Васкелово, где мы вот уже более четверти века проводим лето, произошло крушение грузового поезда. Это было, по словам очевидцев, впечатляющее зрелище: цистерны с какой-то отравой, горящие под откосом; искореженный мост, нагромождения платформ и прочие запоминающиеся вещи. И вот оказалось – дело невероятное – что я совершенно не помню этого события. Я не мог не быть ему свидетелем; в те годы не было лета, которое я провел бы в каком-то другом месте, и уж такая картина из нашего размеренного, скучного, в общем-то, дачного быта наверняка должна была врезаться мне в память, подобно несчастному составу – ан нет. Это поселило во мне тревогу, и я быстро сообразил, что «червяк» работает вовсю. Мне захотелось выдрать уцелевшие куски из его мерзкого круглого рта, и вот почему я начал записывать всякую чушь.

Часть первая

Хорошо вокруг! Все зеленое, цветы, пахнет естественными ароматизаторами. Но расслабляться опасно, надо держать ухо востро.

Дело было в 1983 году, я учился на 2-м курсе. Пошли мы с приятелем на дискотеку, познакомились там с девушкой. Ей тоже хотелось медицины, только она была курсом старше. Ну, и замечательно!

Договорились на выходных съездить в Павловск, что ли. Или в Пушкин.

И съездили.

Эта девушка оказалась со странностями. Она очень любила растительную жизнь. Нет, я понимаю – это всегда замечательно, когда девушка радуется весне, плетет веночек, нюхает сирень, восторгается зябликом-птичкой. Для такой девушки хочется распустить алые паруса, поставить Бони М, налить шампанского, спеть под окном. Но эта была с полным ботаническим приветом. Она не пропустила НИ ОДНОГО деревца, НИ ОДНОГО кустика. Она срывалась с места и мчалась, как угорелая, к новорожденному подорожнику. Она зависала над клевером, трепетала при виде какой-то плесени, томилась над шишкой и радостно смеялась возле каждой березы. Нашей с приятелем романтики хватило минут на сорок, потом мы поняли, что влипли. Ее восторги далеко превосходили традиционные походно-полевые прыжки юной, невинной натуры. В общем, мы скисли. Так продолжалось часа четыре. Наконец, мы расстались, твердо решив про себя, что больше не встретимся. Но я ошибся.

1 июня, когда я пересекал пустынный медицинский двор, меня окликнули. Это была она, вся такая радостная.

– Поздравляю! – крикнула она.

– С чем это? – подозрительно осведомился я.

– С первым днем лета!

И предложила погулять. Я решил дать ей последний шанс, вяло согласился и тут же спросил, куда мы пойдем.

– В Ботанический Сад! – сказала она.

И вот в саду-то я и получил по полной программе, но только не то, про что можно подумать.

Больше всего я люблю во Льве Толстом его нелюбовь к опере. Он еще мало про это написал, надо было больше. Однажды моя жена известила меня о близком бедствии: наши друзья вот-вот могли достать билеты на оперу «Лоэнгрин», всё это уже было спланировано и решено, и специально оговорено; билеты получались какие-то кошмарно дефицитные, и друзья прилагали серьезные усилия к тому, чтобы их заполучить. Я сразу, выражаясь очень резко, всех поставил в известность о том, что мое участие в надвигающемся мероприятии полностью исключено. Чтобы они на меня не рассчитывали. Не трудились. Что меня не заманишь туда калачом. Моё пожелание учли, мне билета не взяли. Однако за три часа до выхода из дома у жены разыгралась мигрень. Она улеглась и сказала, что я обязан-таки пойти, потому что иначе погибнет с трудом приобретенный билет. Начнутся обиды. И все это – с резкостью выражений, намного превосходившей мою собственную. В общем, я туда отправился. При галстуке, выуженном откуда-то из-под древних ботинок, в которых я опрометчиво отплясывал свою свадьбу.

В фойе мы купили программку, и я прочитал либретто. По прочтении строк: «В ладье, влекомой белой лебедью, выплывает Лоэнгрин» мне стало ясно, что без коньяка я сорву спектакль. Опрокинул граммов сто пятьдесят. И в ложе очень развеселился, к большому неудовольствию окружающих. В ладье, влекомой лебедью, приплыл сущий свин, откормленный сорокалетний поросенок, до голосовых данных которого мне не было никакого дела. А потом вышли какие-то воины с длинными копьями, разбрелись по сцене, и один встал прямо под нами. Я до сих пор не знаю, как я не выдернул у него копье, потому что до него было рукой подать. Я уже потянулся, но меня придержали. Но в антракте я, пригорюнившись, заглянул в опустевшую оркестровую яму и увидел там большую металлическую тарелку, по которой бьют в судьбоносных сценах. На ней было выцарапано слово из трех букв, и мне сразу полегчало. Я сразу понял, что все это понарошку – театр, одним словом.

Не каждому повезет ловить карпов в Версальском пруду, а мне когда-то повезло.

Нас с женой и приятелем приютила одна добропорядочная семья: он, она, трое детей. Низкий им поклон, но французское гостеприимство несколько отличалось от привычного русского. Короче говоря, нам отчаянно хотелось жрать, погрубее и побольше, а денег было в обрез, так что даже Эйфелева башня запомнилась не чем-нибудь, а тем, что мы сидели под нею и трескали «Завтрак туриста». Наконец, пригревшее нас семейство решило устроить пикник. Мы возликовали. Приехали в Версаль, погуляли по парку, расстелили скатерочку. Наши благодетели достали салатницу с чем-то красным, мясного вида, и я был уверен, что это какой-нибудь особенный фарш, но скоро выяснилось, что это помидоры с чесноком, пропущенные сквозь мясорубку. И мы окончательно разочаровались в жизни. А потом заметили карпов.

Их была пропасть, прорва; вода прямо кишела ими, стоило бросить булку или вообще что-нибудь показать. Здоровенные, матерые звери лет по триста каждый. Ну, и наш человек всегда найдет винт, подходящий к гайке. Вместо винта мы подобрали пустую пивную банку, отодрали колечко, раскорячили, присобачили к веревочке. Этот гад, который клюнул, мигом сожрал колечко; мы начали искать новое. Глава семьи, до конца не веривший, что советские варвары не шутят и собираются нанести некий ущерб, поначалу с тревожной благожелательностью нам подмигивал. Но когда увидел, что мы тащим карпа, запаниковал. Пикник свернули быстро, эхе-хе.

Полюбовавшись в зеркало, я припомнил один случай. Или целых два. Это было очень давно, десять лет тому назад. Я посетил свою тещу в ее день рождения и украл со стола бутылку сухого вина по рупь шестьдесят. Дома я заперся не знаю где и стал открывать ее большим кухонным ножом. У нее была пластмассовая пробка – из тех, что обычно поджигаются спичками. Нож соскользнул, и я разрезал себе нос, будто шмат колбасы. Кровь хлынула, как со свиньи, коей я в тот момент, несомненно, являлся. Я заметался по квартире, ища спасенья, но никто не мог взять в толк, что же, собственно говоря, произошло.

На следующий день я отправился работать в любимую поликлинику. Нос был рассечен, и мне казалось – не без оснований – что его раздвоенность, наводившая на мысли о Двоерылке из уральских сказов Бажова, погубит мои авторитет и влияние. На счастье, буйствовал грипп, все ходили в масках, и я тоже надел маску. И ходил в ней три дня, залепивши нос пластырем. Но потом не выдержал и отправился к хирургу, чтобы спросить мази, которая бы способствовала ускоренному заживлению раны.

– Что мне делать? – спросил я.

– Прежде всего, снять эту дрянь! – категорически заявил хирург, имея в виду пластырь.

– Но как же! – запротестовал я. – Больные! Они приходят ко мне. Они увидят.

– Они другого не заслуживают! – отрезал хирург.

Козлиные психоаналитики утверждают, будто интерес к огнестрельному оружию проявляют только особи мужского пола. И только мальчики играют с пистолетами, кинжалами, дубинками и прочими вещами, так как это «удлиняет» им фаллос. Более того – даже менты поигрывают дубинками по этой самой причине. А обезьяньи самцы, охраняя стадо, рассаживаются мордами на все четыре стороны света, с полуэрегированными членами, которые напоминают, по утверждению известного доктора Щеглова (в одно время – моего учителя), баллистические ракеты на боевом дежурстве: пример аналогового мышления. Все это чушь. Как бы не так. Дочка пристала ко мне: купи пистолет, с пульками. И выбрала самый длинный. Тут-то все и не заладилось. Во-первых, продавщица ушла на 15 минут, которые неизвестно, когда начались. Во-вторых, когда она пришла через полчаса, выяснилось, что у пистолета надо передергивать затвор, что было под силу только дюжему мужику. Поскольку я не дюжий мужик, пистолет развалился на части, и мне пришлось его купить. После этого мне пришлось купить второй пистолет, исправный, потому что ребенок надулся, запахло грозой и прочими бедами. И вот я мудак мудаком шагаю по улице, размахивая двумя пистолетами, один из которых – размером с добрый помповик. Дома случилось «в третьих». Пистолет был заряжен, и я выстрелил себе в ладонь, чтобы выяснить, не выбьет ли он глазик какому-нибудь котенку. Оказалось, что он выбьет не только глазик из котенка, но и мозги из мамонта.

Завтра День Медработника, страшный праздник, пишу эти строки 15 июня 2002 года.

Помню, как я отметил его однажды, и больше уж так не отмечал. Работал я тогда, естественно, в незабвенной моей больнице, о которой уже столько сказал, что вся она икает; все расселись по специально присланным медицинским рафикам и понеслись на озеро. Уролог К., возлегший на место больного, показывал гениталии. Прибыв на место, укатались за десять минут, не дождавшись закуски, благо взяли с собой пятилитровую канистру спирта. Одна сестричка ухитрилась за полчаса отдаться трем разным желающим. Потом меня доставали из озера, в котором я заблудился на самой середке, и ободрали всего меня о трухлявый причал; потом я вдруг потерял то, в чем купался, и уролог К. одолжил мне брюки, а после потребовал их назад, а я отказался отдать, аргументируя отказ пропажей одежды. Наконец, мои купальные принадлежности нашел на дереве больничный ОМОНовец, охранник, который тоже поехал с нами и ревел на весь лес что-то смутное.

И вот рафики потянулись обратно; из них на полном ходу выпадали люди. Их подбирали и, по прибытии в больницу, грузили на носилки и завозили в приемный покой, где уже были подготовлены так называемые «пьяные комнаты» с капельницами. Дежурная служба с завистливым изумлением встречала каждую новую каталку. Больше я на пикники не ездил. И мудро поступал!

Профком больницы снял нынче под это дело целый пионерский лагерь, теперь пустующий; лагерь назывался «Айболит», и сегодня есть все основания разбить это словечко обратно, на две первоначальные части. На доктора С. там напали озверевшие, оголодавшие женщины; его потащили в кусты, но другая половина, возревновавши, коллегу отбила.

«Пока они дрались, я уполз», – рассказывал С.

И показывал кровавые шрамы на пухлой груди, от маникюра. Жаловался еще, что спит, повернувшись к жене боком, и будет так спать долго, пока все не пройдет.

В местности, где я коротаю летние дни, есть один такой очаг цивилизации под названием «Клуб». Раньше в нем показывали фильмы «Жандарм женится», «Приступить к ликвидации», «Груз без маркировки» и «Винету – сын Инчу-чуна». Теперь в нем танцуют, с пятницы до понедельника. В такие дни я обхожу это место стороной, потому что на подобных мероприятиях сначала убивают, а потом уже танцуют. На днях (2002 год, июнь), возле озера, я видел человека, который был крайне пьян и вообще уже давно болел алкогольной дистрофией. Он купался, и я имел удовольствие наблюдать его татуировки – отнюдь не случайные веселые картинки типа «Севера» или сердец-черепов, пронзённых стрелами-якорями. Нет, это была заслуженная живопись, достойная ветерана: кресты, купола, рогатые дьяволы, которых выкалывают за особенные заслуги перед обществом. Шатаясь, этот человек вышел из воды, отжал семейные трусы и подсел к двум другим отдыхавшим, людям чуть более светским. Они заговорили о танцах. И я услышал, как он – не без высокомерия – признался:

– Я уже вышел из возраста, когда ходят в клуб на танцы.

Тут я вспомнил одного моего однокурсника, из деревеньки родом. Он рассказывал про танцевальные обычаи своих земляков, и мне запомнилось царившее там негласное правило: дама, отказавшаяся после танца отдаться кавалеру, немедленно получала в морду. «Раз танцуешь – значит, и всё остальное», – объяснил мой друг. «Но знает ли дама, что за отказ от дальнейшего она получит по морде? " – спросил я наивно. «А как же, – степенно ответил тот. – Конечно, знает». «И все равно отказывается? " «Отказывается». «И все равно танцует? " «Танцует».

В той же деревне, раз уж зашла о ней речь, был у моего товарища дядя, так этому дяде он потом носил передачи в «Кресты». Дядя получил два года за ограбление продуктового магазина. Оказалось, что его застыдили: вся деревня давно отсидела, а дядя вообще не сидел. Вот он и решился: взломал дверь и унес два ящика водки. Вся деревня пила эту водку, и менты тоже пили, а когда допили – посадили дядю.

Когда в электричке запели в очередной раз, я подумал, как быстро мы забываем вещи, без которых прежде не мыслили своего существования. Еще два года тому назад я катался на работу в пригород и всякий раз, приближаясь к Лисьему Носу, изображал засыпание. Мне не удается заснуть в электричке, но я удовлетворялся законным правом на дремоту и усердно ее изображал. И тут в вагон входил кряжистый человек с баяном. В его репертуаре значилось только одно блюдо: песня «Малиновый звон», и сам он был с малиновым лицом; эта песня давно уже сделалась неотъемлемой частью придорожного пейзажа. Малиновый мудозвон пел очень громко, это многим нравилось, ему щедро подавали и говорили «бис», а я бормотал рифму к «бису».

А потом появлялся Валентин. Этот человек существовал исключительно в поездах, он бродил по ним и собирал бутылки, но с какой-то таинственной целью, не на продажу или не только на продажу, потому что брал всякие, даже пластиковые. И пел он тоже не ради денег, потому что никаких денег его пение не стоило, никто ему ничего не давал, он просто кривлялся в дверях, будучи в неизменно приподнятом настроении, и что-то рычал, а мотив угадывался не сразу.

Однажды, когда он был в особенном ударе, Валентин громко сказал, что учился в итальянской школе, и очень медленно, с гримасами и приседаниями, исполнил Мамбу-Италию. Но потом зарыдал и признался, что все наврал.

Как-то раз он явился с найденным на помойке черным зонтом. Этот зонт, весь в рваных дырах, совсем разрушился и свисал с ломаной ручки сплошным полотнищем, подобно развернутому флагу «Веселый Роджер». Оказалось, что это не просто счастливое приобретение, а реквизит, приспособление для драматической импровизации. Валентин, ломаясь и содрогаясь в корчах, затянул песню, из которой все стало ясно. «Главней всего, – пел Валентин, – погода в доме! А все… другое… суета! Лишь я! И ты! А все, что кроме! Легко уладить с помощью зонта!»

И подмигивал, потрясая зонтом.

На даче у нас полно всякой живности, и даже есть попугаи, но не вольные, а в клетке. Милые птицы! Именно с попугаем был связан мой первый в жизни диагноз. Не мой, конечно, а той несчастной тетки, которой я его поставил. Я учился на шестом курсе, и весь наш курс, как водится, «бросили» на грипп. Пришел я в поликлинику, получил бумажку с адресами и пошел. Знал я уже достаточно, и меня прямо распирало. У тетки этой, которая стояла в списке первым номером, было черт знает, что такое. Болела она давно, кашляла, сморкалась, но все это было как-то запущено, стёрто. И еще у нее жил попугай, который немедленно сел мне на руку и начал сдирать обручальное кольцо, больно сделал.

Я и влепил этой тетке орнитозную пневмонию.

Орнитоз – опасная дрянь, переносится птицами, нужно в больницу. Там пневмония, желтуха и что-то еще. А в комнате было темно, настороженность медицинская у меня была что надо, и мне показалось, будто у тетки желтые глаза. Ну, а такой пустяк, как наслушать хрипы клистирной трубочкой – это раз плюнуть. И плюнул я на ладони, написал про орнитоз, мстительно поглядывая на попугая, и бодренько вышел, посулив тетке веселую жизнь. К ней сразу машина поехала. Потом, недели через две, я эту особу повстречал в поликлинике. Она сидела в очереди на прием. И сразу ко мне метнулась: «Чем это, доктор, вам моя птичка не понравилась? «К ней, оказывается, инфекционист приехал и говорит: «Ну, показывайте вашу птичку, где тут она у вас».

Уже потом, заматерев, я усвоил следующую истину: после института кажется, будто всё знаешь. Через пять лет понимаешь, что не знаешь ничего. А еще через пять обнаруживаешь, что ничего знать и не надо. Это меня отчим научил, знаменитый районный доктор.

Было дело, что я вернулся с дачи, где мне было очень хорошо. По-настоящему. Незадолго до этого я посмотрел довольно дурной фильм под названием «Куб». В этом фильме маньяк, которого благоразумно оставили за кадром, построил огромный куб, состоявший, в свою очередь, из системы других, меньших, кубов-комнаток, и несчастные пленники, подвергаясь ужасным опасностям, передвигались в этих кубах, следуя загадочному распорядку. И только одно положение неизвестно какого куба позволяло им, наконец, вывалиться в люк, наружу, на травку, и босиком побежать по росе.

Я к тому веду, что этот вот Куб – это прямо-таки моя жизнь круглый год, и только летом я вываливаюсь из люка на свободу, в родные места, где все знакомо, словно в песенке Анжелики Варум про Городок. И все-то мне казалось, будто в этом пригороде ничто не меняется. Придешь на пляж – а там все та же моложавая бабушка, которая пришла туда с табуреткой и бутылочкой свекольной воды; такая бабушка греется, расстегнувшись, одетая в посудного цвета трико и многососковый, сегментарный лиф. Песчаный сфинкс, гармония и спокойствие веков. Но вдруг я задумался: а так ли все неизменно? Должны же были сказаться на быте моего поселка те 27 лет цивилизации, что я туда катаюсь?

Я начал подсчитывать приобретения и потери. В приобретениях оказалось следующее: мороженое и пиво, а также государственный флаг пивоваренной компании «Балтика» – то есть вещи, о которых в далеком 1976 году нельзя было и мечтать. И вот еще что: хозяйке установили телефон, по которому я восемь раз пытался дозвониться в город и те четыре, что дозванивался, попадал не туда, но не сразу строились Некоторые Города, не будем злорадствовать. Цена, по которой обошлись все эти благоприобретения, оказалась совсем небольшой. В списке невосполнимых потерь оказались: библиотека, аптека, медпункт, отделение милиции, телефон-автомат и пожарная часть. Это, конечно же, пережитки и вообще дурная бесконечность, вроде расписания поездов.

Я вспоминаю (что за напыщенность, черт побери: Я! Вспоминаю! Кто я такой? Не читайте) поликлинику в городе Петергофе, где я работал лет двенадцать тому назад.

Сначала я вспомнил про инвалида гражданской войны, который пришел ко мне выписать одеколон. Потом я вспомнил про беременную женщину, которая явилась ко мне, будучи на седьмом месяце, и призналась в неуемном сексуальном желании.

Наконец, я припомнил глухонемую швею, которой я дал бумажку для изложения жалоб, и она написала: «Очень болит спинка и все обижают».

После этого я почувствовал себя примерно так, как чувствовали себя все эти трое, вместе взятые.