Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Глава XI
Англизация республики
А) Смешанное правление, святой и гражданин

I

21 июня 1642 года, приблизительно за два месяца до формального начала Гражданской войны, два советника Карла I, виконт Фолкленд и сэр Джон Колпепер, составили и убедили его издать документ, в котором король, а не парламент делал шаг к тому, чтобы объявить Англию не нисходящей монархией, а смешанным правлением. Как справедливо подчеркивает Коринн К. Уэстон843843
  Weston C. C. English Constitutional Theory and the House of Lords. В работе (Ibid. P. 26–27) обсуждается вопрос авторства, причем вслед за Кларендоном на первый план выдвигается Колпепер, а не Фолкленд. Можно, однако, отметить, что Фолкленд, в отличие от Колпепера, был интеллектуалом и другом Кларендона, не одобрявшего этого документа.


[Закрыть], «Ответ Его Величества на Девятнадцать предложений обеих палат парламента» – важнейший документ английской политической теории и, в частности, один из ключей, открывших дверь макиавеллиевскому анализу. По сути, в нем утверждается, что правление в Англии принадлежит трем сословиям: королю, лордам и общинам – и что здоровье и само существование системы зависят от поддержания равновесия между ними. Это резкое отступление от тезиса о нисходящей власти одновременно было неверным с точки зрения конституции и оказалось пагубной тактической ошибкой в полемической борьбе со стороны роялистов. Уже очень скоро это утверждение получило такое широкое распространение и стало использоваться так разнообразно, что мы сталкиваемся здесь с явным примером парадигматической инновации. Перед нами, следует полагать, новая формулировка, которую многие люди искали по многим причинам.

Крайне важно, что кризис, в силу которого Гражданская война в июне 1642 года оказалась неотвратимой, уже нельзя объяснить столкновением власти с обычаем или королевской прерогативы с дворянской привилегией. Причина в намного более разрушительных трещинах в центральном, как все теперь понимали, нерве английской государственной системы, – совместной власти короля и парламента. Палата общин, проведя многие законы вопреки желанию короля, была близка к тому, чтобы заявить о своем праве издавать постановления без его согласия. Общины требовали контроля над ополчением в каждом графстве и по крайней мере права вето на выбор королем членов совета. Столкнувшись с этими требованиями, составители «Ответа на Девятнадцать предложений» разошлись с монархической традицией, со своими соратниками и в долгосрочной перспективе с самим королем. Они пожелали пойти на уступки и признали, что проблема заключалась не в том, чтобы приспособить нисходящую власть к восходящей, а в том, чтобы разделить конкретные функции власти и представить английскую систему правления в целом как разделение власти (sharing of power) между несколькими участниками. В этом своем стремлении они писали:

Так как человечеству известны три формы правления: абсолютная монархия, аристократия и демократия – и так как всем им присущи свои удобства и неудобства, опыт и мудрость ваших предков таким образом соединили эти установления, чтобы обеспечить этому королевству (насколько это под силу человеческому разуму) удобства всех трех без неудобств какой-либо из них, потому что между тремя сословиями всегда поддерживается равновесие и от каждого из них по общему руслу струится поток (неся с собой зелень и плодородие лугам по обеим его сторонам), который не выходит из берегов ни с одной, ни с другой стороны и не вызывает ни наводнения, ни паводка. Беда абсолютной монархии – тирания, беда аристократии – распри и разобщенность, беда демократии – волнения, насилие и распущенность. Благо монархии – в ее способности объединить нацию под властью одного правителя для сопротивления внешним вторжениям или мятежу в стране, благо аристократии – в ее способности объединять в совете наиболее выдающихся людей государства на пользу обществу, благо демократии – в свободе, а также в мужестве и усердии, которые порождает свобода844844
  «There being three kinds of government among men, absolute monarchy, aristocracy and democracy, and all these having their particular conveniences and inconveniences, the experience and wisdom of your ancestors hath so moulded this out of a mixture of these acts as to give to this kingdom (as far as humane prudence can contrive) the conveniences of all three, without the inconveniences of any one, as long as the balance hangs even between the three estates, and they run jointly on in their proper channel (begetting verdure and fertility in the meadows on both sides) and the overflowing of either on either side raise no deluge or inundation. The ill of absolute monarchy is tyranny, the ill of aristocracy is faction and division, the ills of democracy are tumults, violence and licentiousness. The good of monarchy is the uniting a nation under one head to resist invasion from abroad and insurrection at home; the good of aristocracy is the conjunction of counsel in the ablest persons of a state for the public benefit; the good of democracy is liberty, and the courage and industry which liberty begets». Текст на современном языке: Kenyon J. P. The Stuart Constitution, 1603–1688. P. 21–23. Ср.: Weston C. C. English Constitutional Theory and the House of Lords. P. 263–265 (Appendix I).


[Закрыть].

Король, как с ликованием отмечали его противники и с возмущением – друзья845845
  Уэстон анализирует первую реакцию на «Ответ»: Ibid. P. 27–50.


[Закрыть], оказался вынужден назвать себя частью собственного королевства, представителем одного из трех «сословий», между которыми следовало поддерживать равновесие и (как явствовало отсюда) соотношение равенства. Однако риторика приведенного отрывка заставляла сделать еще более радикальные выводы. Правление в Англии отныне не является непосредственной эманацией божественной или установленной разумом власти; это приспособление, основанное на рассудительности, и сочетающее в себе три – единственно существующие – формы правления, каждая из которых обладает своими добродетелями и пороками (мы должны помнить, что слова «удобства» и «неудобства» в XVII веке звучали далеко не так нейтрально, как сейчас). Это сочетание представляет собой равновесие, союз, которому каждый из участников сообщает присущую ему добродетель, призывая остальных не дать проявиться свойственному ему пороку. Иными словами, государственное устройство Англии, сохраняя черты монархии, изображается как классическая республика, и мы можем различить здесь используемую Макиавелли символику фортуны. Три элемента составляют реку – древний символ времени. Когда мы читаем, что она течет по своему руслу, неся с собой изобилие и плодородие, здесь еще угадываются темы порядка и ниспосланной свыше благодати. Но когда говорится, что равновесие необходимо, дабы предотвратить «наводнение и паводок», река становится рекой фортуны, против которой борются государи и республики, воздвигая на ее пути дамбы с помощью добродетели.

Как мы вскоре увидим, составители «Ответа» обращались к палате лордов, противодействуя палате общин. Гораздо более глубокий след оставило другое обстоятельство: они объявляли, что английское правление является равновесием трех элементов, из которых только и может состоять полития, а за пределами этого равновесия не было ничего, кроме хаоса. Нам известно, что республиканская теория к тому времени знала, что речь идет о равновесии добродетелей и полномочий. Добродетели, как и соответствующие им пороки, уже обозначены; каковы же полномочия? Сразу после приведенной цитаты в «Ответе на Девятнадцать предложений» говорится:

В этом королевстве законы создаются совместно королем, собранием пэров и выбираемым народом собранием общин, причем каждый из них свободно принимает решения и наделен определенными привилегиями. Согласно этим законам, управление государством вверено королю; на короля возложены полномочия решать вопросы войны и мира, жаловать титул пэра, выбирать должностных лиц и советников… и некоторые другие функции. И регулируемая монархия такого типа, будучи таким образом способна сохранить ту власть, без которой она не смогла бы сохранить силу законов, равно как и свободы и достояние подданных, должна снискать ему среди могущественных людей такие уважение и авторитет, которые могут предотвратить разобщенность и раздоры, а среди народа такие страх и благоговение, которые могут воспрепятствовать волнениям, насилию и распущенности. При этом, чтобы государь не мог употребить эту высочайшую и пожизненно врученную ему власть во вред тем, ради чьего блага она ему дана… палате общин (прекрасно исполняющей роль хранителя свободы, но лишенной какого бы то ни было участия в правлении или в избрании тех, кто правит) предоставлено исключительное право вносить предложения, связанные со сбором денежных средств (составляющих главную опору как в мирные, так и в военные времена). <…> А лорды, которым вверена судебная власть, являются прекрасным проводником и звеном между государем и народом, помогая каждому из них защититься от агрессии другого и своими справедливыми решениями сохраняя закон, которым должен руководствоваться каждый из трех элементов…846846
  «In this kingdom the laws are jointly made by a king, by a house of peers, and by a house of commons chosen by the people, all having free votes and particular privileges. The government according to these laws is trusted to the king; power of treaties of war and peace, of making peers, of choosing officers and counsellors for state… and some more of the like kind are placed in the king. And this kind of regulated monarchy, having this power to preserve that authority without which it would be disabled to preserve the laws in their force and the subjects in their liberties and properties, is intended to draw to him such a respect and relation from the great ones as may hinder the ills of division and faction, and such a fear and reverence from the people as may hinder tumults, violence and licentiousness. Again, that the prince may not make use of this high and perpetual power to the hurt of those for whose good he hath it… the House of Commons (an excellent conserver of liberty, but never intended for any share in government, or the choosing of them that should govern) is solely entrusted with the first propositions concerning the levies of monies (which is the sinews as well of peace as war). <…> And the Lords, being trusted with a judicatory power, are an excellent screen and bank between the prince and people, to assist each against any encroachments of the other[s], and by just judgements to preserve that law which ought to be the rule of every one of the three…» (Kenyon J. P. The Stuart Constitution, 1603–1688. P. 21–22).


[Закрыть].

Как мы уже знаем, одной из вновь и вновь возникающих проблем аристотелевской теории является связь конкретных политических функций с элементами, определяемыми через их характерные добродетели, а в случае английского правления этот вопрос оказался особенно трудноразрешимым. Законодательная власть, носителем которой выступало триединство (trinity-in-unity) короля-в-парламенте (king-in-parliament), уже не могла рассматриваться как сфера разграничения полномочий, предположительно распределенных между тремя элементами. Мы замечаем, что на основе только что процитированного фрагмента проще представить, как каждый из них мог предотвращать превышение полномочий со стороны других, чем установить, какими именно полномочиями обладают лорды и общины. Однако, утверждая, что палате лордов «вверена судебная власть», составители «Ответа», едва ли подразумевавшие нечто, кроме их права на импичмент, выразили устойчивое мнение, согласно которому лордам особенно хорошо удается вершить суд, поддерживать равновесие и исполнять функцию верховной судебной инстанции конституционного права, или guardia della libertà847847
  Охрана свободы (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть] по Макиавелли (signore, о котором писал Джаннотти, они быть не могут). Это мнение, в свою очередь, ретроспективно оказалось шагом к более поздней теории, которая отождествляла «смешанное правление» с «разделением властей», приписывая лордам судебную функцию и при этом стремясь распределить исполнительную, судебную и законодательную власти. Сделано это было так, что становилось очевидно, сколь сильно аристотелевская теория не давала покоя английской парламентской монархии.

Тезис, согласно которому король, лорды и общины в совокупности являют собой образец необыкновенно уравновешенного, блистательного и успешного распределения властей, снова и снова провозглашался на протяжении всего XVIII столетия. Однако целью «Ответа на Девятнадцать предложений» было предостережение, а не восхваление. Тексту надлежало не столько предложить новую и приемлемую теорию конституции, сколько уведомить англичан, что между ними и анархией стоит лишь равновесие трех сословий. Документ, аргументация которого становится все менее последовательной, продолжается предупреждением, что любая уступка требованию уполномочить парламент контролировать выбор советников королем

повлечет за собой бесконечные распри и раздоры (для общего блага не менее разрушительные, чем война) и среди избранных, и среди представителей избравших их палат парламента, и среди людей, избравших тех, кто избирал, поскольку новая власть такого рода, несомненно, опьянит тех, кто не обладает ею по праву рождения, и вызовет не только разногласия между ними как равными, но и их презрение к нам, оказавшимся равными им, и станет оскорблением и несправедливостью по отношению к нашему народу, который теперь окажется намного ниже их, что для него будет тем более прискорбно, что ему придется страдать от тех, кто еще совсем недавно был ближе к нему по положению, и рассчитывать, что положение исправят лишь те, кто их назначил, и опасаться, что они не будут склонны менять уже сделанного, как из любезности, так и из предусмотрительности, ведь все значительные перемены крайне неудобны и почти неминуемо влекут за собой перемены еще большие, которые чреваты еще большими неудобствами848848
  «beget eternal factions and dissensions (as destructive to public happiness as war), both in the chosen, and in the Houses that chose them, and the people who chose the choosers, since so new a power will undoubtedly intoxicate persons who were not born to it, and beget not only divisions among them as equals, but in them contempt of us, as become an equal to them, and insolence and injustice towards our people, as now so much their inferiors, which will be the more grievous unto them, as suffering from those who were so lately of a nearer degree to themselves, and being to have redress only from those that placed them, and fearing they may be inclined to preserve what they have made, both out of kindness and policy, since all great changes are extremely inconvenient, and almost infallibly beget yet greater changes, which beget yet greater inconveniences» (Kenyon J. P. The Stuart Constitution, 1603–1688. P. 22).


[Закрыть].

Здесь достаточно явственно слышны интонации Макиавелли. В итоге мы понимаем, что это не просто знакомые увещания на тему анархии, к которой приведет уничтожение зависимости и иерархии. Равно как и в следующем отрывке, когда мы читаем, что

в конце концов простолюдины… учредят собственный порядок, назовут равенство и независимость свободой, поглотят то сословие, которое поглотило все остальные, уничтожат все права и нормы, все различия происхождения и звания, и таким образом эта великолепная и поистине безупречная форма правления погрузится во тьму, в хаос равенства и смешения, и многие поколения наших благородных предков затеряются среди каких-нибудь Джеков Кэдов и Уотов Тайлеров849849
  «at last the common people… set up for themselves, call parity and independence liberty, devour that estate which had devoured the rest, destroy all rights and proprieties, all distinctions of families and merit, and by this means this splendid and excellently distinguished form of government end[s] in a dark, equal chaos of confusion, and the long line of our many noble ancestors in a Jack Cade or a Wat Tyler» (Ibid. P. 23).


[Закрыть], —

вполне очевидно, кто кого должен бояться, но это не просто рассуждения шекспировского Улисса. Подданных короля не только предупреждают, что они должны соблюдать подобающую иерархию, но напоминают, что между ними и этими бедствиями стои´т лишь поддержание равновесия, созданного людьми. Оскорбить чье-то звание или статус внутри иерархии – значит нанести оскорбление божественному порядку универсума. «Промысел всевышний» может «избрать орудья» для некой страшной кары и восстановления разрушенного порядка850850
  Шекспир У. Макбет. Акт IV, сцена 3 (пер. М. Лозинского).


[Закрыть]. Однако попрание равновесия может обернуться вступлением в бессмысленный хаос, где властвует лишь фортуна и вращение ее колеса. Английская политическая риторика заимствовала теорию смешанного государства, усвоив доктрину Полибия и Макиавелли о республике, в которой добродетели всех могут нейтрализовать пороки, в отдельности неизбежно присущие каждому, но которая в силу исторических причин отличается хрупкостью, так что малейшее нарушение равновесия способно привести к ее краху. Альтернативой равновесию и его противоположностью служит фортуна и, возможно, коррупция, но значения этой антитезы во флорентийском и английском контекстах существенно различаются. Флорентийцы выбрали республику, ибо такова была их природа. Они обнаружили, что фортуна – их враг, а добродетель и равновесие – единственная защита; но англичане, по натуре своей существа монархические и руководствующиеся обычаем, усвоили риторику равновесия и республики лишь потому, что беспорядок – в форме спора о том, как разделить различные властные полномочия – угрожал их традиционному устройству. Этот ход представлялся подходящей реакцией на возникшую опасность. В этой связи более старые слои этой риторики оставались на виду; все еще преобладал язык порядка и иерархии, и мысль, что беспорядок принял обличье фортуны, звучала, но отчасти терялась в нем. Все это, как мы позже увидим, еще более сглаживало явное противостояние fortuna и virtù, к которому иначе могла бы привести логика республиканской риторики.

Если гражданин видел, как его республика рушится, будучи лично безупречным, он оказывался настолько лишенным социальной поддержки и структуры в переменчивом мире частных происшествий, что только действие божественной благодати могло бы его укрепить. Если же ожидать ее не приходилось, то единственным прибежищем оставались virtù Макиавелли и рассудительность Гвиччардини в их наименее удобных формах. Когда англичанин наблюдал крушение своей «Древней конституции», ощущение ее непрочности еще более усугублялось представлением ее в квазиреспубликанской форме. Однако и кальвинисты, и арминиане не только были далеки от мысли, что благодать может от них отступить, но продолжали апеллировать к обычаю, иерархии и образу мироздания, центром которого по-прежнему был Бог и которое оставалось монархическим по своему устройству. Едва ли можно было ожидать реакцию, просто воспроизводящую риторику Макиавелли. Мысль периода Гражданской войны носит во многом казуистический характер. Она ставит вопрос, в чем состоит долг отдельного человека, когда законные власти, которым он повиновался, вступили в конфликт между собой, и классический республиканизм, один из способов анализа этой проблемы, был не единственным путем к поиску ее решения.

В «Трактате о монархии» (Treatise of Monarchy, 1643) остро чувствующий ситуацию и умеренно настроенный Филип Хантон отчасти отталкивался от «Ответа на Девятнадцать предложений». Он исходил из предпосылки, что Англии свойственно смешанное правление. Насколько оно отождествлялось с республикой, он показал с помощью отсылки к проблеме – поднятой флорентийцами в связи с Венецией – отсутствия законодателя, который бы участвовал в ее основании. Его, отмечал Хантон, поражало, как человеческий ум в те грубые и далекие от каких-то изысков времена мог измыслить столь тонко организованное равновесие851851
  Hunton Ph. A Treatise of Monarchy. London, 1643. P. 44: «…what ever more then humane wisedom had the contriving of it, whether done at once, or by degrees found out and perfected, I conceive it unparalleld for exactnesse of true policy in the whole world; such a care for the Soveraignty of the Monarch, such a provision for the liberty of the People, and that one may bee justly allayed, and yet consist without impeachment of the other, that I wonder how our Forefathers in those rude unpolisht times could attain such an accurate composure»; «…что бы ни содействовало человеческому разуму в этом начинании, был ли такой порядок учрежден сразу или создавался постепенно, совершенствуясь со временем, я полагаю его безупречным и не ведающим себе равных во всем мире; такова в нем забота о суверенитете монарха, таково попечение о свободе народа, что они могут существовать в подлинном союзе, не умаляя друг друга, и изумляюсь, как наши предки в те грубые и далекие от изысков времена могли воздвигнуть столь совершенное здание».


[Закрыть]. Однако, когда он обратился к вопросу о долге и преданности, вызванному нарушением равновесия в ходе гражданской войны, он обнаружил, что готового ответа не существует. Если конституционное право было продуктом союза трех властей, среди которых распределялся легитимный авторитет, то не могло существовать конституционного права, предписывающего верность любой из них в случае конфликта между ними. Если бы кто-то действительно обладал подобной властью, тогда (Хантон идет здесь намного дальше Джаннотти) она выходила бы за пределы равновесия и последнее никогда бы не существовало852852
  Ibid. P. 69: «To demand which Estate may challenge this power of finall determination of Fundamentall controversies arising betwixt them is to demand which of them shall be absolute: For I conceive that in the first part hereof, I have made it good, that this finall utmost controversie arising betwixt the three Legislative Estates, can have no legall, constituted Judge in a mixed government: for in such difference he who affirmes that the people are bound to follow the Judgement of the King against that of the Parliament, destroyes the mixture into absolutenesse: And he who affirms that they are bound to cleave to the Judgement of the two Houses against that of the King, resolves the Monarchie into an Aristocracie or Democracie, according as he places this finall Judgement. Whereas I take it to be an evident truth, that in a mixed government no power is to be attributed to either Estate, which directly, or by necessary consequence, destroyes the liberty of the other»; «Спрашивать, какое из сословий могло притязать на право окончательного разрешения возникших между ними сущностных разногласий, означает спрашивать, какое из них должно обладать абсолютной властью, ибо я полагаю, что в первой части сказанного достаточно разъяснил, что у этого коренного противоречия между тремя законодательными сословиями не может быть законного, правомочного судьи в смешанном правлении: ибо при таком различии те, кто утверждает, что народ обязан исполнять волю короля вопреки воле парламента, нарушают это сочетание в пользу абсолютизма; те же, кто утверждает, что люди должны придерживаться решения парламента вопреки воле короля, превращают монархию в аристократию или демократию, в зависимости от того, за кем они закрепляют право окончательного решения. Я же полагаю очевидной истиной, что в смешанном правлении ни один из элементов не может обладать властью, которая прямо или в качестве неизбежного последствия уничтожает свободу остальных». См. также: Hunton Ph. A Treatise of Monarchy. P. 28–29.


[Закрыть]. Это утверждение вынуждало многих участников спора прийти к тому же выводу, к какому пришел сэр Роберт Филмер (а ранее Боден): смешанное государство есть анархия, а это было абсурдно853853
  Filmer R. The Anarchy of a Limited or Mixed Monarchy (1648) // Filmer R. Patriarcha and Other Political Writings of Sir Robert Filmer / Ed. by P. Laslett. Oxford, 1949.


[Закрыть]. Хантон, рассуждающий скорее в казуистическом, чем в полемическом ключе, старается подобрать к данному случаю подходящее моральное правило и выбирает другой и не менее значимый путь. Смешанное государственное устройство легитимно в Англии, но оно распалось. Поэтому человек остался без какой-либо законной власти в форме определенного закона, который разъяснил бы ему, что делать или чью сторону принять. Однако нравственный императив, равно как и практические соображения, обязывают его действовать и выбирать. Он должен полагаться на свое суждение в отношении фактов и на свою совесть в отношении вопросов и действовать так, как они велят ему854854
  Hunton Ph. A Treatise of Monarchy. P. 73: «If it be demanded then, how this cause can be decided? and which way must the People turne in such a contention? I answere, If the non-decision be tolerable; it must remaine undecided, whiles the Principle of legall decision is thus divided, and by that division each suspends the others power. If it be such as is destructive, and necessitates a determination, this must be made evident; and then every Person must aide that Part, which in his best Reason and Judgement stands for publike good, against the destructive. And the Lawes and Government which he stands for, and is sworne to justifies and beares him out in it, yea; bindes him to it»; «Если теперь задаться вопросом: как решить эту проблему? и какой образ действий выбрать народу в подобном конфликте? – я отвечу: если возможно не принимать решения; ответ должен оставаться неразрешенным, пока Принципал законного решения таким образом разделен на части и благодаря этому разделению каждая часть сдерживает власть других. Если же конфликт настолько разрушителен, что требует решения, это должно стать очевидным, и тогда каждый должен содействовать той стороне, которая, по его разумению и суждению, стремится к общему благу, противостоя всему разрушительному. И те законы и правление, которые он признает и которым присягает, служат ему в этом конфликте руководством и поддержкой и связывают его».


[Закрыть]. Ясно, что результат такого разрешения конфликта нельзя предсказать: он вверяется воле Бога и, можно даже сказать, человек ждет решения именно этого судьи.

Доводы Хантона напомнили исследователям855855
  Maclean A. H. George Lawson and John Locke // Cambridge Historical Journal. 1947. Vol. 9. № 1. P. 69–77; Idem. The Origins of the Political Opinions of John Locke / Unpublished Ph. D. dissertation. Cambridge University, 1947.


[Закрыть] об «обращении к небесам», о котором около сорока лет спустя говорил Локк в «Двух трактатах о правлении», но здесь есть отличия. Во-первых, Хантон предполагает существование совести в мире разрушенной легитимности, осколки которой можно частично воссоединить посредством вдумчивой казуистики. Если, опираясь на совесть, попытаться оценить политическую ситуацию и непосредственно предшествующие ей исторические обстоятельства, следует применить методы политической и моральной рассудительности. Так мы поймем, что произошло, что могло произойти и как следует теперь поступать. Поскольку этот ход предполагает объективные критерии морали и закона, то совесть одинаково далека от virtù Макиавелли, с одной стороны, и от Локка, с другой. Во-вторых, небеса не обнаружили своей воли, выказав одобрение какой-либо конкретной форме власти856856
  Hunton Ph. A Treatise of Monarchy. P. 4.


[Закрыть]. И тогда человек, опираясь на совесть в разгар гражданской войны, вверялся – вне зависимости от того, брался ли он сам за меч (Хантон продолжает предлагать пути к примирению)857857
  Ibid. P. 77–79.


[Закрыть], – jus gladii или jus conquestus858858
  Право меча, право завоевания (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть], то есть воле небес, выраженной в исходе испытания битвой. Такая проверка описывалась во многих текстах того времени, на которые Хантон не ссылается, но к которым мы в данном случае можем обратиться. Если приговор окажется не в его пользу, он придет к выводу, что заблуждался. Однако, если совесть по-прежнему уверяет его, что он сделал правильный выбор, он может подумать, что пути Провидения слишком таинственны, чтобы проникнуть в их суть. Меч завоевателя, в свою очередь, мог притязать на то, что действия, которые последуют за его победой, имеют не только провиденциальное, но и пророческое и эсхатологическое значение859859
  Об этом см.: Wallace J. M. Destiny His Choice: The Loyalism of Andrew Marvell. Cambridge, 1968. P. 22–28.


[Закрыть].

Воззвание к небесам у Локка – это обращение к мечу, но оно исходит от народа, а не от множества отдельных людей, у каждого из которых своя совесть. Хантон явно не считает, что людей как единый народ связывает что-либо, кроме установлений республики, или смешанного государства, которые теперь утратили свою силу, и каждый человек остался сам по себе860860
  Hunton Ph. A Treatise of Monarchy. P. 73; см. также выше, прим. 2 на с. 520.


[Закрыть]. Как мы видим, республика не является ни заветом, объединяющим людей в Боге, ни социальным пактом, утверждающим единство между ними на рациональных и лишенных божественного обоснования началах. Это человеческое изобретение, представляющее собой равновесие несовершенных элементов, а для Хантона это еще и средство сохранения существующего порядка и придания чему-либо законного статуса. За ней следует совесть, но, если бы между людьми уже существовало единство, обращение к небесам оказалось бы предопределено. Генри Паркер, самый грозный апологет парламента времен первой гражданской войны861861
  О нем см.: Jordan W. K. Men of Substance: A Study of the Thought of Two English Revolutionaries, Henry Parker and Henry Robinson. Chicago, 1942.


[Закрыть], использует любую возможность, которую усматривает в «Ответе на Девятнадцать предложений», дабы показать, что королевская власть, будучи ограниченной необходимостью согласовывать свои решения с другими, не обладает никаким превосходством. Когда же он переходит к вопросу, чью сторону должен занять человек в гражданской войне, то утверждает, что народ нерасторжимо объединен с парламентом. По словам Паркера, существует «государственный интерес» (reason of state), который никоим образом не следует смешивать с какими-либо идеями Макиавелли (он, по-видимому, полагал, что Макиавелли сформулировал доктрину с таким названием). Это не что иное, как естественное и рациональное побуждение любого собрания людей стать политическим телом, или государством; оно является «основанием» («reason») государства, ибо для людей действовать рационально – значит действовать политически, а так как парламент представляет народ, то его воля быть народом способна воплощаться только в этом государственном органе862862
  Parker H. Observations upon Some of His Majesties Late Answers and Expresses. London, 1642. P. 15–16, 22–24, 34. См. его неодобрительные высказывания в адрес Макиавелли: Ibid. P. 2, 10, 19, 20.


[Закрыть]. Как следствие, во времена гражданской войны человеку нет необходимости призывать на помощь свою совесть и ждать решения Провидения. Он должен обратиться только к своему разуму, который повелит ему объединиться с парламентом.

Такого рода аристотелевский популизм мог привести к окончательному распаду смешанного правления и вытеснению его демократическим суверенитетом. Как и в случае с другими авторами времен Гражданской войны863863
  Например, Принном; см.: Lamont W. M. Marginal Prynne. P. 85–118.


[Закрыть], возникает вопрос: подразумевал ли Паркер нормальный или чрезвычайный суверенитет? Он мог считать смешанное государство достаточно точной характеристикой нормального положения вещей, а концепцию «государственного интереса» рассматривать лишь как актуальную для ситуации, когда нормы уничтожены и государство вынуждено заново создавать себя, одновременно подтверждая свое право на лояльность людей. «Государственный интерес» в этом смысле имел бы мало общего со способностями Ликурга или любого другого ordinatore Макиавелли. Паркера никак нельзя назвать последователем классической республиканской теории. Впрочем, интересно сделать следующее предположение: подобно Хантону, он признает смешанную конституцию для того, чтобы иметь возможность сказать, что, когда она рушится, человек остается один, должен двигаться дальше и перестроить свою жизнь, ориентируясь на нечто внутри себя. У Хантона это совесть, у Паркера – предопределенная политическая рациональность, но от «государственного интереса» недалеко до salus populi suprema lex864864
  Благо народа – высший закон (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть],865865
  Parker H. Observations upon Some of His Majesties Late Answers and Expresses. P. 3–4: «…the transcendent of all Politiques… the Paramount Law that shall give Law to all humane Lawes whatsoever, and that is Salus Populi. <…> The Charter of nature intitles all Subjects of all Countries whatsoever to safetie by its supreame Law…»; «…неизменное свойство всех государств… высший закон, который должен стать законом для всех человеческих законов, и это Salus Populi. <…> Хартия природы дает право всем субъектам всех стран на безопасность в соответствии с ее высшим законом».


[Закрыть], формулы, следствия из которой могут легко восприниматься как до-моральные. Можно сказать, что, прежде чем появились моральные нормы, должны были уже существовать res publica, populus или status; поэтому первое требование разума заключается в том, чтобы возникло нечто подобное перечисленным понятиям, и это нечто невозможно учредить, руководствуясь нормами, которые могли быть одобрены только им самим. Эта мысль, разумеется, подкрепляла все, что Макиавелли говорил о неморальных императивах, возложенных на законодателя, но здесь мы имеем дело с другим подходом. Человек, застигнутый гражданской войной и пытающийся заново определить объект своей лояльности, не законодатель, ибо он стремится подчиниться чьей-то власти, а не основать город и править им. Однако он может представлять себе, что оказался в ситуации до политики и до морали, ища в самом себе то, что поможет восстановить порядок. Существо, salus которого теперь является suprema lex, уже не populus, а отдельная личность (ego); он может совершить картезианское открытие: его первое устремление как деятельного существа должно быть направлено на то, чтобы утвердить и увековечить себя; или же открытие христианина и кальвиниста: после того как он создан ради цели, которую не он определил, существом, о котором он ничего не знает, его первый долг – сохранить себя для этой цели. Он может теперь ощущать себя в «естественном» состоянии, предшествующем обществу, завету или откровению, и искать средств для создания четкой структуры власти, опираясь лишь на первичный инстинкт и долг сохранения себя. Если он вступит на этот путь, то окажется скорее не Ликургом, который основывает республику, а естественным человеком, воздвигающим искусственного Левиафана и подчиняющимся ему.

Гоббс, не являясь английским Макиавелли, был радикальным выразителем (master) политической мысли эпохи Гражданской войны. Англичанин, лишившись всякой защиты и законности и столкнувшись с крайностями запустения в до-политической ситуации, был склонен воспринимать свое положение как естественное состояние, а не как владычество над ним фортуны. В каком-то смысле это свидетельствует о его находчивости и о том, насколько трудно лишить его всех средств к утверждению собственной законности. Однако между человеком у Гоббса и у Макиавелли есть та существенная разница, что естественное состояние находится вне истории и с логической точки зрения вневременно, тогда как каждая секунда вращения колеса является моментом во времени. Циклическая теория (anakuklōsis) всецело принадлежит земному и темпоральному измерению, нигде не соприкасаясь с естественным состоянием, и в первую очередь именно поэтому ее и считали атеистической. Отступление же к естественному состоянию – хотя его можно было описывать в категориях, которые современникам казались поразительно близкими к атеизму, – это движение вне времени, за которым последовал возврат к политике и истории. Лишь апеллируя к профетическому Богу, Гоббс мог дать понять, что каждый момент, даже момент в природе, принадлежит истории866866
  Гоббс Т. Левиафан (книги III и IV). См.: Pocock J. G. A. Time, History and Eschatology in the Thought of Thomas Hobbes // Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 148–201.


[Закрыть]. Но в сложном арсенале идей, возникших на отрезке, который ведет от Паркера к «Левиафану», присутствует еще одна категория причин, в силу которых человеку, оказавшемуся в одиночестве после краха смешанной конституции, не потребовалось определять себя через характерные для Макиавелли противопоставления.

Предполагалось, что смешанное правление – термин, благодаря которому подданные короля смогли принять республиканскую традицию, – обеспечивает стабильность, устанавливая равновесие добродетелей и сил. Врагом равновесия была фортуна, врагом фортуны – добродетель, в данном случае, как можно предположить, добродетель уважения к добродетелям других сторон равновесия. Хотя парадигма смешанного правления определяла момент его крушения как время одиночества человека и его предоставленности самому себе, она не обязывала его говорить о нем с помощью понятий фортуны и добродетели. Во-первых, существовало слишком много альтернативных понятийных систем. Описываемый Хантоном момент, в котором на первый план выходили совесть и обращение к небесам, можно было развить в направлении, которое рассматривал Джон М. Уоллес867867
  См. выше, прим. 5 на с. 521.


[Закрыть] и которое предполагало, что благоразумное подчинение воле Провидения поднималось до высот изощренного и не отождествляющего себя ни с какой конкретной религией благочестия; момент Паркера, то есть государственного интереса и salus populi, – в направлении, которое исследовал Квентин Скиннер, где рассудительность и Провидение уступали место радикальному натурализму Гоббса868868
  Skinner Q. Hobbes’s Leviathan // Historical Journal. 1964. Vol. 7. № 2. P. 321–332; Idem. History and Ideology in the English Revolution // Historical Journal. 1965. Vol. 8. № 2. P. 151–178; Idem. The Ideological Context of Hobbes’s Political Thought // Historical Journal. 1966. Vol. 9. № 3. P. 286–317, а также переработанная версия этой статьи в книге: Hobbes and Rousseau / Ed. by M. Cranston and R. S. Peters. New York, 1972. P. 102–142; Idem. Conquest and Consent: Thomas Hobbes and the Engagement Controversy // The Interregnum: the Quest for Settlement, 1646–1660 / Ed. by G. E. Aylmer. London, 1973. P. 79–98.


[Закрыть]. Другие, подобно Уильяму Принну, решали эту задачу, противопоставляя «Древнюю конституцию» концепции избранной нации, и вообще не прибегали к квазиреспубликанской риторике. Во-вторых, кажется вероятным, что человек, считавший, что гражданская война представляет проблему с точки зрения казуистики и лояльности, не стал бы утверждать свою добродетель в достаточно сильных выражениях, дабы не подставить ее под удар фортуны. В сущности, добродетель есть идеальная модель действия, а не просто его обоснование. Чтобы понять, как классический идеал гражданина стал играть отведенную ему роль в период междуцарствия, мы должны предпринять еще некоторые шаги, рассмотрев высказывания менее апологетические и более побуждающие к действию. Впрочем, неустранимо присущий этому периоду консерватизм по-прежнему будет представлять для нас интерес.

II

Роберт, лорд Брук, вдохновлявший в 1643 году своих подчиненных выступить с оружием против Короля во имя короля и парламента, ссылался на «Цицерона, великого римского республиканца»869869
  Striver II R. E. L. Robert Greville, Lord Brooke. Cambridge, Mass., 1958. P. 68.


[Закрыть]. Такие слова, как «республиканец» или «патриот», действительно все чаще употреблялись по отношению к тем, кто мог помыслить короля, парламент и народ как элементы политии, любой составляющей которой можно было противостоять и сдерживать ее во имя целого. Но подобному языку, несмотря на его явно классические коннотации, мешали развиваться другие рассматриваемые нами стили мышления; разумеется, следует осторожно относиться к мнению Гоббса, будто республиканские принципы, усвоенные в университетах вместе с греческой и римской историей, помогли настроить людей на гражданскую войну870870
  Hobbes T. Behemoth. London, 1889 [London, 1969]. P. 3, 23, 43.


[Закрыть]. Теперь мы можем обратиться к языкам, преобладавшим среди представителей обширных радикальных течений конца 1640‐х годов. Здесь ключевую роль, конечно, играют высказывания, которые мы находим в манифестах армейских офицеров и солдат. В них объединение людей различного социального происхождения, скрепленных тем, что они оказались частью военного общества, только что выигравшего не имеющую аналогов Гражданскую войну, заявляло о своей решимости и уверенности в собственных силах как в гражданских, так и в религиозных вопросах. По их собственным словам, они были «не просто наемными войсками, которые согласились служить какой-то произвольной власти государства», а оказались «призваны… защищать законные права и свободы – свои и народа».

И потому мы взяли в руки оружие, в соответствии с нашим суждением и побуждениями совести в отношении этих целей, и таким образом продолжаем отстаивать их и намерены, опираясь на… принципы, почерпнутые нами из ваших [парламента] частых сообщений, и на свой собственный здравый смысл, в том, что касается этих наших основных прав и свобод, утверждать и защищать… означенные общие цели от… каких бы то ни было частных партий и интересов871871
  «And so we took up arms in judgment and conscience to those ends, and have so continued them, and are resolved according to… such principles as we have received from your [parliament’s] frequent informations, and our own common sense, concerning these our fundamental rights and liberties, to assert and vindicate… those common ends premised, against… all particular parties and interests whatsoever» (A Representation of the Army (14 June 1647); Woodhouse A. S. P. Puritanism and Liberty. London, 1950. P. 403–404).


[Закрыть].

Эти люди, объявившие, что они из здравого смысла взялись за оружие, обязавшись следовать общей цели, декларировали тип политического самосознания, ранее не встречавшийся в Англии. Подобные действия представляли собой революционный акт, и неудивительно, что при попытке сделать такого рода заявление авторы документов используют и выходят за пределы всех политических языков, доступных на тот момент англичанам. Например, здесь можно обнаружить ссылку на существовавшие в древности свободы, которая усиливается обвинением в том, что они не унаследованы, как того требовала доктрина «Древней конституции», а утеряны еще в далекие, но не вполне забытые времена, и теперь должны быть восстановлены872872
  Игнорировать данное различие, как это до сих пор иногда происходит, означает смешивать «Древнюю конституцию» с «нормандским игом»; о последнем см.: Hill Ch. Puritanism and Revolution. P. 50–122. Ср.: Pocock J. G. A. The Ancient Constitution and the Feudal Law. P. 125–127.


[Закрыть]. Встречается ссылка и на принцип salus populi suprema lex. Однако нам следует глубже проникнуть в характер этой радикальной мысли, обратившись к отрывку из документа, где он постулируется в духе, сильно отличном от воззрений Паркера. Цель заключается уже не в некоей в конечном счете консервативной отсылке к непоколебимому принципу законности, а в утверждении, что народ самостоятелен и как таковой действует перед лицом Бога.