Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Гуманизму середины века парламент, вероятно, виделся как источник законов, направленных на общее благо, но к концу столетия дворяне, заседавшие в палате общин, все чаще усматривали предназначение парламента в сохранении свободы, а свободу – уходящей корнями в незапамятные обычаи, с которыми можно было отождествлять каждое крупное юридическое и правительственное учреждение, вплоть до самого парламента. Идеологии «Древней конституции» можно дать чисто структурное объяснение: все английское законодательство строилось на общем праве, общее право было обычаем, обычай основан на презумпции древности. Собственность, социальная структура и правление существовали в рамках предписаний закона и потому, как предполагалось, восходили к глубокой старине800800
  Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law (chap. II, III).


[Закрыть]. Но если думать о ней как об идеологии, порождаемой попытками социальных существ по-новому осмыслить самих себя, мы можем назвать ее разновидностью гражданского сознания, особенно подходящей для джентри, которые утверждались в парламенте, судопроизводстве и местных институтах общего права. Слово «гражданский» используется здесь не случайно. Нет ничего более ошибочного, чем изображать страстные заявления о древности английских законов и свобод как пассивное принятие «традиционного общества». Это было скорее традиционалистское, чем традиционное – если воспользоваться различением Левенсона801801
  Эта антитеза возникает в разных работах Левенсона (выше, глава VIII, прим. 2 на с. 350) и свидетельствует о важности различения между простой передачей традиции и полемической концептуализацией либо самой традиции, либо ее передачи. (Ср. другую интерпретацию этого сюжета: Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 233–272.) Обращение к теме «Конфуцианский Китай и его современная судьба» («Confucian China and its Modern Fate») побудило Левенсона отметить, что традиция может угаснуть в том случае, если ее необходимо осмыслить в традиционалистских категориях. Впрочем, см. его сравнение Китая и Англии конца XVIII века, где этого не произошло: Levenson J. R. Liang Ch’i-ch’ao and the Mind of Modern China. P. 151–152 (по изданию 1967 года).


[Закрыть], – проявление консерватизма, а консерватизм – это образ действия. Англичанин, воспринимавший свое королевство как совокупность обычаев, а себя как производящее обычаи существо, полагал, что собственник, участник тяжбы, член совета и государь постоянно участвуют в деятельности, нацеленной на сохранение, улучшение и передачу практик и обычаев, которые делали его и Англию такими, какими они были. Культ древности обычая являлся специфически английской разновидностью правового гуманизма, и великие антиквары эпохи Якова I, которые утверждали этот культ, начав подрывать его основы, – гуманисты совершенно особого рода. Как бы далеки они ни были от гражданского гуманизма в республиканском и флорентийском понимании, их можно считать несомненными и уже не средневековыми носителями гражданского сознания, определявшего публичную сферу и образ действий в ней в традиционалистских терминах.

Мы видели, что обычай, источник вторичной природы, служил лучшим объяснением того, что делало народ и его законы уникальными и автономными. Где бы мы ни прочли, что народом должны управлять законы, отвечающие его природе, первоначально имелись в виду вторичная природа и обычное право. Претензия на уникальность была претензией на автономию; утверждение, что в английском праве и правлении нет ничего, что не было бы автохтонным или не основанным на местном обычае, подразумевало, что англичане исторически и издревле обладали суверенитетом над самими собой. Они являются и всегда были только тем, чем сами себя делали. Здесь еще более отчетливо, чем даже в утверждении Генриха VIII, что «Англия была империей и таковой признается во всем мире»802802
  Введение к «Акту об ограничении апелляций» (Act in Restraint of Appeals, 1533). Koebner R. Empire. New York, 1961. P. 53–55, а также ниже, прим. 2 на с. 486.


[Закрыть], звучала претензия на национальную секулярную независимость универсальной церкви. Во французской мысли конца XVI века прослеживается родство между галликанством, утверждавшим правовую автономию церкви во Франции, и трудами великих ученых и антикваров, которые использовали явную сложность французской правовой и институциональной истории, дабы доказать, что она была sui generis и развивалась сама собой803803
  Kelley D. R. Foundations of Modern Historical Scholarship (особенно главы VI, IX, X).


[Закрыть]. Будучи менее изощренным с теоретической точки зрения, культ «Древней конституции» сделал то же самое для Церкви Англии, учрежденной на основе закона.

Однако историческая автономия Англии в религиозных вопросах подкреплялась – этого не было ни во Франции, ни, по-видимому, в какой-либо еще протестантской стране, кроме Англии, в таких масштабах – посредством конструирования национальной апокалиптики, созданной в первую очередь в период гонений Марии Тюдор и нашедшей свое классическое выражение в «Книге мучеников» (Acts and Monuments) Джона Фокса. Нельзя исключать, что концептуальным источником пересмотра священной истории является заявление Генриха VIII, что Англия являлась «империей». Пусть приближенные Генриха думали лишь о юридическом статусе, тем не менее у империи должна быть историческая связь с Римом, и фигура Константина, родившегося в Йорке804804
  В действительности Константин родился в 272 году в городе Наиссе в провинции Верхняя Мёзия. В Йорке же (в древнем Эборакуме) он был провозглашен императором в 306 году. – Прим. ред.


[Закрыть] и игравшего определенную роль в легендах о Троянской войне и «Британии» времен короля Артура, оказалась как нельзя кстати805805
  Levy F. J. Tudor Historical Thought. San Marino, 1967. P. 83; автор цитирует работу: Koebner R. ‘The Imperial Crown of this Realm’: Henry VIII, Constantine the Great and Polydore Vergil // Bulletin of the Institute of Historical Research. Vol. 26 (1953). P. 29–52.


[Закрыть]. Константин в роли первого христианского императора, создателя и низвергателя пап и соборов, автора или неавтора предполагаемого Дара мог также фигурировать на самом высоком уровне аргументации, касающейся происхождения церкви и империи. Он мог представать «равноапостольным» императором, основавшем церковь как продолжение имперской власти, или же великим отступником, учредившим ложную церковь своим неправомерным отречением от этой власти. Вариации на обе темы были многочисленными и сбивали с толку. Однако всякой из них или всем им вместе – а рано или поздно то же самое должно было оказаться справедливым и по отношению к любой интерпретации церкви с точки зрения конкурирующих правовых систем – следовало представлять Тело Христово или церковь воинствующую, являющую себя в истории. Значит, они должны были репрезентировать схему священной истории, в которой церковь могла осуществиться во времени. Мы возвращаемся к точке, где светский государь и несогласный с учением Августина еретик объединяли свои усилия. Оба стремились отрицать, что церковь на земле обладает властью, полученной от неподвижных небесных иерархий и ниспосланной ей Богом из вневременной перспективы nunc-stans. Оба были заинтересованы в установлении новой связи между человеческим спасением и человеческой историей, опровергая таким образом наличие у папы подобного авторитета и объясняя, как ему удалось ложно приобрести его. Однако если человеческая история и человеческое спасение – это сопряженные друг с другом процессы, то постоянная историческая несправедливость – например, отрицание этой связи – должна быть работой сил, враждебных спасению. Едва ли не догмой стало отождествление папы с Антихристом, обманчиво возвещавшим возвращение Христа и присутствующим во многих версиях эсхатологической драмы806806
  Lamont W. M. Godly Rule; Hill Ch. Antichrist in Seventeenth-Century England. London, 1971.


[Закрыть]. Лживость папы заключалась не в какой-либо претензии на то, что он и есть вернувшийся Мессия, а в его утверждении, что Христос присутствует на протяжении всего времени в субстанциях таинства и установлениях церкви. Противостоявшие понтифику благочестивые государи, отстаивая свою сугубо мирскую власть, хранили чистоту того времени, когда Христос еще не вернулся и известно было, что Он не пришел, но придет. Saeculum являлось подлинно христианским в большей степени, чем лживые претензии Рима на вечность. Новые радикально настроенные праведники, каждый из которых понимал свое полное одиночество перед Богом и исключительную неповторимость взаимоотношений с Богом всякого верующего, не признавали за светским государем власти, подобной власти Христа (хотя некоторые, возможно, и признавали). И все же они считали его свидетелем и защитником свидетелей истины о пришествии Христа: судьей и по крайней мере тем, кто оберегает пророков в новом Израиле.

Однако развитие английской апокалиптики также связано с тем обстоятельством, что именно Англия теперь объявила себя ответственной за свои действия в драме священной истории. В каком-то смысле имперская и апокалиптическая мифологии служили лишь средствами формирования этого нового типа сознания. Халлер, автор важного современного исследования, посвященного Фоксу, отмечает – с позиции весьма далекой от подхода Уолцера, – что предводители пуритан, отправившихся в изгнание при Марии Тюдор, были не мятежниками-одиночками, «но высокопоставленными представителями отстраненной от дел иерархии и интеллектуального класса, лелеющего реальную перспективу возвращения законными средствами к законной власти»807807
  Haller W. Foxe’s «Book of Martyrs». P. 85.


[Закрыть]. Знамение, убедившее их в избранности их нации – смерть Марии и восшествие на трон Елизаветы, – обеспечило им законное возвращение и избавило от необходимости прибегать к тирании и мятежу. Как много им потребовалось бы времени, чтобы действительно превратиться в одиноких революционеров, продлись их изгнание намного дольше, мы не узнаем. Важно, что дольше оно не продлилось и что «империя», в которой они видели противницу Антихриста и свидетельницу истины, оставалась «Англией» – комплексом светских законов, светской легитимности и светской истории. Этот комплекс существовал в пределах апокалиптического момента и исполнял апокалиптическую роль. Перед нами еще одна иллюстрация того тезиса, что именно секулярное обусловливало необходимость в апокалиптике, но между ним и последним примером этого явления, о котором мы говорили, существует значительная разница. Для Савонаролы утверждение апокалиптической роли Флоренции подразумевало одновременно утверждение светского прошлого города и отказ от него. Именно в силу своей «вторичной природы» флорентийцы способны начать обновление церкви, но в этом обновлении «вторичная природа» должна сгореть дотла. Для законопослушных и легитимистских умов тюдоровских англичан обновление – если они задумывались над смыслом этого слова – означало в первую очередь восстановление законной юрисдикции над самими собой (даже святой мыслил себя в радикализованных терминах права). Но юрисдикция – особенно для людей, склонных смотреть на закон с точки зрения прецедента и обычая, – должна уходить корнями в прошлое, и это прошлое требует постоянного подтверждения. Поэтому тезис, что Англии отводится избранное место в апокалиптических событиях, влек за собой мысль, что Англия выполняет особую функцию, во многом тождественную сохранению автономной юрисдикции, на протяжении всей истории церкви. Архиепископ Паркер, как и Джон Фокс, постарался в деталях воссоздать эту историю, где важные роли отводились Иосифу Аримафейскому, императору Константину, королю Иоанну, Уиклифу и Елизавете808808
  Haller W. Foxe’s «Book of Martyrs». P. 63–70, 108–109, 137–138, 149–172; Levy F. J. Tudor Historical Thought. P. 87–97, 101–105, 114–123.


[Закрыть]. Кульминацией мысли об уникальном месте Англии в священной истории стало часто цитируемое (но совершенно не в духе Джона Буля) утверждение Мильтона, что прежде всего Бог открылся, «как Он всегда делал, своим англичанам»809809
  «As his manner is, first to his Englishmen»: Milton J. Areopagitica // Milton J. Works. Vol. IV. New York, 1931. P. 340 [Мильтон Дж. Ареопагитика. Речь о свободе печати от цензуры, обращенная к парламенту Англии (1644) // Современные проблемы. Вып. 1. М.; Новосибирск, 1997. С. 31–79. – Прим. ред.].


[Закрыть].

Таким образом, английская апокалиптика обращена в прошлое. По крайней мере первоначально, она склонялась к постмилленаристскому представлению, что тысяча лет заточения дьявола позади и близится решающая борьба с Антихристом, а не к премилленаристскому провозглашению грядущего тысячелетнего царства Христа и святых, в котором все вещи неминуемо подлежат обновлению. Первое скорее утверждает законность существующих институтов, второе указывает на неизбежность их преобразования. Перед нами две позиции, которые Савонарола старался сблизить, но которые здесь выглядят отстоящими друг от друга. Различие между ними – вопрос выбора и расстановки акцентов. Приверженец постмилленаризма может все еще надеяться на грядущее царствование Христа на земле, но часто демонстративно подчеркивает свое решение не делать этого. Теперь мы вернулись к вопросу об изучении апокалиптики как типа гражданского сознания. Избранная страна – Англия, которой отводилась своя роль и которая занимала свое место в священной истории, – стала ареной действия, и ее устройство наделяло отдельного человека – «англичанина Господа Бога» («God’s Englishman»), а не просто «святого» – особой функцией. Однако способы его действия могли определяться и определялись не одним единственным образом. Поступки подданного «благочестивого государя», возможно, преемника Константина, который правил избранной нацией и оберегал ее от вторжения Антихриста, состояли в повиновении. Убедительно показано, что, с точки зрения описываемых Фоксом пуритан, грех архиепископа Лода и его последователей заключался в том, что они опорочили авторитет государя, а не в том, что сделали его абсолютным810810
  Lamont W. M. Marginal Prynne, 1600–1669. London, 1963. P. 15–21.


[Закрыть]. Но уникальность Англии, а значит, и ее полную невосприимчивость к Антихристу можно определять также через ее древность – как сообщества, основанного на обычае и обычном праве. Здесь деятельность божьего англичанина сводилась к тому, что он вступал во владение наследством в соответствии с общим правом, получал от своих предков имущество, свободы и обычаи и передавал их дальше в постоянно улучшаемом состоянии. Для людей 1628 года подтверждение Великой хартии вольностей и борьба с Антихристом в стране и за ее пределами во многом были явлениями одного порядка811811
  См. речь Рауза против Мануоринга: Cobbett W. Parliamentary History of England. Vol. II. London, 1807. P. 377–379.


[Закрыть]. Однако в конечном счете деятельность божьего англичанина должна была рано или поздно стать деятельностью пуританского святого, и здесь можно заметить различие между избранной нацией и сообществом избранных. Если акцент делался на первой, роль человека состояла в том, чтобы подчиняться государю, поддерживать обычаи, хранить королевство; если на последнем – избранные могли действовать так, как им велело их призвание, и арена политических действий при этом могла определяться исключительно их отношениями с Богом и друг с другом. Нетрудно заметить, что англичанин Господа Бога оказывался в ситуации, когда ему приходилось выбирать: он действовал как англичанин, как традиционное политическое существо или как святой? Впрочем, понимать это необязательно означает осознать всю глубину проблемы.

Считается, что английская апокалиптика, у которой, по-видимому, нет близких аналогов в протестантском мире, получила развитие потому, что протестант в Англии тесно взаимодействовал со светскими институтами своей страны. В духе одновременно эрастианства812812
  Доктрина, основателем которой считается немецкий теолог Томас Эрастус (1524–1583). Он полагал, что церковь не может принимать дисциплинарные меры в отношении своих членов без одобрения государства. – Прим. ред.


[Закрыть] и хилиазма он отождествлял свое избранничество с принадлежностью к исторической нации и переписывал священную историю, дабы привести ее в единственно возможное соответствие этому избранничеству. Недавнее исследование достаточно тесной связи между Джоном Фоксом и Джоном Ноксом показывает, что последний относительно мало размышлял о своей принадлежности к исторической шотландской нации и что в эсхатологической мысли шотландских кальвинистов до 1637 года нет последовательного изложения истории Шотландии как страны избранной нации813813
  Williamson A. H. Antichrist’s Career in Scotland: The Imagery of Evil and the Search for a National Past. Washington University, 1973 (неопубликованная докторская диссертация).


[Закрыть]. Если именно светские обязательства подтолкнули пуританского праведника в направлении эсхатологии, мы должны признать, что он в гораздо меньшей степени был отчужден от общественного порядка и его влияния, чем предполагал в свое время Уолцер; и тогда нам следует пересмотреть роль в пуританском сознании того антиномизма, от рассмотрения которого Уолцер воздержался. Антиномизм традиционно возникает, когда верующий приходит к мысли, что власть Бога или Духа, действующая непосредственно над ним и в нем, превосходит и отменяет власть некоего закона, заповеди которого он раньше признавал как обязательное условие своего спасения. В крайних случаях он может символически нарушить старый закон, показывая, что он преодолел его или возвысился над ним. Христиане подходили с антиномистических позиций к закону Моисея, спиритуалы, последователи Иоахима Флорского, – к Веку Сына и авторитету преемников апостола Петра, а хилиазм премилленаристского толка почти неизбежно антиномистически относился к существующим формам власти. Однако мы имеем в виду антиномизм как явление социологии религии, как свойство независимых сект, совершенно отчужденных от авторитета церкви и государства. Среди анабаптистов, меннонитов и других течений Радикальной реформации существует множество примеров этого явления. Разумеется, разнообразные радикальные и антиномистические течения были чрезвычайно распространены среди пуритан эпохи Кромвеля. Впрочем, им была присуща бóльшая степень политизации, большее стремление выдвигать программы коренных светских преобразований в таких областях, как правление, право и распределение имущества, чем это характерно для представителей аналогичных течений в Швейцарии, Германии и Голландии. Перед историками стоял вопрос: идет ли речь лишь о влиянии, которое оказало различие между кальвинизмом и хилиазмом, между провластной и Радикальной реформацией на обладающее развитым самосознанием и очень хорошо управляемое английское общество?

Возможно, различие заключалось только в степени. Те же отчуждение, осуждение греховности и опыт обращения, которые приводили к торжеству дисциплины среди людей кальвинистского склада, у сектантов послужили триумфу антиномистического Духа. Однако Уолцер, намеренно не распространяя свой анализ на представителей сект, мог тем самым подсказывать: прямой экстраполяции недостаточно, чтобы объяснить феномен антиномизма. Если согласиться, как мы уже предлагали, с тем, что английский «святой» не был совершенно чужд светскому порядку, но, наоборот, активно вовлечен в него и что его апокалиптические настроения служили мерой и результатом этой вовлеченности, то различие между кальвинизмом и хилиазмом перестанет казаться просто двумя этапами одной и той же отчужденности. Ключевым окажется временнóй отрезок, когда англичанин Господа Бога, который сначала верил в избранность своей нации в силу ее преданности своим институтам, приходит к мысли, что некоторые из этих институтов или все они вместе недостойны дела, ради которого избрана нация. По мнению Ламонта, это произошло в тот момент, часто относимый приблизительно к 1641 или 1643 году, когда верующий отказался от апокалиптики Фокса в пользу апокалиптики Томаса Брайтмана, заявившего, что Церковь Англии – не более чем Лаодикийская церковь из третьей главы Откровения и что Филадельфийскую церковь следовало искать в другом месте, или же ей еще только предстояло явиться814814
  Lamont W. M. Marginal Prynne. P. 59–64; Idem. Godly Rule. P. 49–52.


[Закрыть]. Очевидно, что речь идет об антиномистическом моменте. При этом законы, которые теперь отвергают избранные, носят – поскольку отвергнутая церковь «учреждена на основе закона» – светский характер и обладают хорошо известной секулярной историей, которую следует пересмотреть и осудить. Церковь, монархия и сам парламент по очереди оказались в особой части лимба; и каждый раз радикально отрицался и переписывался новый фрагмент английской истории. Если политический характер более антиномистически настроенных англичан Господа Бога склонял их к мысли о создании новых институтов, способных заменить прежние, то англичане более старой закалки угрюмо держались за старину, даже если она была лишена печати избранничества. Уильям Принн – опять же если опираться на Ламонта – предстает как один из тех, кто отдал предпочтение «Древней конституции», после того как всю жизнь был приверженцем идеи избранной нации. Он окончил свою карьеру, героически изучая хранящиеся в Тауэре записи в поисках свидетельств о происхождении парламента, и весьма патетически сравнивал себя с первосвященником Хелкией, который «книгу закона нашел в доме Господнем»815815
  Pocock J. G. A. Ancient Constitution and the Feudal Law. P. 159, а также в целом: Ibid. P. 155–162; Lamont W. M. Marginal Prynne. P. 175–192.


[Закрыть]. В Тауэре не оказалось следов завета – только обычай и прецедент.

Будучи радикалами или консерваторами, англичане Господа Бога непреднамеренно делали свое мышление все более светским, следуя или сопротивляясь революционному импульсу, который мы можем теперь рассматривать как антиномистический. Речь идет о парадоксальном следствии безоговорочной приверженности английским институтам: хилиасты почувствовали бы себя обязанными преобразовать их, даже если бы этот процесс превратил их в утилитарных прагматиков, тогда как консерваторы, дабы встать на их защиту, оставили бы апокалиптику, к которой их влекло желание доказать значимость институтов. Диалектика «Древней конституции» и «избранной нации» устроена сложно и включала в себя намного больше двух тезисов. Однако – забежав далеко вперед и затронув период Гражданской войны и протектората Кромвеля – мы сделали обзор типов гражданского сознания, который можем держать в уме, исследуя истоки макиавеллиевского гуманизма в Англии. Если и существовал момент (некоторые полагают, что он приходился на период регентства герцога Сомерсета в середине эпохи Тюдоров816816
  Jordan W. K. Edward VI: the Young King. Cambridge, Mass., 1968. P. 416–426, 432–438; Ferguson A. B. The Articulate Citizen. P. 271–273.


[Закрыть]), когда «республиканские» («commonwealth») гуманисты могли надеяться использовать законодательную власть парламента, дабы установить новый режим социальной справедливости, множество сил объединилось, чтобы предотвратить это. Уже один страх перед беспорядком обусловливал упрямую склонность рассматривать Англию как иерархию уровней и статусов; твердое намерение джентри сохранить за собой давнее право на землю и местные должности способствовало следующему явлению: по мере того, как они заполняли парламенты и университеты, распространяя влияние своего мировоззрения, их идеология изображала парламент как суд, а политическую деятельность как сохранение древних обычаев. Наиболее радикальные протестанты вернулись из изгнания, вооружившись идеологией, рассчитанной как на приверженных существующим институтам англичан, так и на радикально настроенных одиноких праведников; они пытались претворить в жизнь программу радикальной церковной реформы с опорой на парламент, что положило начало его новой роли в выдвижении политических инициатив даже вопреки воле монарха. Использование парламента для реализации пуританских требований никогда не способствовало их окончательному проведению в жизнь. Усилия пуритан во многом содействовали как разрушению связи между короной и парламентом, так и возникновению странного союза приверженца старины и юриста с деятельным и стремящимся к порядку праведником, которому предстояло расколоть пуританское сознание и придать ему характерный для него динамизм. Это обстоятельство повлекло за собой и революцию, и ее провал в следующем столетии.

Англичанин Господа Бога – сложное существо. Если была революция святых, то была и революция советников, однако благодаря приходским управам (classis), конгрегациям и общему праву парламентские джентри усвоили технику преобразования палаты общин в комитеты, способные оспаривать решения суда, изобретая новые прецеденты и предъявляя претензии на старину. Это разительно непохоже на гражданскую жизнь в классическом ее понимании. Новые формы гражданского сознания и действия существовали в достаточном количестве, но нельзя было представить политическое сообщество как совокупность этих взаимодействующих между собой форм, которые, как мы видели, составляли суть теории полиса. В конце концов, в значительной мере справедливо, что постелизаветинская Англия оказалась лишена полноценного гражданского сознания и находилась в рабстве у доктрины двойного величия. Полемическая литература вплоть до 1614 и даже 1649 года показывает, что существовала тщательно проработанная теория королевского правления и авторитета, четко артикулированная концепция привилегий и обычая, религиозное почитание обеих и никаких доступных способов их соединить. Однако видеть в этом указание на нехватку гражданского сознания менее правильно, чем видеть его избыток, который не могли вместить существующие институциональные и понятийные модели. Во время неожиданного краха сороковых и пятидесятых годов предпринимались как радикальные, так и консервативные попытки пересмотреть условия, на которых англичане как члены гражданского общества жили друг с другом. В этом начинании свою роль сыграли теории классического республиканизма.

II

Обычай и благодать – два из трех компонентов модели, на которой основана эта книга, – послужили для весьма самостоятельной позднетюдоровской Англии средством, позволившим ей истолковать свою природу. Они предоставляли образы ее специфического и при этом непрерывного существования во времени. Нам надо определить обстоятельства, при которых стало важно использовать третий язык нашей модели, который позволял осмыслять единичное, – тот, что основан на понятиях фортуны и добродетели. Во Флоренции, по-видимому, он начал играть значимую роль, лишь когда республиканское сознание достигло высокой степени интенсивности. Англичанам Елизаветинской эпохи эти понятия были прекрасно знакомы, и среди них насчитывалось немало тех, кто прилежно изучал гуманистическую политическую теорию в ее республиканской форме. Шекспировский «Кориолан» мог предназначаться только публике, сознававшей, что для предотвращения порчи гражданской добродетели необходима уравновешенная республика817817
  См.: Huffman C. C. Coriolanus in Context.


[Закрыть]. Однако сами образованные зрители не были убежденными республиканцами. Огромный корпус литературы о Фортуне среди их исторических и драматических произведений преимущественно подчинен теме порядка. Образ Колеса предостерегает человека от заносчивости честолюбия, которое может соблазнить его переступить границы своего чина818818
  Levy F. J. Tudor Historical Thought. P. 212–225. О концепции fortuna, господствовавшей среди аристократических родов и тех, кто состоял у них в подчинении, очень далекой от связи с судом, но не содержащей коренных отличий от преобладающих там более традиционных образов, см.: James M. E. Obedience and Dissent in Henrician England: the Lincolnshire Rebellion 1536 // Past and Present. Vol. 48 (1970). P. 71–78; Idem. The Concept of Order and the Northern Rising 1569 // Past and Present. Vol. 60 (1973). P. 52.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что эта позиция несовместима с классической точкой зрения на гражданское общество. С некоторыми оговорками можно утверждать, что немногие и многие – это сословия, которые должны занимать отведенные им места и проявлять приличествующие им добродетели, и в этом отношении республика и иерархия совпадают. Однако существует коренное различие между элементами, выстроенными в ряд по нисходящей линии, и элементами, уравновешивающими друг друга. Последний порядок – кинетический; равновесие поддерживается за счет взаимных давлений, компенсирующего воздействия элементов, которые должны состоять в определенных отношениях между собой, равно как и удерживаться в границах предписанной им природы (или добродетели). Мы видели, как Донато Джаннотти пытался отслеживать последствия баланса между типами деятельности, пока не начали возникать противоречия. Наконец, согласно Боэцию, жизнь, посвященная гражданской активности, становилась уязвимой для фортуны, а республика, будучи сообществом, где каждый определял себя через деятельность, являлась сообществом, которое в силу своей политической формы обязано было этой уязвимости противостоять. Государства и нации, подобно отдельным людям, могли возноситься и падать, когда честолюбие обрекало их на попытку забраться на вершину Колеса. Но лишь республика обязывала человека противопоставить добродетель фортуне в качестве условия политического бытия. Добродетель была принципом республик.

Из этого следует: коль скоро политическое общество мыслилось как сообщество деятелей, следует ожидать, что мы обнаружим следы противопоставления добродетели и фортуны, а также – учитывая распространение флорентийской литературы по всей Европе – правильного понимания основной проблематики Макиавелли и солидарности с ней. Но мы предположили, что в постреформационной Англии этот тип сознания необходимо конкурировал с другими – иерархией чинов, сообществом, основанном на обычае и обычном праве, идеями национального избранничества. В рамках этих концепций человек мыслился как публичный деятель, но на более низких уровнях, чем те, которые делали макиавеллиевского человека экзистенциально зависимым от собственной добродетели. Пока эти виды сознания оставались в силе, трудно или даже не нужно было представлять англичанина как гражданина или Англию как Рим в понимании Макиавелли. Пока предполагалось, что человек действует внутри устойчивых предписаний морального авторитета, осмысление идей Макиавелли ограничивалось беспокоящими читателей и подрывными с точки зрения морали аспектами его мысли – и существенно ее искажало. Это искажение можно дополнительно объяснить, предположив, что моральная провокация Макиавелли может быть в полной мере очевидной лишь тогда, когда окажется понят и усвоен его республиканизм. Как следствие, подданные христианских государей, негодовавшие на безнравственного автора «Государя», едва ли могли правильно оценивать ситуацию819819
  Лучшая работа об антимакиавеллизме в Англии: Raab F. The English Face of Machiavelli. London, 1968.


[Закрыть].

Подлинный макиавеллизм должен, вероятно, обнаружиться там, где политическое сообщество окончательно осознает, что его vita является activa, и создает собственную мораль. Между тем первые английские последователи Макиавелли были придворными. Англия после Реформации все еще оставалась монархическим обществом. Монарха окружал социальный микрокосм, представителям которого в наибольшей степени было свойственно осознавать себя как индивидов, активно участвующих в управлении государством. В идеале двор видел себя платонически, в виде системы чинов и планет, вращающихся по назначенным орбитам вокруг расположенного в центре Солнца. Даже когда стало очевидно, что Гринвич и Уайтхолл – это не прекрасные и безвредные города вроде Урбино, а беспокойные, безжалостные и садомазохистские водовороты власти, то прежние представления не изменились: Колесо Фортуны оставалось символом жизни придворного в устойчивом средневековом смысле. Он падал лишь потому, что пытался подняться выше. Но за этими текстами обнаруживается точка зрения (которую Августин и Боэций смогли бы понять, хотя и отвергли бы), согласно которой придворный едва ли мог вести себя иначе. Он обладал своим virtus и ingenium820820
  Талант, врожденные способности (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть], которые побуждали его действовать, искать одновременно службы и власти и делали его уязвимым для fortuna. Чем явственнее это осознавалось, тем в большей степени двор превращался в мир с собственными нравственными законами, а придворный в силу своей природы сталкивался не только с опасностями такой жизни, но и с ее нравственными дилеммами. Пóзднее, относящееся к эпохе Карла I выражение этой рефлексии можно найти в пространном письме, написанном сэром Эдвардом Стэнхоупом Уэнтуорту, когда тот собирался занять пост Лорд-лейтенанта Ирландии821821
  Zagorin P. Sir Edward Stanhope’s Advice to Thomas Wentworth… // The Historical Journal. 1964. Vol. 7. № 2. P. 298–320.


[Закрыть]. При дворе Елизаветы и Якова было создано немало достопамятных сочинений, свидетельствующих об отвращении и восторге в отношении рассматриваемого нами хода мысли. Однако ни одно пособие или учебник по придворной жизни не поднялись на ту высоту политического анализа, какую мы видим у Макиавелли или Хань Фэя. Как политическое сообщество двор не был вполне естественным для человека явлением; он опирался на слишком малое число способностей слишком небольшого числа людей. Только республика представляла собой полноценный нравственный вызов.

Можно предположить, что политизированное сознание двора отчасти передалось всей стране. По мере того, как среди недовольных аристократов и дворян в парламенте и графствах росло чувство общности, сама Англия стала восприниматься как республика, где отношения между сословиями и правителем оказывались подвижны и подвержены превратностям фортуны. Их можно было описать в категориях, близких Макиавелли. Но здесь мы должны по-прежнему соблюдать осторожность в выборе формулировок. Прежние речевые модели, построенные на средневековой картине власти, нисходящей от Бога и определяющей каждому представителю иерархии его место, еще оставались влиятельными. Как следствие, республиканское мировоззрение медленно и постепенно двигалось против основного течения. Когда нам встречаются – а они встречаются – высказывания, носящие на себе явный отпечаток мысли Макиавелли, возникает новое затруднение: они могли быть пропущены через фильтр еще одного политического языка, известного как тацитизм, чье отношение к макиавеллизму неоднозначно822822
  Levy F. J. Tudor Historical Thought. P. 237–251; Burke P. Tacitism // Tacitus / Ed. by T. A. Dorey. New York, 1969.


[Закрыть]. Сторонники тацитизма принимали власть государя как естественную или по крайней мере признанную, а не как следствие нововведений. Поэтому они разделяли общее порицание Макиавелли за его скептический, почти атеистический, взгляд на авторитет. Однако в центре тацитизма стояли отношения между, с одной стороны, придворными, членами сената, другими аристократами и, с другой, завистливым и подозрительным государем, в связи с чем он мог опираться на представленные у Макиавелли способы изображения беспокойного и опасного мира политики, но составлявшего часть универсальной структуры власти. С точки зрения тацитизма государю подобало быть подозрительным, ибо он обладал естественной и законной властью над людьми, такими, какими позволял им быть реальный (или падший) мир. При этом правитель мог оказаться не в силах умерить свою подозрительность, и, как следствие, она могла доходить до крайности и разрушать его естественный и законный авторитет, – завистливость тиранов почти вошла в поговорку. Генрих VII представал в изображении Бэкона монархом, которому в целом удавалось сдерживать свою подозрительность, однако мы неоднократно читаем: поскольку вельможи этого короля не опасались его гнева, они не взаимодействовали с ним больше, чем того требовали их обязанности823823
  Bacon F. History of the Reign of King Henry VII // Bacon F. Works / Ed. by J. Spedding, R. L. Ellis and D. D. Heath. London, 1890. Vol. VI. P. 242; Idem. Of Empire // Ibid. P. 422. Леви (Levy F. J. Tudor Historical Thought. P. 252–268) анализирует исторические исследования в духе тацитизма на материале работ Бэкона и сэра Джона Хейворда. См. также предисловие к его изданию «The Reign of King Henry VII» (Indianapolis, 1972). На русском языке: Бэкон Ф. История правления короля Генриха VII. М., 1990.


[Закрыть].