Текст книги "Броуновское движение"

Симбиоз

В этом жизнеописании мама, папа и дочка – мои будущие теща, тесть и жена. Для простоты восприятия лучше остановиться на первом варианте.

Жили они в коммунальной квартире, симбиотически с животными, которых дочка постоянно приносила в комнату двадцать метров.

И там, на двадцати метрах, ютились кот. ворона и хомяк.

Ворону с подбитым, что ли, крылом дочка нашла где-то во дворе. Естественно, домой. Мама работала поварихой в общепите и считала, что досыта есть обязаны все. А папа непоправимо пьянствовал, поэтому все больше лежал перед фактами.

Пьяному папе дали денег на клетку для вороны. Он вернулся под утро с продуктовой корзиной из универсама. Клетка получилась на славу.

Кот возненавидел ворону. Или это был ворон? Пускай лучше ворон. Итак, ворону крошили мясо в краденую клетку, и он съедал не все, засыпал. Кот не понимал, как можно оставить пайку. Он ложился на брюхо и по-пластунски, часами, придвигался к ворону. Дочка неотрывно следила за миром животных. Ворон спал. Кот просовывал коготь сквозь прутья и уже почти подцеплял кусочек мяса, но капризный едок мгновенно просыпался и сквозь те же прутья бил его клювом в лоб.

Хомяка недолюбливали, и гибель его не вызвала национального траура. Мама подбирала за ним дерьмо двумя ватками, а тот вскарабкался ей на плечо, свалился и сломал себе спину. Ни слова не говоря, мама сложила его на манер гамбургера между теми ватками и снесла в мусоропровод. И даже у дочки сердце не дрогнуло.

Я тоже долго прожил в коммуналке:

И думаю, что других животных, прописанных за стенкой, тоже следовало так вот, двумя ватками с экскрементами вместе, туда же… Но эти другие животные были занесены в Красную Домовую Книгу, их трогать было нельзя.

А на нейтральной полосе цветы

Сгонял я за грибами. Как всегда, к военному аэродрому, слабо действующему, к Полосе. Где с удовольствием отметил, что поперли много колючей ограды на лом для переплавки в цельнометаллические оболочки, но по-любому – корысти ради. А столбы повалили просто так.

Сбор грибов – вот истинное пикаперство. Вся поляна – в маслятах: бери – не хочу. Не хочу, но беру. Казалось бы, срываю саму невинность, вторгаюсь инородным телом в ее нутро, а там – червоточина во всю грибную полость. Эти черви – они как сифилис. Первичный аффект – ничего страшного, подлечим, подрежем; вторичный – м-да, это хуже, тут надо крышу спасать, ну а третичная стадия – полный распад личности, Ульянов-Ленин с очередными задачами советской власти. Недаром про него говорили, что он – гриб.

И вот глядишь на масленка – совсем еще кроха, а уж такая испорченная! И я отшатываюсь, как Свидригайлов во сне: «Это что ж? пятилетняя??!!»

Впрочем, ничего удивительного, потому что рядом – авиагородок, ангары, казармы. Мужики изголодались, нашалили, а мы знай себе собираем то, что они опрыскали компонентами своего топлива и оплодотворили.

Нашел я там, близ взлетной полосы, подосиновик, идеально похожий на отсыревший член, как будто неизвестный разбившийся штурман пробивался на волю силами радиации и уставного долга – прямо из-под земли, основным своим эшелоном.

И пелось мне там постоянно: «А на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты…»

Песенная тема получила неожиданное развитие. Я услышал личную песню электрички, которая разошлась, как паровоз из Ромашкова. Поначалу я был в полной уверенности, что врубили трансляцию и развлекают нас чем-то типа Любэ: «Дорога, дорога, ты знаешь так много о жизни такой непростой..»» Но это просто в самом поезде что-то завывало, как ветер в печной трубе, напевно, но абсолютно без смысла и лексики, так просто – что увижу, о том пою. Конечно, дороге все ясно о жизни, судя по визгу и стонам поезда.

«Дорога, дорога, осталось немного, мы скоро вернемся домой».

Тоже все правильно. Не надо слов. Я очень скоро вернулся, потому что уснул под этот вой.

Азбука

Краткая предыстория. Многие читали про школу, куда ходила моя дочка, про ее учительницу, плакаты, праздники, дни мужества и мамины праздники с чаями-подношениями. Сегодня приходим: ага, подготовка ко Дню Мира, оказывается, 1 сентября: медосмотр.

Короче говоря, мы явились за документами, потому что решили, что если после года обучения английскому ребенок не знает слов what и can, при этом неплохо шпаря по-французски, то надо этого ребенка поступить в гимназию при Русском музее. Что и сделали.

Теперь сама история.

Этап предварительный: Медкабинет. В медкарте отсутствует синяя важная книжечка о прививках. Это вызывает раздражение в мой адрес. Мне стыдно. Я в первый раз вижу это страшное досье. Потом выясняется, что синяя книжечка отсутствует сослепу: вот она. Уходите. Вы же!.. вы же!.. людей задерживаете!.. – пенсионным надтреснутым голосом.

Этап первый: Канцелярия.

Там пусто. Но щас придут. Одна приходит, на меня не смотрит. За ней – вторая, очень крупная, переваливается утицей, с литровой банкой вроде бы облепихи.

Местный дистрибьютер полезной еды.

– Я беру на Сенной, но своим, конечно, отдаю дешевле… Здесь все витамины! (удар по банке) От А до Я!

Меня будто нет.

– У меня пиисят рублей.

– И у меня пиисят. Пойду разменяю. Вам чего? (это мне).

Да вот, в Канцелярию…

– Так Канцелярия тут, рядом с директором!

– А написано тут…

Этап второй, иду в соседнюю Канцелярию. Слониха-дистрибьютер, от витаминов очень лихо, уже там, оглаживает банку:

– Витамины от А до Я!

Неподдельный интерес. Пиисят рублей. Мне же – в библиотеку, где надо взять справку о сдавании книг.

Третий Этап: Библиотека.

– Все, что для человека требуется – витамины от А до Я!

Витамин «А» застрял у нее во рту, несуществующий витамин «Я», которого там, видно, наибольший процент, осел в отложениях, в зоне на ту же букву.

В общем, повсюду сперва покупали витамины от А до Я, и только потом выдавали мне бумаги, оздоровившись самой покупкой.

…Да, еще мы встретили Первую Учительницу. «Мы прощаемся с вами, уходим», – сказали мы. Скудная эмоциональная реакция, близкая к нулевой. Хотя был задан вопрос. Не «почему» – «КУДА». Отвечаем. Да, да. Озабоченное удаление педагогической жопы с мероприятиями внутри и прической сверху в сторону тумбы, озаглавленной: «День Мира».

Придворный Хоррор

При нашем дворе состоялся хоррор.

Иду я мимо одного дома, что по соседству. Только что купил кислого молока и пошел ругаться. То есть – возвращаюсь в магазин.

Вдруг из подъезда вылетает совок, полный мусора; весь мусор рассыпается.

Выходит уборщица, молодая, не раз замеченная.

Приговаривает-покрикивает: блядь! блядь! блядь!

И видит, как едет автомобиль, прямо к совку. Уперла руки в боки и ждет, как тот будет совок давить. Но автомобиль этот совок объехал.

Тогда она метнула в него метлу, и та застряла в автомобиле, и он уехал с ней. Я видел, что метла еще новая, пробег (то есть пролет) наверняка небольшой.

Как же ей, пролетарше, теперь пролетать над гнездом кукушки?

Теперь понятно, почему молоко было кислое. И черный кот совсем взбесился у меня: наблевал мне под ноги как бы кусочком шерсти, подставил меня; жена сказала, что это я принес с улицы. А после он же, уже застигнутый и вынимаемый под мышки из таза, нассал-таки в него на весу, чего давно добивался.

И жена говорит, что эта олимпийская метательница иногда стоит у нас под лестницей и бормочет.

Дальше и дальше

Чем дальше уходит дед – а он ушел уже на 16 лет, тем больше у меня к нему вопросов. Простых, бытовых.

Мы с ним были закадычные друзья. Он был чертежником, инженером, и сохранилась целая папка карикатур с дикими рожами, которые он прорисовывал так тщательно, словно вычерчивал двигатель для стратегического бомбардировщика. Раскрашенные острыми, как шило, карандашами.

Эти рожи загоняли меня, бьющегося в конвульсиях, под стол.

Особенно дед любил рисовать Глаз. Это был его коронный номер, хотя сейчас я никак не пойму, что в нем было особенного. Обычный глаз, формата А4, разноцветный – совсем, как из учебника офтальмологии.

Но он меня ужасно смешил. А бабка ненавидела Глаз и грозилась порвать.

– Мы из дерева выстругаем! – давился от смеха дед.

– В ведро полетит! – кричала бабушка.

– А мы больше ведра сделаем! И мылом намажем – склизкий будет! – на этом этапе дед утыкался в рисунок и хрюкал.

Юмор у дела был достаточно незамысловатый и плоский, но мне этого хватало.

Еще он рассказывал мне короткие антисемитские истории с персонажами: престарелыми Филей и Цилей. Это были реальные люди; мы как-то встретили их в магазине и не сумели забыть – так забавно они изъяснялись между собой.

Здесь я, двенадцатилетний, вообще умирал от смеха. Дед сочинял эти истории на ходу, как я сочиняю сказки. Но был ли он антисемитом? Не знаю. Эта тема никогда не звучала у нас в семье.

Моего отца-полуеврея дед боготворил. Через три дня после отцовских похорон дед, пытаясь меня развлечь, рисовал очередную, давно мной заказанную, харю, и что-то испортил. По-моему, он сломал карандаш. И процедил:

– Ёбтовая мать.

Я никогда не слышал от него ни единого матерного слова. Дед умолк и смутился и дальше рисовал молча, а я начал догонять, что чего-то не догоняю.

Полковнику никто не пишет

Я продолжаю пристально всматриваться в окружающую действительность. И она отвечает мне благодарным взором.

Недавно, к примеру, мне прислали повестку от Министерства Обороны в почтовый ящик, где рекомендовалось включить REN-TV и смотреть сериал «Солдаты». Очень остроумный и удачный спам, доводящий оформлением, подписью и печатью полковника до грудной жабы.

И вот, вскоре после этого, я еду в троллейбусе. Оказывается, такие мобпредписания были высланы многим. И некий мужчина развязным, бывалым тоном, рассказывает об этом двум спутницам женского, на первый взгляд, пола. Набирает своим небрежным рассказом очки.

Одна из спутниц, весьма серьезно:

– Пойдешь?

Бывалый машет рукой: солдат, мол, спит, а служба идет, плевать ему на полковника:

– Да там уж прошло все.

Не пошел. Голыми руками не возьмешь. Полковнику никто не пишет.

Пастораль

Рассказали симпатичную агрикультурную историю про пьяницу-мужа и его жену. Пьяница-муж имел обыкновение отправляться на боковую к корове, в хлев. Там ему в контексте запоя – да и вообще по жизни – было комфортно.

Жена, опытный хронометрист, напутствовала его: «Через двадцать четыре часа – вон оттуда, с коровой!»

Пасти. И пастись.

Паси и сохрани.

Мракобесие и Чревобесие

В юную зеленогорскую бытность мой тесть уселся однажды подвыпить со стариками – ну, не будем такими грубыми. Пусть будет лучше: с пожилыми людьми поднажраться.

И вот им удалось привести себя в состояние разговора. Один из аксакалов обращается к моему тогда еще не тестю, хотя тесто уже, наверное, поднималось, с вопросом:

– Вот как вы считаете, Вячеслав, Шаляпин – хороший человек или плохой?…

А Вячеслав о Шаляпине понятие имел и даже слушал, и даже по юности участвовал в церковном хоре, покуда батя не сказал ему: хорош, иди-бля-работай.

– Ну, я не знаю, – отвечает, – мне не очень по записям, но человечество считает, что он вроде гений…

Пенсионер посинел лицом:

– А я считаю, что он подлец.

– Да? Чем же вы обоснуете?

Оказалось, что во время гражданской войны дед был чекистом, и «стояли мы где-то в степях» (?????????). И остановился в расположении их части эшелон беглых гражданских лиц. где ехал Шаляпин с семьей, и у него было пять или шесть вагонов.

Попросили Шаляпина спеть для красноармейской части. А тот потребовал за это мяса, три мешка картошки, двух баранов…

Бывший чекист всплеснул перед тестем руками: батюшки-светы! да откуда?…

И Шаляпин так и не стал петь.

А его пропустили. Вместе со всем эшелоном. Еще приказ не поступил не пропускать.

Иначе бы шлепнули, потому что сама его фамилия фонетически требовала шлепнуть.

Ногти историка

В одну частную среднюю школу зашел представительный человек.

Он прошагал к директору и сказал, что подумывает сдать ему на обучение единственную дочь. Но неплохо бы осмотреться. Побеседовать с учителями. Посидеть на уроках. А то как же иначе? Деньги-то не маленькие!

Конечно! Конечно! В гамаке и на лыжах, Бельмондо!

Провели, показали, посадили за парту. Организовали маленькое интервью.

Клиент удовлетворенно кивал.

Потом он молвил:

– Ну, хорошо, Мы придем к вам, все у вас прилично… вот разве что кроме одного… вот эти ногти у вашего историка… Они, знаете ли, весьма неаккуратные такие, неопрятные… Но мы придем, не волнуйтесь.

Если бы там была камера слежения, то я лично не стал бы наблюдать, как посетитель в непотребном количестве гребет лопатники, брюлики, да мобилы, штук двадцать унес.

Я бы следил за историком.

И за коллегами по работе, которые вокруг. Там, подозреваю, создалась нейтральная полоса, и кто-то уже, богатый огородным опытом, рыхлил ее граблями.

Кино без границ

Жена говорит: купи мне фильм про любовь.

Я-то знаю эти штуки – еще давно, совсем юным, я гулял по Невскому проспекту с одной особой, и мы как раз проходили мимо кинотеатра «Октябрь», ныне – «Паризиана». И она мне: пошли в кино про любовь.

Я присматриваюсь к афише.

– Да это про индейцев, – говорю.

– А мы на последний ряд – и про любовь, – отвечает та.

Мы не пошли. Я был молод, но до сих пор считаю, что в том, давнишнем случае был далеко не глуп.

А так я вполне мог бы послушать жену, понять неправильно – или правильно, но купить Терминатора.

Да я этого не сделал. Пошел и купил про любовь. «Сарабанду», последний фильм Бергмана.

Но я не рассказал главного: почему я пошел на ночь глядя покупать про любовь.

Дело в том, что я взялся за старое и показал жене фильм Юфита «Серебряные головы». Там, ради высоких целей, скрещивали людей с древесиной. В достаточно удаленной и глухой местности стояла избушка, оборудованная по последнему слову царя Гороха – а у того была даже видеокамера. В избушке была будка, похожая на сортир. Клиента фиксировали внутри, нажимали рычаг. Боковые стены этой будки, оснащенные острыми деревянными кольями, начинали вминать в него древесную стружку, которую засыпали через специальный раструб на будкиной крыше. Клиент орал и пропитывался деревом, умнея и меняясь на глазах. Жена осталась недовольна, вот я и пошел.

Горько на дне

Меня всегда интересовало: как-то им приходится там, живущим на дне Тихого океана?

Ведь живет же там кто-нибудь. Ох, и плющит же их!

Наверное, у них несладкая жизнь. Они совершенно раскатаны в осклизлые блины и, вероятно, как-то условно фосфоресцируют, выражая бесхребетное недовольство друг другом. Мозгов у них, разумеется, нет никаких, иначе бы они поперлись наверх, полюбопытствовать.

Есть только усики и щупики для унылого секса и каннибализма.

Ползают, поглощают плоское на первое и второе. Тоскливо им там, среди весьма вероятных чудовищ с колоссальным запасом административной прочности.

Ничего, стерпится-слюбится. У нас же все путем большей частью. Они бы не выдержали. У них, конечно, тоже есть Властная Вертикаль, но до чего же плоская!

Живые и Мертвые

У меня есть дурная привычка: засовывать горелые спички обратно, в их коробки. Сунешься – а там Живые и Мертвые.

Но спички – тоже сущности, требуют уважения. Тем более, они послужили благим и не очень благим делам, да еще поневоле.

Существуют же обычаи хоронить покойников в палисаднике, или в садике, под крышей дома своего, или на огороде.

Правда, их не обкладывают матом, когда число выживших уменьшается.

А может быть, и обкладывают. Сядут на лавочку, положат гвоздичку-другую и начинают…

«Я Памятник себе воздвиг»

Сегодня на перроне одной из питерских станций метро некое существо – конечно, несчастное, убогое, юродивое и бесполое, возбуждающее усталую жалость – зычно и безостановочно исполняло Интернационал.

Какие же в нем все-таки есть верные слова и мысли!

«Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь, и не герой» – это очень верно! Я, как бывший медик, хорошо знаю, что мимо шло очень много даже не богов, а Богов, царей и героев, хотя бы ролевых. Считавших себя таковыми. И никто не дал ей избавленья.

«Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!» Тоже в точку! Голова слабовата, а все же соображает выставить ручку, червеообразно перебиравшую пальчиками. В надежде, что туда что-нибудь положат. Но – обидели юродивую. Не то что отняли, а просто не дали копеечку.

«Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов!»

Он и встал, иногда – на колеса коляски, толкаемый сзади. Встал и двинулся. И проклинает его всяк, кому не лень и не совестно.

«Кипит наш разум возмущенный…» – это, вероятно, тоже соответствует истине: кто его знает, что там у нее с разумом, и не кипит ли он в самом деле. Кипение разума – диагностически опасный признак. «И в смертный бой идти готов!» Это же откровенная явка с повинной, но менты равнодушно проходят мимо. А зря. Кипучему разуму может явиться любая мысль при пустой, содрогающейся ладошке.

Тем более, что редкие паузы – когда забывались слова – больная заполняла невнятным и ворчливым бормотанием. Упреждающим, я бы сказал.

Молодец Эжен Потье, и его почитатели – тоже молодцы. Все по-ихнему вышло. Экзеги Монументум.

Шалтай-Болтай в кастрюле сидел

Тесть покушал вполне прилично и знатно после тяжелого дня, перешел к воспоминаниям о покойном бате.

Покойный батя жил, как известно, в Териоках-Зеленогорске, во втором или третьем этаже. И друг его сосед вдруг получил получку, с которой купил две бутылки шампанского, над которым и сам посмеялся, ибо выглядело оно чистой водкой, каковой и являлось.

Поднялся к Палычу – так звали батю.

Вот сели они, раз такое событие, разлили по стаканам и видят вдруг, что закусывать им вроде бы нечем.

– Ну, иди на кухню, – говорит Палыч. – Марья с утра чего-то варила, тащи сюда.

Гость пошел и правильно видит: кастрюля, еще теплая. Взял за уши и отнес на стол.

Выкушали стаканы, взялись за пищу. Хорошая пища!

– Вкусно твоя Марья готовит!

Только в кастрюле постоянно подворачивается то куриная кость, то говяжья, то рыбья, то хлеб, то головы килечные, да временами – некий невнятный овощ. Короче говоря, все, что бывает в помойном ведре у любого, кто проживает в сравнительном достатке.

Тут и хозяйка вернулась. А те уже черпаком по донышку бьют, после второго шампанского, и просят добавки.

– Ой, это ж я Ральфику! Ведь там же было в сковороде. Чем же я буду кормить Ральфика?

Палыч потом нахваливал Марью:

– Уж больно вкусно готовит, а то бы меня вырвало!

Марья убивалась, взирая на понурую немецкую овчарку:

– Чем же кормить Ральфика?

Остальное ее не заботило и вообще не тронуло совершенно.

Звонок

Тесть сидит и штудирует какой-то пухлый том с прайсами на стройматериалы.

Наконец, не выдерживает:

– Что это за цена – кал?

(Call – позвонить, англ.)

Абсолютно свободные ассоциации

По всей видимости, Прусту полагалось глубоко чтить профессора Фрейда хотя бы за метод свободных ассоциаций, когда липовый чай с печеньем тянет за собой уже съеденное первое и второе, но он, неблагодарный, предпочел отмолчаться, хотя именно восприятие момента и образует утраченное время.

Но вот какая штука может прицепиться. Я был еще мальцом, и меня выслали в магазин, за чем-то (зачем-то)? И там, в те времена, образовалась большая очередь за курами – в Питере курицу называют курой, вы знаете, вы уж простите.

А в самом конце стояла приличная дама лет сорока-пятидесяти, в черном каракуле. (Ассоциативный ряд: написал это сперва от руки, и получились черные каракули).

Вот – фрагмент утраченного времени во всей его полноте. Дама беседовала с той, не вполне дамой, что была впереди, и вдруг выпучила глаза, провернулась на одной ноге и прикрыла накрашенный рот, едва не подпрыгнув; и вообще стала похожа на куру, которую хотела купить. При этом она словно проглатывала опетушенное яйцо из еще не купленной куры. Стояла поздняя осень.

Собственно говоря – все. Что это? К чему это? На какую мне лечь кушетку, чтобы разобраться и понять, зачем это запомнилось? Оно ничего за собой не тянет. Оно ни с чем не связано и похоже на ошметок старой программы, поверх которой поставили новую.

На хрена мне обретать сей эпизод?

Она, поди, померла давно, а я про нее пишу, вот для чего, все понятно.

Большая бочка меда в ложке дегтя

Моя жена ведет диалог с какой-то мамашей:

– Моему сыну не досталось ни капли моей еврейской крови!

– Но его внешний вид, извините…

– Но это и все! А так он мечтает быть русским распиздяем!..

Пройдись по тихим школьным этажам

Незадолго до осенних каникул: грозный звонок директорше некой школы. От мамы некой тож.

После того, как детей отпустили домой пораньше: развлекаться по случаю приличной погоды.

Голос разъяренной мамаши: «Вот вы тут развлекаетесь, а моего сына ваши все в жопу выебли, в реанимации лежит, я вам устрою!»

Трубку снимала завхоз, а не директорша. Директорша развлекалась в столовой: ела. Как-никак, погожий день..

Завхоз пришла и рассказала директорше в момент последнего глотка. В глотке, если верить чередованию блюд, был сухофрукт.

Учительница, сидевшая напротив, спокойно сказала:

– Ну, чего же вы хотите? У них кровь кипит, весна, их отпустили… Кстати: почему не сказали фамилию и номер больницы? И как бы выяснить, кого выебли? Кому поручить это следствие в женском коллективе?

Различили в углу старенького пенсионера, преподавателя каких-то наук.

Уже с хохотом:

– Давайте его привлечем! Вменим в обязанность!

– Давайте!..

– В приказ!

Прямо апрель, а не октябрь. Первое число. Старое детское кино «Розыгрыш».