Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Однако избавиться от двусмысленности оказалось не так легко. Утверждая, что наличие трех независимых властей в стране было нелепостью, противники Болингброка не просто возвращались к актуальному для XVI или XVII столетия спору о суверенной власти и смешанной форме правления, хотя их аргументы перекликались с традицией, восходящей по меньшей мере уже к Свифту и его «Рассуждению о знати и общинах» (Discourse of the Nobles and the Commons). В этом сочинении высказывалась мысль, что каждое правление должно располагать решающей, абсолютной и не подлежащей контролю властью, но что носителем ее вполне может быть сложно устроенный орган (подобный королю-в-парламенте). На самом деле, они возвращались к точке зрения «Ответа на Девятнадцать предложений» или «Покорнейшей петиции и совета», сторонники которой полагали, что принципы уравновешенного правления существуют в системе смешанной парламентской монархии, в противовес которой Харрингтон говорил о необходимости республики в чистом виде. Отметим, что Монтескьё, несмотря на принятие им тезиса о разделении властей, фактически согласился с их позицией, когда заявил, что Харрингтон создал вымышленное правление, имея перед глазами реальное, где было все, что ему требовалось11881188
  «…il a bâti Chalcédoine, ayant le rivage de Byzance devant le yeux»; «…он построил Халкедон, имея перед глазами берега Византии» (Монтескье Ш. Л. О духе законов / Пер. А. Г. Горнфельда и М. М. Ковалевского, исправл. А. И. Рубиным // Монтескье Ш. Л. Избранные произведения. М., 1955. С. 300 (книга XI, глава VI). Далее цитаты даны по тому же источнику).


[Закрыть]. Однако, кроме того, противники Болингброка утверждали то, на что уже как минимум намекал «Возрожденный Платон» и что более открыто признавалось в «Письмах Катона»: парламентская монархия, в которой король, лорды и общины должны работать сообща, не устояла бы без патронажа или «косвенного влияния». Отправной точкой для такого рассуждения могло послужить переосмысление английской истории с позиций неохаррингтоновского подхода: в феодальном обществе владение землей на правах вассала и несение соответствующих обязанностей в совокупности ставили свободных людей в зависимость от их сеньоров, но, коль скоро собственность уже не заключала в себе никакого элемента зависимости, нечто должно было прийти на смену исчезнувшим liens de dépendance11891189
  Отношения зависимости (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Тренчард, возможно, надеялся, что благодаря подлинному имущественному равенству когда-нибудь отпадет необходимость даже в смешанной монархии, но авторы ряда написанных в 1740‐е годы работ11901190
  A Letter from a Bystander to a Member of Parliament (1741); Earl of Egmont. Faction Detected by the Evidence of Facts» (1743); Bishop Samuel Squire. An Enquiry into the Foundation of the English Constitution (1745), A Historical Essay upon the Balance of Civil Power in England (1748).


[Закрыть] явно стремились закрепить новые отношения зависимости взамен прежней аналогичной системы, основанной на феодальном владении землей. Это было осознаваемое современниками следствие принятия необходимости парламентского суверенитета.

Донато Джаннотти с интересом следил бы за развитием этого спора, вспоминая собственные попытки наделить один из трех компонентов правления poca dependenza11911191
  Малой зависимостью (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть] от двух других; даже Болингброк однажды или дважды обмолвился, что для сохранения правления в этом несовершенном мире необходимо не только равновесие сил, но и их субординация11921192
  Bolingbroke H. St. J. Letters on the Spirit of Patriotism, on the Idea of a Patriot King, and on the State of Parties at the Accession of George the First. London, 1749. P. 45: «…powers, necessary to maintain subordination, and to carry on even good government, and therefore necessary to be preserved in the crown, notwithstanding the abuse that is sometimes made of them; for no human institution can arrive at perfection, and the most that human wisdom can do, is to procure the same or greater good, at the expence of less evil»; «…полномочия, необходимые, дабы обеспечивать подчинение и поддерживать мало-мальски достойное правление, должны оставаться в руках короны, несмотря на случающиеся порой злоупотребления; ибо никакие человеческие установления не могут достичь совершенства, и самое большее, что под силу человеческой мудрости, – это доставить такое же или большее благо ценой меньшего зла». Этот отчетливо макиавеллиевский язык отсылает, по-видимому, к властной прерогативе, а не просто к влиянию, как показывает Дикинсон (Dickinson H. T. Bolingbroke. P. 345). Ср.: Bolingbroke H. St. J. Letters on the Spirit of Patriotism, on the Idea of a Patriot King, and on the State of Parties at the Accession of George the First. P. 93: «There must be an absolute, unlimited and uncontroulable power lodged somewhere in every government…»; «В каждой форме правления должна быть где-то заложена абсолютная, неограниченная и неуправляемая власть…» (Болингброк Г. С.-Дж. Идея о Короле-Патриоте / Пер. С. М. Берковской и А. С. Розенцвейга // Болингброк Г. С.-Дж. Письма об изучении и пользе истории. М., 1978. С. 206), – но это власть законодательная, принадлежащая одновременно королю, лордам и общинам.


[Закрыть]. Однако в обстановке XVIII века показать, что зависимость и влияние могли означать нечто кроме коррупции, представлялось еще более затруднительным, чем даже во Флоренции. Человек, живший в ожидании платы за свои гражданские действия, был творением страсти, а не добродетели, и по определению существовал без качества, необходимого для сопротивления дальнейшей деградации. Поэтому Болингброк, практические аргументы которого оказались слабыми, когда речь шла о полном устранении патронажа из политической жизни, старался найти все больше средств к восстановлению добродетели. Как следствие, он по-прежнему держался за такие ключевые для программы партии «страны» элементы, как частые – а не раз в семь лет – выборы в парламент, устранение продажных чиновников и ликвидация постоянной армии. Кроме того, ясно, что одной из причин, в силу которых он подчеркивал независимость трех частей правления, выступало стремление придать классической модели по возможности формализованный вид и таким образом наделить конституцию «принципами», к которым можно было бы «возвращаться», – наиболее ренессансный способ восстановить добродетель. Даже в этом отношении в своих более поздних сочинениях Болингброк демонстрировал определенную двусмысленность11931193
  Ibid. P. 77 («On the Idea of a Patriot King»): «My intention is not to introduce what I have to say concerning the duties of kings, by any nice inquiry into the original of their institution. What is to be known of it will appear plainly enough, to such as are able and can spare time to trace it, in the broken traditions which are come down to us of a few nations. But those, who are not able to trace it there, may trace something better and more worthy to be known, in their own thoughts: I mean what this institution ought to have been, whenever it began, according to the rule of reason, founded in the common rights, and interests, of mankind»; «Я не намерен предварять то, что собираюсь сказать о долге королей, тщательным исследованием истоков самого института королевской власти. Для тех, кто располагает временем и способен сам разобраться в этом, все, что только можно узнать, раскроется с достаточной ясностью из дошедшей до нас отрывочной традиции. Те же, кто не способен увидеть в них то, что хочет, найдут в собственных мыслях нечто лучшее и более достойное знания, а именно, каким сей институт должен был быть, когда бы он ни был основан, в соответствии с доводами разума, с учетом общих прав и интересов человечества» (Там же. С. 201).


[Закрыть], но в период выхода «Кудесника» принципы, основанные на исторической реальности, стали для него одним из ключевых постулатов. Его концепция строилась во многом на идеализации «готического» общества, позволявшей открыть сбалансированную структуру «Древней конституции». Но и здесь его противники – Кук и Арналл в «Лондонском журнале», лорд Херви в своем «Анализе и сопоставлении свободы в древние и новые времена» (Ancient and Modern Liberty Stated and Compared) – выступили с резкой критикой, настаивая, в традициях Брэди и Дефо, что в беспокойном мире баронов и вассалов отсутствовала восходящая к древности свобода, равно как и принципы, к которым следует вернуться11941194
  Kramnick I. F. Bolingbroke and His Circle. P. 127–137.


[Закрыть]. Болингброк в свое время проиграл в борьбе с этой высокомерной риторикой, однако факт остается фактом: авторы, выступавшие в поддержку Уолпола, утверждали мир динамичной истории, где не было ни принципов, ни добродетели и где людьми двигали выгода и страсти, которые делали их такими, какими они в настоящий момент являлись.

Дихотомия добродетели и выгоды объясняет также, почему Болингброк – и эпоха в целом – оказался неспособен сформулировать удовлетворительную теорию партии. Современным людям кажется более или менее очевидным, что враждующие политические группировки могут в целом работать на благо политической системы, но мыслителям Августинской эпохи, которые еще в значительной мере держались аристотелевской традиции, казалось далеко не очевидным, каким образом какая-либо группа, преследующая свои частные интересы, могла в чем бы то ни было содействовать общему благу, а раз так, в ней следовало видеть лишь клику, толкающую своих членов к новым крайностям алчности и безумия и отбирающую у них ту добродетель, или сознание общего блага, которой могут обладать только личности, а не группы. В обществе, подобном макиавеллиевскому Риму, где отношения между сословиями выстроены неподобающим образом, преимущество может быть на стороне партии, воплощающей добродетели, или «принципы», знати или народа; и где само общее благо находилось под угрозой, могла существовать (выражаясь языком Цицерона) партия добрых людей, боровшихся за его сохранение, и группировка дурных людей, противостоявших ему11951195
  Идее «партии» в XVIII веке посвящено немало работ. См., например: Mansfield H. C., Jr. Statesmanship and Party Government. Chicago, 1965; Kluxen K. Das Problem der Politischen Opposition: Entwicklung und Wesen der englischen Zweiparteienpolitik im 18 Jahrhundert. Freiburg, Munich, 1956; Hofstadter R. C. The Idea of a Party System: The Rise of Legitimate Opposition in the United States, 1780–1840. Berkeley; Los Angeles, 1969; Gunn J. A. W. Factions No More: Attitudes to Party in Government and Opposition in Eighteenth-Century England. London, 1972.


[Закрыть]. Болингброк считал, что понятия «виги» и «тори» устарели и что существует лишь партия «страны», партия добродетели, враждующая с кликой «двора», фракцией коррупции. Впрочем, эти высказывания по своей сути мало отличались от аргументов, которые выдвигали Толанд и другие в 1714 году, когда – годами порицая партию и фракционность как источник коррупции власти – они признали, что по-прежнему существовали виги, твердо державшиеся принципов 1688 года, и тори, которым в этом отношении доверять нельзя, и что поэтому необходима сильная исполнительная власть вигов, основанная на Семилетнем акте11961196
  Ср. два произведения Толанда: «Искусство управлять с помощью партий» («The Art of Governing by Parties», 1701) и «Анатомию государства Великобритании» («The State-Anatomy of Great Britain», 1714). Основные мысли этих текстов нельзя назвать непримиримыми: в первом дурным названо само существование партий, во втором говорится, что дурные люди образуют партию, а достойные должны объединиться, чтобы оказывать им сопротивление.


[Закрыть]. Большинство людей полагало, что партия имеет право на существование, лишь когда воплощает собой некий общий принцип и потому способна к добродетели; две партии, представляющие различные частные интересы, могут лишь поддерживать господство коррупции и фантазии.

Болингброк как-то заметил, что игра на бирже относится к торговле примерно так же, как политические группировки – к свободе11971197
  Bolingbroke H. St. J. Remarks on the History of England, Letter XIV. 2nd ed. London, 1747. P. 169.


[Закрыть] (здесь напрашивается комментарий в духе Полибия: хорошие и дурные стороны любой «добродетели» всегда трудно разделить). Эта апофтегма одновременно раскрывает господство идеала добродетели и его ограниченность; добродетель оставалась общественной и личностной характеристикой, подразумевающей в той или иной форме преданность общему благу, на которую способен только индивид, обладающий высокой автономией. Чтобы политика не сводилась к коррупции, ее надлежало свести к этике – этого требовала классическая риторика, вне зависимости от того, насколько искренне Болингброк или кто-либо еще прибегал к ней. Поэтому «науку добродетели» Аристотеля, Полибия, Макиавелли, а теперь еще и Харрингтона, или социологию гражданской этики, Западу XVIII века следовало переосмыслить с парадигматической силой и полнотой. С этой точки зрения Монтескьё можно назвать самым видным практиком подобной науки, и как раз в этот период репутация Макиавелли как ведущего гражданского моралиста достигла своего пика и очистила его образ от большинства упреков в нравственной неоднозначности. Впрочем, плата за этот процесс оказалась следующей: любой политический трактат, автор которого не мог преодолеть ограничения такой риторики, почти неизбежно заканчивал свой текст не просто морализаторством, но указанием на то, что добродетель как личное качество служила единственной силой, способной излечить от коррупции. Аналогичного мнения придерживался Макиавелли, признавая, что перед индивидуальной добродетелью в развращенном обществе стоит настолько сложная задача, что простых смертных на этом пути ждет почти неминуемое поражение; победить может лишь тот, кто обладает героизмом, квазибожественным авторитетом или подлинным вдохновением. Поздние сочинения Болингброка, особенно написанные уже после неудачной кампании против Уолпола, всего лишь служили увещеванием общественных лидеров и, наконец, Короля-патриота проявить героическую добродетель и искупить мир, погрязший в коррупции; Джон Браун, очень умный, но трагически неуравновешенный ученик Макиавелли11981198
  О его жизни см.: Dictionary of National Biography. Он покончил с собой, хотя, будучи рукоположенным священником, в своих сочинениях называл этот поступок грехом.


[Закрыть], «Катона», Болингброка и Монтескьё, писавший между 1757 и 1765 годами, пришел в конце наиболее известной из своих работ к неожиданному заключению, что избавить нацию от коррупции способен лишь нравственный пример «какого-нибудь великого министра»11991199
  Brown J. Essay on the Manners and Principles of the Times. London, 1757 (это заключительные слова текста). Возможно, имелся в виду У. Питт-ст.


[Закрыть]. Болингброка критиковали за отход от эмпирического материализма Харрингтона к моральному идеализму Макиавелли12001200
  Kramnick I. F. Bolingbroke and His Circle. P. 166–169; Dickinson H. T. Bolingbroke. P. 256–265.


[Закрыть], но, во-первых, гражданской добродетели, понятой как способность посвятить себя универсальному общему благу, в конце концов, не пристало зависеть от случайных и конкретных социальных факторов, а во-вторых, невозможно было по-прежнему полагать вслед за Харрингтоном, что однажды принятый земельный закон может навсегда уравнять материальные основы добродетели. Земля не зависела от торговли, торговля – от кредита, а аналог уравнивающего земельного закона для общества финансовых спекуляций оставался неизвестен и, вероятно, немыслим. Поэтому людям приходилось быть выше обстоятельств; трактат Монтескьё «О духе законов» – восхитительная в своей парадоксальности попытка выяснить, в каких обстоятельствах это возможно.

То, что Болингброк в своей идеологии и риторике оказался вынужден сделать ставку на одну лишь концепцию добродетели, имело последствия, которые, вероятно, не до конца осознают современные исследователи его мысли. Отмечая его явное расхождение с Локком, – в отличие от последнего, он полагал, что обществу от природы присущи власть и порядок, что добродетельный государь или аристократия могут отечески управлять людьми более низкого звания и что «великая цепь бытия» представляла собой структуру, упорядочивающую мир деиста, – они пришли к выводу, что он в конечном счете поддерживал власть земельных джентри в обществе, организованном в соответствии с естественной иерархией, и ностальгировал по прежней социальной и философской атмосфере эпохи Елизаветы или Якова12011201
  Kramnick I. F. Bolingbroke and His Circle. P. 76–83, 88–110, 261–265; Dickinson H. T. Bolingbroke. P. 22–24, 22–72, 119, 206–209, 300–302. Слово «ностальгия» используется в подзаголовке книги Крамника.


[Закрыть]. Однако, как мы неоднократно убеждались, идеал добродетели был политическим, а полис, который строился на vita activa и базировался на равенстве, невозможно полностью свести к иерархии. Разумеется, в его состав входила элита, наделенная мудростью и опытом, досугом и собственностью, элита, которой надлежало указывать путь своей добродетелью и в этом смысле править; ее власть над не принадлежащими к элите гражданами можно назвать и естественной, и отеческой, подобно тому как римский сенат называли patres conscripti. Впрочем, Гвиччардини, наиболее аристократически мыслящий флорентийский республиканский теоретик, ясно дал понять, что немногим нужны многие, которые спасли бы их от коррупции: когда многие признавали немногих своими природными руководителями, они не утрачивали способности к критическому суждению или деятельной гражданской жизни. И руководство, и уважение были активными добродетелями; добродетель же в более абстрактном и формальном смысле означала отношение между двумя формами участия в гражданской жизни, и если Болингброк в самом деле испытывал ностальгию, предметом ее, скорее всего, являлась открытая и беспокойная обстановка, обусловленная политикой партии «страны» в правление королевы Анны, в отличие от застывшей олигархии эпохи Георга II. Мы вернемся к этой теме, рассматривая проблемы уважения и равенства в революционной Америке, где Болингброка считали вторым Макиавелли, авторитет которого как философа морали и политики заслонял его неоднозначность.

IV

В «моменте Макиавелли» XVIII века, как и XVI-го, гражданская добродетель противостояла коррупции и видела в ней хаос инстинктов, который вел к зависимости и утрате личностной автономии и процветал в мире скорых и иррациональных изменений. Однако для мыслителей XVI века символом силы, мешавшей управлять этими инстинктами при быстром беге секулярного времени, служила fortuna, понятие, по сути выражающее неадекватность классической эпистемологии. Наоборот, теоретики XVIII столетия могли определять коррупцию и иррациональность в гораздо более точных, материальных и динамичных категориях, хотя последним все еще недоставало этического содержания в том смысле, что история, которой они придавали конкретность, продолжала двигаться в противоположную от добродетели сторону. Идеология, которую можно назвать идеологией партии «страны», исходила из представления о недвижимом имуществе и этике гражданской жизни, в которой личность знала и любила себя в своем отношении к patria, res publica или общему благу, но находилась под постоянной угрозой со стороны коррупции, действовавшей через частные интересы и ложное сознание. Для спасения личности требовался идеал добродетели, достигавший временами невероятных стоических высот нравственной свободы и основанный на поддержании имущественной независимости, которую трудно сохранять в условиях построенной на спекуляции экономики; для спасения политии было необходимо представить британскую систему как классическое равновесие независимых, но действующих согласованно элементов или властей, поддерживать которое означало консолидировать добродетель, но которое в конечном счете могло существовать лишь при наличии индивидуальной добродетели. Этика этой идеологии сводилась к идеалу полностью самодостаточной личности, и поэтому с ее точки зрения ужасно легко считать коррупцию неискоренимой только лишь человеческими средствами; а поскольку ее экономическая теория полагала основанием этой личности форму собственности, которую принято относить к докоммерческому прошлому, она, как правило, рассматривала историю как движение, уводящее от ценностей, вернуть которые способны лишь героические, а не социальные поступки. Впрочем, хотя в эту идеологию все больше входил меланхолический пессимизм, в ее распоряжении находились все богатства сложного и тщательно проработанного словаря гражданского гуманизма, позволявшего развивать науку и социологию добродетели. Как следствие, в общественном дискурсе доминировали парадигмы именно этой идеологии.

Идеология, которую можно назвать «придворной», была, соответственно, менее выражена и имела меньше влиятельных сторонников. Однако можно обобщенно сказать, что она строилась на признании кредита в качестве мерила экономической ценности и психологии воображения, страсти и выгоды как главных мотивов человеческого поведения. Вместо добродетели она делала акцент на стремлении субъекта удовлетворить свои желания и самолюбие. Эта идеология начала использовать теории о том, как можно манипулировать людьми и координировать разнообразные действия, совершаемые из страсти и корыстных побуждений. В другом варианте этой концепции индивиды способны координировать себя сами магическим или механическим образом ради продвижения общего блага, которое уже больше тесно не связано с внутренней нравственной жизнью человека. Поскольку эта идеология не видела в добродетели образец для политической деятельности, она не предполагала, что управление должно быть основано на принципах добродетели, требующих регулярного переподтверждения. Она с готовностью признавала, что люди склонны к разобщенности и руководствуются личной выгодой, но, вместо того чтобы считать эти свойства фатальными, в том случае, если добродетель и правление их не сдерживают, предлагала, чтобы ими управляла сильная центральная исполнительная власть, которая сама необязательно была бы организована по принципам добродетели, но могла без ущерба для себя играть на человеческих страстях и интересах. Индивидуальную нравственность она считала не общественным, а частным делом, вопросом честности в личных договоренностях людей, которая не требовала выражения в действиях гражданской морали или в добродетели государственного мужа и могла лишь косвенно (если вообще могла) влиять на поддержание морального климата в политической сфере.

Как следствие, этический словарь «двора» был скуден; ему недоставало теории, аналогичной той, что представляла добродетель человека в качестве zōon politikon. Эта слабость выталкивала его на обочину – хотя порой и выдвигала в авангард – моральной теории XVIII века; но поскольку в прошлом не предполагалось никакого набора принципов или представления о собственности, к которому можно было бы вернуться, это давало свободу приспособиться к социальным изменениям, помогавшим понять новый мир кредита, профессионализации и империи. Впрочем, в то же время об этих изменениях по-прежнему говорили в терминах отрыва истории от мира и его ценностей, изображенных партией «страны», а этика новой реальности требовала такого же бескомпромиссного языка, как у Мандевиля. Приверженцы идеологии «страны» в своей республиканской этике во многом ориентировались на Макиавелли, но еще ближе к Макиавелли оказывались сторонники партии «двора», считавшие возможным согласиться с тем, что динамика исторических изменений происходит независимо от человеческих ценностей. Здесь снова вступает в силу дуализм добродетели и virtù, и мы вспоминаем, что если у Макиавелли поводом для этой дихотомии во многом послужила война, отчасти именно она же в ее связи с торговлей привлекла внимание августинцев к очертаниям нового мира. Если говорить языком «Катона» в интерпретации не Тренчарда, а Аддисона, «придворная» идеология могла научить, как добиться успеха, «страна» – как заслужить его, или, как некогда выразился Александр Гамильтон, обыгравший партийную терминологию в духе Свифта: «Катон был тори, Цезарь – вигом своего времени. <…> Первый погиб вместе с республикой, второй уничтожил ее»12021202
  См. ниже, с. 736.


[Закрыть]. Однако если «придворная» идеология могла претендовать на монополию в понимании власти, она должна была предоставить свой антитезис в полное распоряжение теории добродетели; и недостаток добродетели в гораздо большей мере, нежели для Макиавелли, здесь означал риск стать жертвой fantasia и ложного сознания. Пропасть между гражданской добродетелью и динамической virtù становилась поэтому шире, и еще убедительнее звучало обвинение, что дорога к власти – это путь к коррупции и саморазрушению.

Однако в Британии идеологическая кампания Болингброка при жизни автора не имела успеха. Дворяне из глубинки не оказались безнадежными должниками; никто вслед за Уолполом не захватил в свои руки монополию на власть и патронаж; войны середины столетия велись большей частью на материковых территориях и не вызывали протеста против финансирования боевых действий, как в случае, который повлек за собой отстранение от власти Годольфина и Мальборо. И, в конце концов, было достаточно очевидно, что партии «двора» и «страны» находятся в отношениях симбиоза, а не противостоят друг другу, поэтому многое говорило в пользу тезиса, согласно которому конституция представляла собой парламентскую монархию, а не баланс и разделение властей. В подобной ситуации политические теоретики получали возможность пересмотреть отношения между короной и парламентом, историки – между доходами от земли и торговли, философы – между разумом и страстью, и все разновидности такой переоценки мы обнаруживаем в произведениях наиболее выдающихся мыслителей, анализировавших британскую политику около 1750 года. «О духе законов» (De l’Esprit des Lois,) Монтескьё, несмотря на его рассуждения о разделении властей, можно считать несколько более «виговским» сочинением, нежели «Персидские письма»; а в двадцать седьмой главе XIX книги содержится удивительное исследование свободного государства – явно Британии, – представленное в близких нам терминах.

Монтескьё предупреждает, что в своем анализе будет исходить из mœurs и manières12031203
  Нравы и обычаи (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] в их отношении к закону, а не из les principes de sa constitution12041204
  Начала конституции (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть],12051205
  Montesquieu Ch. L. De l’esprit des lois. Paris, s. d. Vol. I. P. 335; Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 424 (книга XIX, глава XXVII).


[Закрыть]; важно, чтобы законодательная и исполнительная власти существовали раздельно и оставались visibles12061206
  Видимые (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть], поскольку ничем не стесненные человеческие страсти, ненависть, зависть и честолюбие смогут равно беспрепятственно завладеть одной или другой ветвью12071207
  «Comme il y aurait dans cet État deux pouvoirs visibles: la puissance législative et l’exécutrice, et que tout citoyen y aurait sa volonté propre, et ferait valoir à son gré son indépendance, la plupart des gens auraient plus d’affection pour une de ces puissances que pour l’autre, le grand nombre n’ayant pas ordinairement assez d’équité ni de sens pour les affectionner également toutes les deux» (Ibid); «Так как у этого народа имеются две видимые власти – законодательная и исполнительная – и так как каждый гражданин обладает там собственной волей и может распоряжаться своей независимостью, как ему угодно, то большая часть людей будет там предпочитать какую-нибудь одну из этих властей по той причине, что у большинства обыкновенно не хватает ни справедливости, ни рассудка, чтобы равно оценить обе» (Там же).


[Закрыть]. Так как в распоряжении исполнительной власти находятся все должностные посты, она всегда внушает скорее надежду, чем страх; те, кто не занимает должностей, надеются к ним вернуться, а те, кто занимает, хотя, вероятно, и боятся их потерять, но знают, что и в этом случае у них есть надежда вновь занять свой пост так же, как они его получили. Проблема нововведений, о которой говорит Макиавелли (те, кто недоволен инновациями, реагируют на них активнее, чем те, кому они по вкусу) таким образом оказалась отчасти решена, а исполнительная власть напоминает principe naturale, положение которого среди его подданных по природе прочнее, чем у principe nuovo, обреченного им противоречить. Однако не приходится сомневаться, что таким правлением движет прежде всего страсть, а не обычай, как у Макиавелли12081208
  «Toutes les passions y étant libres, la haine, l’envie, la jalousie, l’ardeur de s’enrichir et de se distinguer, paraîtraient dans toute leur étendue…» (Montesquieu Ch. L. De l’esprit des lois. Vol. I. P. 335); «Так как там предоставлена свобода всем страстям, то ненависть, ревность, зависть, жажда обогащения и отличий обнаружатся во всей своей силе» (Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 424).


[Закрыть]; caprices и fantaisies12091209
  Причуды и прихоти (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] часто побуждают людей метаться между двумя страстно ненавидящими друг друга партиями (властвующей партией и оппозицией), на которые разделяется общество; в отношениях между составляющими их отдельными людьми трудно отыскать преданность или принципы, а монарху нередко приходится подвергать опале своих друзей и возвышать врагов12101210
  «Comme chaque particulier, toujours indépendant, suivrait beaucoup ses caprices et ses fantaisies, on changerait souvent de parti; on en abandonnerait un où l’on laisserait tous ses amis pour se lier à un autre dans lequel on trouverait tous ses ennemis; et souvent, dans cette nation, on pourrait oublier les lois de l’amitié et celles de la haine. Le monarque serait dans le cas des particuliers; et, contre les maximes ordinaires de la prudence, il serait souvent obligé de donner sa confiance à ceux qui l’auraient le plus choqué, et de disgracier ceux qui l’auraient le mieux servi, faisant par nécessité ce que les autres princes font par chois» (Ibid. P. 335–336); «Так как в этом народе каждая отдельная личность, пользуясь своей независимостью, может беспрепятственно предаваться собственным причудам и прихотям, то люди часто будут переходить из одной партии в другую, покидая ту, где находятся их друзья, чтобы примкнуть к противоположной, где они найдут всех своих врагов, и в этом народе часто будут нарушаться законы и дружбы, и ненависти. Монарх будет там находиться в положении частного лица и вопреки обычным правилам благоразумия часто окажется вынужденным доверяться тем, которые его всего более оскорбляли, и лишать своей милости тех, которые всего лучше ему служили, делая под давлением необходимости то, что другие государи делают по свободному решению» (Там же. С. 425). Вполне возможно, что здесь содержится отсылка к правлению Вильгельма III.


[Закрыть]. Впрочем, поскольку страсти свободны, amour propre (употребляя выражение Руссо, которое Монтескьё не использует) не станет разлагающей. Здесь вновь проявляется страх, и в данном случае страх иррациональный; из‐за того что монополия патронажа находится в руках исполнительной власти, люди живут в постоянном ужасе, сами не зная перед чем, а лидеры оппозиции Короне лишь стремятся умножать эти ужасы, не раскрывая своих собственных мотивов12111211
  «On craint de voir échapper un bien que l’on sent, que l’on ne connait guère, et qu’on peut nous déguiser; et la crainte grossit toujours les objets. Le peuple serait inquiet sur sa situation, et croirait être en danger dans les moments même les plus sûrs. D’autant mieux que ceux qui s’opposeraient le plus vivement à la puissance exécutrice, ne pouvant avouer les motifs intéressés de leur opposition, ils augmenteraient les terreurs du peuple, qui ne saurait jamais au juste s’il serait en danger ou non» (Ibid. P. 336); «Народ там будет постоянно опасаться упустить благо, которое он чувствует, хотя и не имеет о нем определенного представления, и которое от него могли бы скрыть, а страх всегда все преувеличивает. Народ будет тревожиться за свое положение и считать его опасным чаще всего в самое безопасное время. Такое положение будет усугубляться тем, что лица, которые всего сильнее противятся исполнительной власти, не желая обнаружить корыстных мотивов своего сопротивления, станут увеличивать опасения народа, который никогда не будет знать наверное, находится ли он в опасности или нет» (Там же).


[Закрыть]. Однако это здоровое чувство; Монтескьё занимает промежуточную позицию между «Катоном», цитирующим слова Макиавелли о том, что страхи народа, который не доверяет своему правительству, не знают границ, и Бёрком, говорящим об американцах, что «в любом резком запахе им чудится дыхание тирании»12121212
  «They snuff the approach of tyranny in every tainted breeze» (Burke E. Speech on Conciliation // Burke E. Works. Vol. II. P. 125).


[Закрыть]. Поскольку они боятся угрожающих их свободе несуществующих опасностей, реальную опасность они распознают еще до ее приближения12131213
  «Ainsi, quand les terreurs imprimées n’auraient point d’objet certain, elles ne produiraient que de vaines clameurs et des injures: et elles auraient même ce bon effet qu’elles tendraient tous les ressorts du gouvernement, et rendraient tous les citoyens attentifs. Mais si elles naissaient à l’occasion du renversement des lois fondamentales, elles seraient sourdes, funestes, atroces, et produiraient des catastrophes» (Montesquieu Ch. L. De l’esprit des lois. Vol. I. P. 336); «Здесь же все беспредметные страхи, внушенные народу, не производят ничего, кроме пустого крика и брани, и даже приносят пользу, напрягая все пружины правления и сосредоточивая внимание всех граждан. Но если бы народные страхи были порождены ниспровержением основных законов, то они явились бы силой глухой, пагубной, ужасной и повели бы к катастрофам» (Там же).


[Закрыть] (ожидать, пока жизнь докажет оправданность их опасений, означает непоправимо опоздать), а выборные представители законодательной власти, настроенные спокойнее, чем народ, и пользующиеся его доверием12141214
  «…ayant la confiance du peuple, et étant plus eclairé que lui..» (Ibid); «…[законодательное собрание,] пользуясь доверием народа и обладая большим образованием…» (Там же).


[Закрыть], будут успокаивать его страхи перед несуществующими угрозами и предупреждать возникновение реальных опасностей – роль, следует отметить, доступная лишь немногим.

Это государство, расположенное на острове, станет заниматься торговлей, а не войной, но в его торговых и колонизаторских кампаниях будет господствовать дух яростной конкуренции и агрессии, оно пустится в предприятия, превышающие его возможности и даже противоречащие его интересам12151215
  «Cette nation, toujours echauffée, pourrait plus aisément être conduite par ses passions que par la raison, qui ne produit jamais de grands effets sur l’esprit des hommes; et il serait facile à ceux qui la gouverneraient de lui faire faire des entreprises contre ses veritables intérêts. Cette nation aimerait prodigieusement sa liberté, parce que cette liberté serait vraie; et il pourrait arriver que, pour la defendre, elle sacrifierait son bien, son aisance, ses intérêts; qu’elle se chargerait des impôts les plus durs, et tels que le prince le plus absolu n’oserait les faire supporter à ses sujets» (Montesquieu Ch. L. De l’esprit des lois. Vol. I. P. 337); «Такой народ будет находиться в постоянно возбужденном состоянии; поэтому он будет более руководствоваться своими страстями, чем доводами рассудка, которые никогда не производят большого действия на умы. В результате лица, управляющие им, легко смогут вовлекать его в дела, противные его истинным интересам. Такой народ будет страстно любить свою свободу, потому что это свобода истинная; и может случиться, что для защиты ее он пожертвует своим имуществом, своим благосостоянием, своими интересами, что он обложит себя такими высокими налогами, какими не решится обременить своих подданных даже самый неограниченный самодержец» (Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 426).


[Закрыть], а для этого привлечет значительные и фиктивные средства, взятые в долг. Впрочем, так как в долг оно берет у самого себя, crédit ему обеспечен, и, хотя богатство и власть, которыми оно себя обеспечивает, существуют лишь в воображении, его confiance12161216
  Доверие (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] себе самому и его свободная форма правления обратят вымысел в реальность12171217
  «Elle aurait un crédit sûr, parce qu’elle emprunterait à elle-même, et se paierait elle-même. Il pourrait arriver qu’elle entreprendrait au-dessus de ses forces naturelles, et ferait valoir contre ses ennemis d’immenses richesses de fiction, que la confiance et la nature de son gouvernement rendraient réelles» (Ibid); «Такой народ обладает верным кредитом, так как он занимает у самого себя и самому же себе уплачивает долги. Может случиться, что он затеет предприятия, превышающие его естественные силы, и употребит для борьбы со своими врагами огромные фиктивные богатства, которые сила доверия и природа правления обратят в реальные богатства» (Там же. С. 426–427).


[Закрыть]. Нельзя придумать ничего более далекого от помешательства на акциях Компании Южных морей, которое изображает «Катон», или от образа Закона у самого Монтескьё. Теперь он говорит, что в свободном обществе, где власть распределена между многими ее носителями, сама страсть вольна не только менять свои цели, но даже перестраивать мир в соответствии со своими фантазиями. Она, однако, действует в сфере внешней virtù, области торговли и власти, за рубежами и морями; в сфере гражданской добродетели фантазия и истина сосуществовуют и укрепляют друг друга, но в какой-то момент рассудительность и мудрость должны помочь провести резкую границу между подлинным и мнимым как угрозами свободе. При этом в условиях свободы – которой недоставало Закону – страсть и фантазия будут им содействовать; они раздуют огонь, при свете которого государственные мужи смогут различать предметы, и вот мы уже не в пещере Платона. Монтескьё здесь не утверждает, в отличие от Свифта, «Катона» и Болингброка, что, для того чтобы фантазии и спекуляции не развратили общество, нужна мудрость, укорененная не в торговле. Он говорит, что свободное и благополучное общество может вобрать в себя немалую долю ложного сознания без серьезного ущерба для себя и использовать его для своего расширения. Описанное им безумие правящей партии и оппозиции, претендентов на государственные должности, спекулянтов и агрессивных торговцев напоминает вражду патрициев и плебеев, которая, по мнению Макиавелли, способствовала свободе и величию Рима.

У Монтескьё – несколько в стороне от его исследований британской политики – можно найти исторический обзор способов, которыми коммерция, а значит, и страсть поддерживают свободу и гражданские ценности. Добродетель, полагает он, являлась принципом существования республик, но в данном случае он подразумевает vertu politique, не совпадающую (хотя и не несовместимую) с vertu morale или vertu chrétienne12181218
  Политическая добродетель, моральная добродетель, христианская добродетель (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] и заключающуюся – в полном соответствии с традицией Макиавелли – в равенстве подчинения законам республики и преданности ее благу12191219
  «…ce que j’appelle la vertu dans la république est l’amour de la patrie, c’est-à-dire l’amour de l’égalité. Ce n’est point une vertu morale, ni une vertu chrétienne, c’est la vertu politique; et celle-ci est le ressort qui fait mouvoir le gouvernement républicain, comme l’honneur est le ressort qui fait mouvoir la monarchie. J’ai donc appelé vertu politique l’amour de la patrie et de l’égalité. J’ai eu des idées nouvelles; il a bien fallu trouver de nouveaux mots, ou donner aux anciens de nouvelles acceptations. <…> Enfin, l’homme de bien dont il est question dans le livre III, chapitre V, n’est pas l’homme de bien chrétien mais l’homme de bien politique, qui a la vertu politique dont j’ai parlé. C’est l’homme qui aime les lois de son pays, et qui agit par l’amour des lois de son pays. J’ai donné un nouveau jour à toutes ces choses dans cette édition-ci, en fixant encore plus les idées; et, dans la plupart des endroits où je me suis servi du mot de vertu, j’ai mis vertu politique» (Ibid. P. 4); «…под словом республиканская добродетель я разумею любовь к отечеству, т. е. любовь к равенству. Это не христианская или нравственная, а политическая добродетель; она представляет ту главную пружину, которая приводит в движение республиканское правительство подобно тому, как честь является движущей пружиной монархии. На этом основании я и назвал любовь к отечеству и к равенству политической добродетелью: новые идеи, к которым я пришел, обязывали меня приискать для них и новые названия или употреблять старые слова в новом смысле. <…> Говоря в V главе третьей книги моего сочинения о добродетельном человеке, я имел в виду не человека, обладающего христианскими или нравственными добродетелями, а человека, стремящегося к политическому благу, т. е. обладающего тою политическою добродетелью, о которой была речь. Это человек, который любит законы своей страны и любовью к ним руководствуется в своей деятельности. Все это я уточнил в настоящем издании путем еще более четкого определения своих идей; в большинстве случаев, где было употреблено мною слово добродетель, я заменил его выражением политическая добродетель» (Монтескье Ш. Л. О духе законов. С. 161–162, «Заявление автора»).


[Закрыть]. Монтескьё более отчетливо, чем его английские предшественники, сознавал, что добродетель в этом смысле не всегда совпадает с частными ценностями или индивидуальной моралью; тем, как он писал о древней Спарте, Афинах и Риме, он дал понять, что республика способна навязывать ее с отталкивающей и бесчеловечной жестокостью12201220
  Например, книга IV, глава VI; книга V, глава XIX: «On est surpris que l’Aréopage ait fait mourir un enfant qui avait crevé les yeux à son oiseau. Qu’on fasse attention qu’il s’agit point là d’une condamnation pour crime, mais d’un jugement de mœurs dans une republique fondé sur les mœurs»; «Мы поражены тем, что Ареопаг предал смерти ребенка за то, что тот выколол глаза птичке. Но надо иметь в виду, что тут дело идет не о приговорах уголовного суда, а о решениях суда нравственного в республике, основанной на нравственности» (Там же. С. 222).


[Закрыть]. Как и Макиавелли, он понимал, что христианская добродетель предъявляла требования, с которыми гражданская этика могла не соглашаться, и что последняя более всего процветала, вероятно, в периоды, близкие к варварству, когда не было необходимости распространять человечность на тех, кто не относился к числу сограждан. Однако он поясняет и причину: этика древних городов по сути своей являлась воинской этикой, к торговле и даже к земледелию относились с презрением, а Платон и Аристотель верили, что личность можно и должно полностью перестроить с помощью музыки12211221
  Книга IV, глава XVIII.


[Закрыть]. Люди, производящие товары и обменивающиеся ими, начинают сознавать, что есть ценности, несводимые к законам их города, и вступают в отношения, состоящие не только в подчинении этим законам. Если они ведут торговлю за пределами города, они также вступают в отношения и формируют новые языки и ценности, почти не подчиняющиеся власти республики. С одной стороны, нравы смягчаются, развиваются искусство и изящные манеры, а жестокость Ликурговых или драконовских законов ослабевает, но, с другой стороны, эта логика объясняет, почему Платон считал, что необходимо запретить торговлю вне стен города и доверить социализацию личности музыке и другим видам воспитания, контролируемым стражами. Коммерция – источник всех социальных благ, кроме одного (мы понимаем, что и само христианство возможно лишь в мире межгосударственных контактов, oikumene, а не полиса), но именно это благо, vertu politique, делает из человека zōon politikon, а следовательно, гуманное существо; имеется радикальное расхождение между этими двумя ценностными категориями. Коммерция, прививающая людям культуру, влечет за собой роскошь, которая развращает их12221222
  Книга ХХ, глава I: «Le commerce guérit des préjugés destructeurs; et c’est presque une règle générale, que partout où il y a des mœurs douces, il y a du commerce; et que partout où il y a du commerce, il y a des mœurs douces. Qu’on ne s’étonne donc point si nos mœurs sont moins féroces qu’elles ne l’étaient autrefois. Le commerce a fait que la connaissance des mœurs de toutes les nations a pénétré partout: on les a comparées entre elles, et il en a resulté de grands biens. On peut dire que des lois du commerce perfectionnent les mœurs, par la même raison que ces mêmes lois perdent les mœurs. Le commerce corrompt les mœurs pures: c’était le sujet des plaintes de Platon: il polit et adoucit les mœurs barbares, comme nous le voyons tous les jours» (Montesquieu Ch. L. De l’esprit des lois. Vol. II. P. 8); «Торговля исцеляет нас от пагубных предрассудков. Можно считать почти общим правилом, что везде, где нравы кротки, там есть и торговля, и везде, где есть торговля, там и нравы кротки. Поэтому не надо удивляться, что наши нравы менее жестоки, чем прежде. Благодаря торговле все народы узнали нравы других народов и смогли сравнить их. Это привело к благотворным последствиям. Можно сказать, что законы торговли совершенствуют нравы по той же причине, по которой они их и губят. Торговля развращает чистые нравы: на это жаловался Платон; она шлифует и смягчает варварские нравы: это мы видим ежедневно» (Там же. С. 433).


[Закрыть]; не существует экономического закона, который ограничивал бы накопление роскоши, и добродетель можно сохранить лишь за счет присущей республике дисциплины, воспитания людей в бережливости – которая в действительности способствует дальнейшему развитию торговли – средствами, включающими в себя музыку и умение владеть оружием.

Макиавелли, определяя гражданские ценности как совершенно несовместимые с христианскими, использовал концепцию оружия, чтобы выразить как полную преданность гражданина своей республике, так и представление о мире, слишком суровом в обращении с негражданами, чтобы исповедовать какую бы то ни было универсальную человечность. Монтескьё прибавил к этому концепцию коммерции и пришел к выводу, на который намекали Флетчер и Давенант: коммерция и культура несовместимы с добродетелью и свободой. Торговля сулила более непосредственные удовольствия, более утонченные чувства и более универсальные ценности по сравнению с теми, что свойственны древним спартанским, римским или готским гражданам-воинам, но, поскольку она олицетворяла более универсальный принцип иного порядка, чем тот, что лежал в основе конечного полиса, она оказалась совершенно чужда добродетели в значении vertu politique. И хотя возможно было сформировать законы, образование и нравы, которые сдерживали бы накопление роскоши, всегда имелось основание с не меньшей уверенностью утверждать, что роскошь вела к порче законов, образования и нравов. В среднесрочной перспективе можно было принять тезис, согласно которому коммерция и искусства вносили свой вклад в развитие коммуникации и даже в развитие свободы и добродетели, равно как и установить гармоничные отношения между страстью и разумом; но в конечном счете обойти эту несовместимость оказалось нельзя. Коммерция пришла на смену фортуне; республике не под силу вечно контролировать свою историю или сопротивляться собственной коррупции; частное и универсальное по-прежнему оставались непримиримо враждебны друг другу.

Здесь можно было вернуться к циклической концепции истории (anakuklōsis), в которой республики благодаря собственной virtù превращались в империи, а затем разлагались и гибли под влиянием роскоши и коррупции. Однако в XVIII веке, достаточно уверенном в своей культуре, промежуточная стадия, по-видимому, рассматривалась как наиболее важная, казалась более определенной, чем грядущий saeculum или историческое настоящее христианской мысли, а момент разложения представлялся еще более отдаленным, чем горести, сопряженные с христианским апокалипсисом; теории прогресса даже потенциально заключали в себе возможность утопии, в которой культура стала бы самодостаточной. Но, пока сохранялся этос гражданской добродетели, невозможно было уйти от угрозы апокалипсиса саморазрушения; связи между личностью и обществом казались достаточно хрупкими и не позволяли ожидать, что апокалипсис, вызванный коррупцией, наступит быстро и неотвратимо. Подобный взгляд встречается даже у Давида Юма.