Текст книги "Броуновское движение"

Знаете, чего мне отчаянно не хватает по утрам?

Не тостов каких-нибудь с джемом, и не яиц в морщинистых мешочках, и даже бекона с курсом валют.

Мне не хватает советских газет. Недавно я перебирал шкаф и нашел их целую пачку – желтых, семидесятых годов. И на сами-то эти газеты мне было, мягко выражаясь, наплевать, но вот имелись в них такие маленькие заметочки, в черных рамках, робко напоминавшие о конечности пусть даже светлой жизни.

Как я любовался этими заметками!

«Центральный секретариат ленинградского обкома КПСС с глубоким прискорбием сообщает, что на 98-м году жизни скончался видный ветеран деятельности, пенсионер всесоюзного значения… Панихида… Гроб с телом будет выставлен…»

Вот это меня наполняло особенной радостью: когда косая с Косой приходила за Пенсионерами Республиканского Значения. Потом – за ними же (одними и теми же?), но уже Союзного Значения. За Персональными Пенсионерами. За Пенсионерами Международного и Межгалактического Значения.

И я понял вдруг, почему развалилась наша страна.

Они все как-то разом умерли.

Она лишилась Значения, которое в них воплощалось.

Осталось каких-нибудь несколько человек. Встретились, побродили по тропинкам, пиная осеннюю листву, и разошлись за неимением интересующих тем.

Кое-чем это время еще аукается.

Слышу недавно, как один орал и надрывался, это мой тесть и был, кстати сказать. Нас разделял стол:

– Я пенсионер!.. А ты, а ты…

Что-то в это было знакомое.

«Только иногда отзовется солнцем что-то вечное в нас». (с) Макаревич

Друг вернулся от ларька.

Туда тащат лом, картон, сплющенную тару и прочее говно.

Приблизился подобострастно, со своим тощим сидором, и обращается так:

– Доброе утро!

(Дескать, товарищи).

Из очереди послышался хрип:

– Добрым бывает день. А утро добрым не бывает!

Я все-таки очень счастливый и везучий человек, не без ангела-хранителя.

Сейчас иду себе, подходит некто, просит закурить. Дальше плетется рядом – интересуется: сколько мне лет, есть ли семья, давно ли курю. Отвечаю лаконично и холодно.

Тут выясняется, что он черт и соблазняет меня.

– Выпить хочешь?

– Не хочу.

– А машину хочешь? Мицубиси? Вот прямо сейчас?

– Не хочу Мицубиси.

Черта слегка пошатывало, и он малость тормозил. Осведомился, что мне надо для счастья и готов ли я сию секунду отдать за это все, что имею.

Я отвечал формально. Но теперь-то понимаю, что по существу. То есть что я, наверное, все-таки счастлив, а если чего и не хватает, так это же будет несчастье, когда всего будет хватать.

– Молодец! – изумлялся черт, сбиваясь с шага. – Отвертелся! Молодец!

Пришлось садиться в троллейбус, куда я не собирался, чтобы отделаться от нечистой силы.

У моей жены есть скверная привычка разговаривать с кем попало.

Вот приехала она из Франции и рассказывает, как посетила не то Монмартр, не то еще что-то столь же возвышенное. И там к ней обратился чудовищного вида клошар, весь грязный и паскудный: дайте ему, понимаете ли, закурить.

Она представила, как он лезет в пачку поганой лапой, и отказала.

– У меня нет, – говорит.

– Ну, тогда дайте два рубля.

Европейских, конечно.

– И двух рублей нет. У меня ничего нет.

– Ничего? Но как же? Ведь у вас есть жопа?

– Ну, допустим, и что?

– А у меня есть хуй!..

И он набросился на нее, приобхватил немножко, но тут примчался какой-то господин, накричал на клошара, и тот послушно поплелся прочь.

Потом господин догнал жену и озабоченно спросил, не сделал ли ей «этот шалопай, о-ля-ля» чего-нибудь плохого.

– Понимаете, – сказал он, – это наш местный алкоголик. Мы присматриваем и ухаживаем за ним всем кварталом.

Вот где надо быть алкоголиком, господа. Дурак я был, когда отказывался эмигрировать, а теперь что, теперь бессмысленно, я в абсолютной завязке.

Существование мое в общем и целом мелкое и обыденное, и события со мной приключаются тоже убогие, микроскопические, унизительно-бытовые. Меня ни разу не похищала летающая тарелка, я не попадал под минометный обстрел и не хватал за жопу Клаудию Шиффер. Я нахожусь во власти каких-то жалких, оскорбительных трансформаций действительности.

Вот только что мне сделали удаленную операцию по перемене пола. На расстоянии. Меня всегда интересовала Вторая Жизнь, которую человек, ничего о том не зная, ведет в многочисленных документах – ведь он оставляет после себя след в виде росписей, расписок, заявлений, объяснений и так далее. Из всего этого выковывается новая фигура, абсолютно самостоятельная и в то же время неразрывно связанная с оригиналом. Тот живет себе и не знает, что во второй ипостаси созрел уже, например, для ареста или для той же операции.

Короче говоря, зашел я в метро продлить льготный проездной. Карточку такую зеленую, именную. Я уже больше года с ней ездил, продлевал, и все было замечательно. Но сегодня этой идиллии был положен конец, потому что в компьютере под номером моего паспорта значилась Бутузова Светлана Николаевна.

Так я и стал Бутузовой Светланой Николаевной.

Из окошечка выдачи мне сообщили об этом с плохо скрываемым торжеством. Там во весь голос, на весь вестибюль ликовали и радовались, что вывели меня на чистую воду. Даже звучала какая-то задорная удаль, бесшабашность, побитая временем. В такие фигуры, наверное, выродились боевые «Девчата» и почтальонши из волги-волги вместе с трактористами. Запал есть, а задачи измельчали.

– Так продлевать вам на Бутузову или нет? Но вас будут останавливать, имейте в виду.

То есть они и продлили бы, коли в компьютере сказано, что я – Бутузова. Никаких препятствий к этому в окошечке не видели. Предъявленный паспорт не произвел на окошечко ни малейшего впечатления.

И кто эта Бутузова? Может быть, это сигнал свыше: взять псевдоним, наполнить авторучку влагалищным секретом и писать дамские романы по 12 штук в год? Или я пересекся с параллельным миром, где я не я, а и в самом деле Светлана Николаевна. Интересно, чем я там занимаюсь по жизни? Блядь, наверное, еще та.

Дача совсем потеряла привычный облик. Никого не узнать, сплошные новые лица. Снедаемые алчностью хозяева решили сдать все, что построили, все комнаты и чуланы. Мы снимаем времянку, стоящую на отшибе впритык к сортиру, который граничит с наружной стороной кухни – жаришь себе яичницу и одновременно прислушиваешься, провожая ее, чужую уже, в последний путь.

Со всеми приходится вести себя сдержанно, здороваться – так и всегда было заведено, однако нынче собралось видимо-невидимо незнакомцев; какие-то сильно зрелые мужики с ежиками седоватых волос и в простодушно растянутых майках сидят на корточках и снимают на видео своих юных татуированных жен с колясками, а жены между тем воркуют себе над младенцами: «Ах ты, говнюха! Ах ты, говнюха!»

И сами младенцы, очаровательные, очень похожие сразу и на маму, и на папу.

Вот они все, постояльцы, особенно внимательно и зорко ждут, когда же я с ними поздороваюсь. Я сижу в деревянном креслице, тесном, как деревянное платьице, как раз неподалеку от сортира, читаю Лоренса Стерна – ибо некогда состоял в сообществе его имени – и с удовольствием кланяюсь всем, кто с гордо поднятой головой вступает в кабинку или выступает их нее, помахивая персональным рулоном.

Созерцание, мирное созерцание без созидания и разрушения, нарушаемое разве что комаром.

2002–2006