Текст книги "Происхождение видов"

Так как способность виться представляет простейший способ всползать по подпорке и простейшую форму, лежащую в основе всего ряда, усложнений, то естественно возникает вопрос: как приобрели растения эту способность в начальном состоянии, лишь позднее развитую и усовершенствованную естественным отбором? Способность виться зависит, во-первых, от того, что стебли, пока они молоды, крайне гибки (признак, общий весьма большому числу и невьющихся растений), а во-вторых, от того, что они непрерывно сгибаются во все стороны горизонта, последовательно в одну сторону за другой, в одинаковом порядке. Благодаря этому движению стебли наклоняются во все стороны и вращаются кругом. Когда нижняя часть стебля встречает какой-нибудь предмет и задерживается в своем движении, верхняя продолжает сгибаться и вращаться и, таким образом, обязательно обвивается вокруг этой подпорки и вверх по ней. Вращательное движение прекращается вместе с первоначальным ростом каждого побега. Так как этой способностью вращаться обладают отдельные виды и отдельные роды далеко друг от друга отстоящих семейств растений, то, очевидно, они сделались вьющимися растениями совершенно независимо друг от друга, а не в силу унаследования этой способности от одного общего предка. Вследствие этого я мог предсказать, что слабая наклонность к подобного рода движению должна оказаться далеко нередкою и среди невьющихся растений и что эта наклонность послужила основой, которую естественный отбор разработал и усовершенствовал. Когда я сделал это предсказание, мне был известен только один очень несовершенный случай, а именно молодые цветоножки Maurandia, которые вращаются слабо и неправильно, подобно стеблям вьющихся растений, но не используя эту свою особенность. Вскоре затем Фриц Мюллер заметил, что молодые стебли у Alisma и Linum, – растений невьющихся и отстоящих очень далеко друг от друга в естественной системе, – явно вращаются, хотя и неправильно; он добавляет, что имеет основание подозревать существование этого явления и у некоторых других растений. Эти слабые движения, по-видимому, не имеют никакого значения для упомянутых растений, во всяком случае они не имеют никакого отношения к способности растения всползать на другие предметы, что нас собственно здесь и занимает. Как бы то ни было, мы можем себе представить, что если бы стебли этих растений легко гнулись и если бы при условии их существования им было выгодно взбираться на высоту, то и эта привычка к незначительному и неправильному вращению могла бы быть усилена и утилизирована естественным отбором в такой степени, что эти виды превратились бы в настоящие вьющиеся растения.

«Зародыш (эмбрион) является как бы свидетелем прошлых состояний, через которые прошел вид»

Относительно чувствительности листовых черешков, цветоножек и усиков можно сделать те же замечания, как и по отношению к вращательным движениям вьющихся растений. Так как большое число видов, принадлежащих к далеко друг от друга отстоящим группам, обладает этого рода чувствительностью, то мы должны ожидать, что встретимся с нею в зачаточном состоянии и у многих растений, которые не сделались вьющимися. Это и наблюдается в действительности: я заметил, что молодые цветоножки упомянутой выше Maurandia слегка сгибались в ту сторону, с которой к ним прикасались. Моррен обнаружил, что у некоторых видов Oxalis листья и черешки, особенно после сильной инсоляции их, обнаруживали движения при осторожных повторенных прикосновениях или при сотрясении растения. Я повторил эти наблюдения на некоторых других видах Oxalis с тем же результатом; у некоторых движение было очень явственно, но всего лучше замечалось оно на молодых листьях; у других видов движения были крайне незначительны. Весьма важен тот факт, засвидетельствованный таким высоким авторитетом, как Гофмейстер, что молодые побеги и листья всех растений обнаруживают движение после сотрясения; и мы знаем, что у вьющихся растений черешки и усики чувствительны только на ранних стадиях их роста.

«Переходные особенности строения, благоприятные в каждой стадии, дело очень сложное, и нет ничего удивительного, если какая-нибудь переходная форма не встречается в том или другом случае»

Едва ли возможно допустить, чтобы подобные, едва заметные движения, вызываемые в молодых растущих органах растений прикосновением или сотрясением, могли иметь для них функциональное значение. Но растение обладает способностью обнаруживать под влиянием различных внешних раздражений движения, значение которых для них очевидно; таковы, например, движения к свету и реже – от света, по направлению действия силы тяжести, или чаще – против этого направления. Когда нервы и мускулы животного раздражаются гальваническим током или стрихнином, проистекающие от этого движения могут быть названы случайными, потому что нервы и мускулы, конечно, не обладают специальной чувствительностью к этим раздражителям. По-видимому, так обстоит дело и с растениями: обладая способностью приходить в движение под влиянием известных раздражений, они случайно раздражаются и от прикосновения или от сотрясения. Отсюда можно без затруднения допустить, что и у растений, цепляющихся листьями и усиками, эта общая способность была подхвачена и развита естественным отбором. Но представляется вероятным, на основании причин, изложенных мною в моем труде о лазящих растениях, что это имело место лишь у тех растений, которые уже приобрели способность к вращению и, таким образом, сделались вьющимися.

Я уже пытался объяснить, каким образом растения сделались вьющимися благодаря усилению способности к слабым и неправильным вращательным движениям, первоначально не представлявшим для них никакой пользы; а эти движения, равно как и вызываемые прикосновением или сотрясением, являлись в свою очередь случайным результатом общей способности к движению, приобретенной ради совершенно иных и полезных целей. Не берусь решить вопроса, происходило ли постепенное развитие лазящих растений путем естественного отбора при содействии унаследованных результатов упражнения; но нам известно, что некоторые периодические движения, как, например, так называемый сон растений, зависят от привычек.

Я разобрал достаточное, пожалуй, даже более чем достаточное число примеров, тщательно подобранных искусным натуралистом, как доказательства невозможности объяснить при помощи естественного отбора зачаточные стадии полезных особенностей строения; мне кажется, я сумел показать, что с этой стороны не встречается никакого серьезного затруднения. Попутно представился случай остановиться несколько подробнее на постепенных переходах в строении, нередко связанных с изменением функций, – важный вопрос, который не был достаточно подробно рассмотрен в предшествовавших изданиях этого труда. Я повторю теперь вкратце приведенные примеры.

По отношению к жирафе постоянное сохранение особей какого-то исчезнувшего высокого жвачного, обладавшего самой длинной шеей, ногами и пр. и способного поэтому обгрызать растения на высоте, несколько превышающей обычную, равно как и постоянное истребление среднего роста особей, которые не могли тянуться так высоко, может вполне объяснить образование этого замечательного четвероногого; но продолжительное упражнение этих частей, связанное с наследственностью, в значительной мере могло способствовать их координации. По отношению ко многим насекомым, обнаруживающим сходство с различными предметами, не представляется невероятным, что основой для работы естественного отбора являлось в каждом отдельном случае случайное сходство с каким-нибудь широко распространенным предметом; это сходство могло все более совершенствоваться путем случайного сохранения незначительных изменений, увеличивавших это сходство, причем этот процесс продолжался до тех пор, пока насекомое продолжало изменяться и пока все более и более усиливавшееся сходство могло служить средством, ограждавшим насекомое от преследования зорких врагов. У некоторых видов китов обнаруживается наклонность к образованию на нёбе неправильных мелких роговых бугорков; вполне возможно, что естественный отбор сохранял все благоприятные изменения, пока эти бугорки не превратились сначала в слоеватые шишки или зубцы, подобные тем, какие мы встречаем на клюве гуся, затем в короткие пластинки, как у домашней утки, далее в пластинки, столь же совершенные, как у широконоски, и, наконец, в гигантские пластинки китового уса, какой мы видим во рту гренландского кита. В семействе уток эти пластинки употребляются вначале в качестве зубов, затем отчасти как зубы, отчасти как процеживающий аппарат и, наконец, исключительно для этой последней цели.

При образовании таких органов, как только что упомянутые роговые пластинки или китовый ус, насколько мы можем судить, привычка или упражнение могли только очень мало способствовать или даже вовсе не способствовали процессу их развития. С другой стороны, перенос нижнего глаза у плоскотелых рыб на верхнюю сторону головы или образование цепкого хвоста могут быть почти исключительно приписаны непрерывному упражнению в связи с наследственностью. По отношению к млечным железам высших животных самое вероятное предположение заключается в том, что первоначально кожные железы на всей поверхности мешка сумчатых выделяли питательную жидкость и что затем эти железы были усовершенствованы в своей функции естественным отбором и сконцентрированы на ограниченном участке, что и положило основание образованию млечных желез. При объяснении превращения ветвистых игол, служивших для защиты у некоторых древних иглокожих, в трехветвистые педицеллярии при помощи естественного отбора представляется так же мало затруднений, как и при объяснении образования клешней ракообразных путем медленных полезных уклонений из последнего и предпоследнего сегментов конечностей, первоначально имевших значение исключительно для передвижения. Авикулярии и вибракулы у Polyzoa представляют собой органы, резко различающиеся по своей внешности, но происшедшие из одного источника, и по отношению к вибракулам мы можем понять, какую пользу приносили последовательные переходные формы. Что касается пыльцевых масс орхидей, то можно проследить, как нити, первоначально связывавшие зернышки пыльцы, сливаются в хвостики; таким же образом можно проследить те стадии, через которые липкое вещество, подобное тому, которое выделяется на рыльцах обыкновенных цветов и служит почти, хотя и не вполне, для той же цели, оказывается связанным со свободными концами хвостиков, причем все эти переходные ступени явно полезны для обладающих ими растений. О лазящих растениях я считаю излишним повторять то, что было только что сказано.

«Нельзя судить, через какие полезные переходные ступени одно образование могло перейти в другое; но из этого никак не следует, что таких переходов не было»

Нередко спрашивали: если естественный отбор представляет собою такую могучую силу, то почему он не снабдил некоторые виды тем или другим органом, который, казалось бы, мог быть для них полезным? Но было бы совершенно неблагоразумно ожидать точного ответа на подобные вопросы, учитывая, как глубоко наше незнание относительно прошлой истории любого вида и тех условий, которые в настоящее время определяют его численность и пределы распространения. В большинстве случаев можно указать только общие и лишь в очень редких случаях ближайшие причины. Для приспособления какого-нибудь вида к новому образу жизни почти необходимы многочисленные координированные изменения, и нередко могло случаться, что в соответственных частях не обнаружилось изменений в надлежащем направлении или в надлежащей степени. Увеличение численности многих видов могло быть задержано вследствие разрушительного действия факторов, не имевших никакого отношения к тем органам, которые нам представляются полезными и, казалось бы, могли образоваться путем естественного отбора. В таких случаях, так как борьба за жизнь не была связана с этими органами, они и не могли быть выработаны путем естественного отбора. Часто для развития известного органа требуются сложные и долго длящиеся условия совершенно специального свойства, а такие условия могли только очень редко осуществляться. Предположение, что какой-нибудь орган, который, по нашему мнению, мог бы оказаться полезным для вида – в чем мы нередко можем ошибаться, – должен при каких бы то ни было обстоятельствах образоваться путем естественного отбора, прямо противоречит тому, что нам известно о способе действия последнего. М-р Майварт не отрицает, что естественный отбор кое-что сделал, но полагает, что он «явно недостаточен» для объяснения целого ряда явлений, которые я объясняю его деятельностью. Его главнейшие доводы были здесь разобраны, а остальные будут рассмотрены далее. Мне кажется, что они не обладают ни малейшей доказательностью и представляют очень мало веса по сравнению с теми, которые говорят в пользу естественного отбора, поддерживаемого и другими факторами, о которых часто упоминалось. Считаю своим долгом заметить, что некоторые из фактов и доводов, мною здесь представленных, были уже выдвинуты с той же целью в прекрасной статье, недавно появившейся в «Medico-Chirurgical review».

В настоящее время почти все натуралисты допускают эволюцию в той или иной форме. М-р Майварт полагает, что виды изменяются благодаря «некоторой внутренней силе или наклонности», относительно которой нам ничего неизвестно. Что виды обладают способностью изменяться, это допускают все эволюционисты, но, по моему мнению, нет никакой нужды призывать вмешательство какой бы то ни было внутренней силы, помимо наклонности к обыкновенной изменчивости, которая при содействии искусственного отбора дала начало многочисленным прекрасно приспособленным домашним расам, а при содействии естественного – так же могла произвести, путем нечувствительных переходов, естественные расы, или виды. Конечным результатом, как уже было объяснено, является общий прогресс, но в некоторых немногочисленных случаях и регресс организации.

М-р Майварт далее, по-видимому, склоняется к мнению, которое разделяют с ним и другие натуралисты, что новые виды появлялись «внезапно, путем изменений, проявлявшихся сразу». Так, например, он полагает, что различие между вымершим трехпалым гиппарионом и лошадью возникло внезапно. Ему кажется, что трудно допустить, чтобы крыло птицы «могло образоваться иначе, как путем сравнительно внезапного изменения резко выраженного и важного свойства»; по-видимому, тот же взгляд он готов распространить и на крыло летучих мышей и птеродактилей. Это заключение, заставляющее предположить наличие больших перерывов, т. е. прерывистости в ряду органических существ, представляется мне в высшей степени невероятным.

Всякий, кто убежден в медленности и постепенности эволюции, конечно, допустит, что видовые изменения могли быть столь же резки и значительны, как и всякое единичное изменение, которое мы встречаем в природе или даже в условиях одомашнения. Но так как виды более изменчивы в условиях одомашнения и культуры, чем в естественных условиях, то не представляется вероятным, чтобы в природе встречались так же часто такие резкие и внезапные изменения, какие встречаются иногда при одомашнении. Некоторые из этих последних изменений должны быть приписаны реверсии, а признаки, которые при этом вновь появляются, по всей вероятности, первоначально во многих случаях приобретались постепенно. Еще большее число должно быть отнесено к так называемым уродствам; таковы шестипалые люди, люди с колючей кожей (porcupine men), анконские овцы, рогатый скот ньята и пр., и так как они резко отличаются по своим признакам от естественных видов, то и бросают весьма мало света на занимающий нас вопрос. Если исключить подобные случаи внезапных изменений, то немногие остающиеся случаи, если бы они были найдены в природе, были бы в лучшем случае отнесены к числу сомнительных видов, тесно связанных с их родоначальными типами.

Доводы, которые заставляют меня сомневаться в том, чтобы естественные виды могли изменяться так же внезапно, как иногда изменялись домашние расы, и окончательно отвергнуть тот чудесный способ их изменения, который предлагает м-р Майварт, – следующие. Согласно всему нашему опыту, внезапные и резко выраженные изменения проявляются у наших домашних рас как единичные случаи и через длинные промежутки времени. Если такие изменения появлялись в естественном состояния, они, как было пояснено ранее, весьма легко исчезали бы вследствие различных случайных причин и в силу последующего скрещивания; то же оказывается верным и по отношению к домашним породам, если только эти внезапные изменения не будут особенно тщательно охраняться и изолироваться человеком. Отсюда предположенный м-ром Майвартом способ внезапного возникновения нового вида обязательно потребовал бы, вопреки всяким аналогиям, того допущения, что несколько таким чудесным образом измененных особей появилось одновременно в одной и той же области. Это затруднение, как и в случае бессознательного отбора человеком, устраняется по теории постепенной эволюции сохранением большого числа особей, более или менее изменявшихся в каком-либо благоприятном направлении, и истреблением большого числа особей, изменявшихся в обратном направлении.

Не может быть сомнения, что многие виды образовались крайне постепенно. Виды и даже роды многих больших естественных семейств представляют такую тесную степень сродства, что иных из них довольно трудно различить. На любом континенте, подвигаясь с севера на юг или из равнин в горы и т. п., мы встречаемся со множеством близко родственных, или замещающих (викарирующих) видов; то же обнаруживают и некоторые отдельные материки, которые, как мы имеем основание предполагать, были прежде соединены друг с другом. Высказывая эти и следующие замечания, я вынужден ссылаться на некоторые моменты, которые будут обсуждены далее. Взгляните на многочисленные острова, окаймляющие какой-нибудь материк, и обратите внимание, какое значительное число их обитателей может быть отнесено лишь к сомнительным видам. Точно так же, если мы заглянем в прошлое и сравним в пределах той же области виды, только что сошедшие со сцены, с видами, еще существующими, или если мы сравним ископаемые виды, заключенные в последовательных ярусах одной и той же геологической формации. Очевидно, что многочисленные виды связаны тесным образом с еще существующими видами или с недавно существовавшими и по отношению к ним никто, конечно, не станет утверждать, что они появились внезапно. Не следует забывать и того, что, останавливая внимание на отдельных частях организации близких между собой видов, а не на отдельных видах, мы можем проследить многочисленные и поразительно тонкие переходы, связывающие друг с другом весьма различные органы.

Обширные группы фактов становятся понятными только на основании того принципа, что виды изменялись весьма нечувствительными ступенями. Таков, например, тот факт, что виды, относящиеся к большим родам, сходны между собой в большей степени и заключают большее число разновидностей, чем виды малых родов. Виды первой категории собраны также в небольшие группы, подобно тому как разновидности группируются вокруг видов; представляют они и другие аналогии с разновидностями, как было показано в нашей второй главе. На основании этого же принципа мы можем понять, почему видовые признаки более изменчивы, чем признаки родовые, и почему органы, необыкновенным образом или в необыкновенной степени развитые, более изменчивы, чем остальные органы того же вида. В этом же направлении можно было бы привести много аналогичных фактов.

«Зовут меня Чарлз Дарвин. Родился я в 1809 году, учился, проделал кругосветное плавание – и снова учился» (биографические сведения, представленные Дарвином по просьбе издателя его трудов). Умер Дарвин 19 апреля 1882 года и похоронен рядом с Ньютоном в Вестминстерском аббатстве

Хотя весьма много видов почти наверное образовалось ступенями, различия между которыми не превышают различий между самыми слабо выраженными разновидностями, тем не менее можно допустить, что некоторые могли развиться иным, более внезапным способом. Но такое предположение может быть допущено только тогда, когда будут приведены убедительные для того доказательства. Неясные и во многих случаях ложные аналогии, – как это было указано м-ром Чонси Райтом, – которые приводились в защиту этого взгляда, как, например, внезапная кристаллизация неорганических веществ или падение многогранного сфероида с одной грани на другую, едва ли заслуживают внимания. Одна только категория фактов, а именно внезапное появление новых и отличающихся от остальных форм жизни в наших геологических формациях, на первый взгляд как будто поддерживает это предположение о прерывистом развитии. Но убедительность этих данных зависит исключительно от степени совершенства геологической летописи, касающейся отдаленных периодов истории земли. Если эта летопись так отрывочна, как настаивают на том многие геологи, то нет ничего удивительного, что некоторые новые формы представляются нам возникнувшими внезапно.

Если только мы не допустим превращений, настолько чудесных, как те, которые отстаивает м-р Майварт, каковы внезапные появления крыльев птиц или летучих мышей, или такое же внезапное превращение гиппариона в лошадь, то я не думаю, чтобы предположение о внезапных превращениях бросало какой-нибудь свет на отсутствие связующих звеньев в нашей геологической летописи. Но против этого убеждения в существовании внезапных изменений решительно протестует эмбриология. Хорошо известно, что крылья птиц или летучих мышей и ноги лошадей или других четвероногих в раннем эмбриональном периоде не различаются между собой и что они становятся различными путем нечувствительных, тонких переходов. Всевозможные черты эмбрионального сходства могут быть, как мы увидим далее, объяснены тем, что предки наших ныне существующих видов изменялись уже по окончании раннего периода своего развития и передавали свои вновь приобретенные признаки своим потомкам в соответствующем же возрасте. Таким образом, зародыш оставался почти вне сферы их влияния, и он является как бы свидетелем прошлых состояний, через которые прошел вид. Этим объясняется тот факт, что ныне существующие виды в течение ранних стадий своего развития так часто походят на более древние и исчезнувшие формы того же класса. С этой точки зрения на эмбриональное сходство, а в сущности и со всякой иной точки зрения, представляется невероятным, чтобы животное могло подвергаться таким существенным и внезапным превращениям, о которых была речь, и чтобы его эмбриональные стадии развития не сохранили бы и следов этих внезапных превращений; каждая деталь в его строении развивается нечувствительными, тонкими переходами.

Тот, кто предполагает, что какая-нибудь древняя форма, вследствие какой-то внутренней силы или стремления, изменилась внезапно, например, получила крылья, должен, вопреки всякой аналогии, допустить, что это изменение одновременно охватило большое число особей. Невозможно отрицать, что подобные внезапные и глубокие изменения организации резко отличаются от тех изменений, которые большинство видов действительно испытало. Он будет вынужден допустить далее, что многочисленные черты организации, прекрасно приспособленные ко всем другим частям того же существа и к окружающим его условиям, возникли также внезапно, и для этих сложных и удивительных взаимных приспособлений он не будет в состоянии предложить даже и тени какого бы то ни было объяснения. Он будет вынужден допустить, что эти глубокие и внезапные изменения не оставили ни малейшего следа на развитии зародыша. Допустить все это, мне кажется, значило бы перейти в область чудесного, покинув область Науки.