Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Анализируя содержательное богатство текстов этого периода – все американцы, способные выражать свои мысли в это время, по-видимому, овладели словарем социологии свободы, – Вуд прослеживает возникновение новой парадигмы демократической политики, разработанной лидерами федералистской теории, стремившимися преодолеть кризис, вызванный провалом природной аристократии, – хотя не всегда понятно, хотели ли они найти ей замену или всего лишь возродить ее. Ключевое изменение затронуло новые смыслы понятия «народ». Он уже не представлялся состоящим из различных групп, каждой из которых присущи свои качества и функции, а казался столь единообразным, что едва ли имело большое значение, какие черты ему приписывали. Далее, различная деятельность, связанная с правлением, – по сути, все так же ассоциируемая с законодательством, судом и исполнительной властью, почерпнутыми из теории разделения властей, – как предполагалось, должна осуществляться не напрямую социальными группами, обладающими нужными способностями, а опосредованно, отдельными людьми; их право на власть было связано с тем, что они действовали как представители народа. Вся власть оказалась доверена представителям, и любое осуществление их полномочий служило формой представления народа. Если народ был недифференцированной массой, обладающей бесконечно разнообразными качествами, то он также обладал бесконечной способностью к разграничению различных видов власти и самовоплощению посредством столь же разных видов представительства. Народ прошел долгий путь от флорентийской materia.

Возникло различие между осуществлением власти в правительстве и властью назначать представителей для ее осуществления; и теперь можно было с одинаковым успехом утверждать, что все управление принадлежало народу и что народ совершенно устранялся от управления, оставив заниматься им различным представителям, которые, уже находясь там, где можно научиться искусству управления, приобретали черты старой природной аристократии или специализированных немногих. Руссо, полагавший, что volonté générale12641264
  Общая воля (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть] никогда не должна участвовать в принятии конкретных решений, вероятно, одобрил бы различие между учреждающим и управляющим народом, и, может быть, присоединился бы к федералистам, поскольку считал, что ridurre, о котором говорил Макиавелли, обеспечивается тем, что народ всегда волен устроить конституционную ревизию, которая потенциально неотвратима12651265
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 613–614.


[Закрыть]. В этом отношении, по крайней мере, народ был активен в самом прямом смысле этого слова. Чего бы Руссо не одобрил – и что не является частью рассматриваемой нами республиканской традиции, – так это универсального введения отношений между представителями и представляемыми; и здесь мысль федералистов ближе к Средневековью, чем к Античности, к монархии, чем к республике, – можно даже сказать, ближе к Гоббсу, чем к Локку.

Английская парламентская монархия строилась на том, что король повелевал графствам и городам избирать представителей, получавших право вместе с ним самим и его советом участвовать в управлении королевством, и власть таких представителей со временем существенно возросла. Однако, как явствовало из повеления короля, распорядившегося наделить их всеми полномочиями в вопросах, которые он считал нужным передать в их ведение, в каком-то смысле им было разрешено лишь отчасти делить обязанности подлинного представителя королевства – самого короля, с точки зрения любой теории инкорпорации представлявшего королевство, как голова – тело. Как только представительство превратилось в средство создания и учреждения суверена, акт выбора – или признания – представителя стал логически почти противоположным участию в управлении; скорее это был речевой акт, провозглашавший, что существует человек, чьи действия настолько авторитетны, что их можно считать равноценными собственным. Гоббс, излагая это толкование с поразительной ясностью, указывал, что суверенное собрание представителей в этом отношении ничем не отличается от суверенного и представительного индивида. Выбор представителя означал уступку, передачу другому лицу собственной полноты власти и собственной persona, если не собственной индивидуальности, и теоретики республиканского гуманизма, которых прежде всего интересовало утверждение нравственной личности в гражданском действии, имели основание спросить: не исключало ли понятие представительства добродетель? Как я могу поручить другому быть добродетельным вместо меня, за меня и под моей личиной? Конечно, в основе моральной теории Гоббса и в самом деле лежало утверждение, что лишь когда человек станет способен воспринимать чужие действия, как собственные, у него появится способность к гражданской морали12661266
  О принятии на себя чужой роли у Гоббса см. главы 16 и 17 «Левиафана».


[Закрыть], но zōon politikon, существо, гражданское по своей природе, должно действовать без посредников, в своем собственном лице. Руссо, неоднозначный с точки зрения классической традиции философ, считал, что в самом по себе выборе представителя добродетели не заключалось, а потому народ, которым правили выбранные им самим полномочные представители, не был свободен12671267
  The Political Writings of Jean-Jacques Rousseau / Ed. by C. E. Vaughan. New York, 1962. Vol. II. P. 95–98; Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права / Пер. А. Д. Хаютина и В. С. Алексеева-Попова // Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. М., 1998. С. 279–283 (глава XV).


[Закрыть].

Традиция «страны» в английской политике – опиравшаяся отчасти на республиканскую теорию Харрингтона, в которой ротация должностей служит гарантией, что люди принимают участие в управлении государством лично и поочередно, а не через представителей, – внесла существенный вклад в переосмысление Англии как республики, указав, сколь важно, чтобы парламент избирался на краткий срок. Предполагалось, что народ, обладая собственностью и независимостью, по определению добродетелен, тогда как его представители постоянно подвергались соблазнам власти и порока; поэтому необходимо, чтобы представители регулярно возвращались к тем, кого они представляли, и добродетель таким образом обновлялась (ridurre ai principii), при необходимости – за счет выбора новых представителей. Добродетель выступала деятельным принципом, и, избирая новый парламент, народ проявлял ее в действии и выполнял роль более значимую, нежели та, что приписывал ему Гоббс. Впрочем, теперь трудно было определить, составляли ли избиратели одно из сословий республики (как многие в классической теории), а избранные – другое (классические немногие), отношения между которыми следовало оберегать от коррупции, или же избранные, по сути, являлись только слугами, управляющими, министрами, которых почти по определению следовало считать продажными. Если верно последнее, то их необходимо рассматривать как депутатов, которые действовали на основании предписаний и которых можно было отозвать, однако сложность заключалась в том, что связи между ними и их избирателями в этом случае уже нельзя расценивать как основанные на добродетели отношения между равными гражданами. В эти кризисные для Америки годы Бёрк предлагал бристольским избирателям считать, что они избрали представителя, дабы тот действовал на благо всего королевства и играл ту роль, которой сами они играть не могли. Поэтому он полагал, что они должны придерживаться его точки зрения на общее благо, даже когда она противоречила их собственной12681268
  Burke E. Works. Vol. II. P. 95–97.


[Закрыть]. Они могли не менее правомерно выражать свое суждение, если в конце срока принимали решение не переизбирать его, но им не следует пытаться воспрепятствовать ему или отозвать его. Это отношение является классическим отношением немногих со многими, добродетельным в том смысле, который восходит к Аристотелю. Каждый имеет свое суждение, свой способ устанавливать различения и уважает мнение другого.

В Америке эпохи революции все больше укреплялось мнение, что выборные представители – это весьма продажные депутаты, которые должны подчиняться определенным предписаниям и которых можно отозвать, однако Мэдисон, по-видимому, склонялся к точке зрения Бёрка, полагавшего, что их роль – это роль немногих, а их посты по возможности надлежит занимать людям, принадлежащим к аристократической элите12691269
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 505.


[Закрыть]. Оставался, впрочем, еще один важнейший вопрос, поставленный Руссо. Учитывая, что природная аристократия не сформировалась и едва ли уже могла сформироваться в процессе выборов, достаточно ли только акта избрания представителя и самих отношений между представителем и избирателем, чтобы обеспечить добродетель? Для некоторых федералистов ответ был заведомо очевиден. Без природной аристократии народ не мог стать добродетельным; если она не сформировалась, это, скорее всего, свидетельствовало, что народ уже коррумпирован; поэтому правление превращалось в систему Гвиччардини, предназначенную для того, чтобы вести народ, не наделенный добродетелью, или помогать ему направлять самого себя в сторону настолько благоприятную, насколько можно рассчитывать в подобных обстоятельствах. Разумеется, такой взгляд не мешал его сторонникам относить самих себя к членам добродетельной природной аристократии, Катонам из числа достойных. Позиция Мэдисона, как мы увидим, оказалась более сложной, но, как показывает Вуд, риторика федералистов одновременно предполагала, что добродетель предстояло возродить, и указывала, что она совсем исчезла и ее следует заменить с помощью других, новых образцов, пригодных для такого случая12701270
  Ibid. P. 474–475, 507–518, 543–547, 562–564.


[Закрыть]. И, как всегда, трудно было найти замену добродетели в ее классическом смысле. Это же касается и критики Руссо в адрес самого института представительства. Добродетель заключалась в заботе конкретного человека об общем благе и при этом зависела от его взаимоотношений с конкретными людьми, смотревшими на то же благо другими глазами. Различие между немногими и многими, природной аристократией и теми, кто по природе принадлежал к народу, представляло собой образцовый пример таких взаимоотношений между людьми, наделенными различными качествами; и без какой-либо теории качественных и моральных отличий между индивидами было трудно понять, как можно установить между гражданами связи, обеспечивавшие добродетель. Акт выбора человека, который будет действовать от моего лица, того, с кем я таким образом создавал искусственную идентичность, никогда не может совпадать с признанием и выбором человека, который действовал вместе со мной и с которым я образовал естественную ассоциацию. Поэтому в отношениях между представителем и представляемым не просто усмотреть классическую добродетель. Ни федералисты, ни их противники не обращались к Руссо за инструментами анализа12711271
  Пол М. Сперлин отмечает, что трактат «Об общественном договоре» нечасто читался и цитировался в Америке: Sperlin P. M. Rousseau in America, 1760–1809. Tuscaloosa, AL, 1969. Пример Ноа Уэбстера (о котором см. ниже, на с. 732–733, 740–744) – одно из интересных исключений.


[Закрыть], но между переделанной ими теорией представительства и их нежеланием отказываться от образца добродетельной республики ощущается явное напряжение.

Они стремились – настолько успешно, что произвели нечто похожее на парадигматическую революцию, – примирить эти два элемента посредством теории множественного представительства. Тождество, естественное или искусственное, какое предусматривалось между представителем и теми, кого он представлял, как простыми сущностями в средневековом сознании или в трактовке Гоббса, можно, по их мнению, заменить разными формами власти, каждая из которых – квазиклассические исполнительная, судебная и законодательная власти служат очевидными примерами – образовывала отдельную форму, в которой народ выбирает себе представительство. Как отдельные личности представители народа составляли множество различных по своим функциям групп, и в этом отношении они все же считаются природной аристократией; благодаря множественности выполняемых ими функций между ними существовала система сдержек и противовесов, поэтому можно сказать, что они точно не стали бы коррумпированными и не стали бы коррумпировать народ с помощью концентрации избыточной власти в одних руках, что создавало бы отношения зависимости для всех остальных12721272
  См., например: Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 446–453.


[Закрыть]. Таким образом, риторика классической традиции от Аристотеля до Монтескьё оставалась релевантной для широкого круга явлений, представленных новым правлением; но за ней – из‐за чего понятие представительства часто считали единственным важным открытием в политической теории со времен Античности – стоял совершенно новый взгляд, который и побуждает Вуда говорить о «конце классической политики». Люди по-прежнему считались неподкупными, но в некотором важном отношении они не должны были и не могли подтвердить свою добродетель на деле. Они не делились на группы в зависимости от присущего им качества или функции, каждая из которых по-своему участвовала в гражданской жизни, а между ними существовали основанные на добродетели отношения; учитывая, что они не вовлечены в функционально различные формы политической активности, они, строго говоря, вообще не участвуют в управлении государством. Люди принимали непосредственное участие в выборе представителей, и благодаря сложности федеральной системы эту функцию можно назвать постоянной и вечной; они также являлись учредителями, непосредственно занятыми установлением и пересмотром конституции, и существуют риторические пассажи, которые указывают, что эта их деятельность также расценивалась как постоянная12731273
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 532–536, 599–600, 613–614.


[Закрыть]. Даже Макиавелли, теоретик республиканской мысли, наиболее чувствительный к исторической динамике, полагал, что ridurre и ripigliare lo stato12741274
  Возвращение [к началам] и возобновление государства (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть] нужны лишь ради показательной чистки раз в несколько лет; даже Руссо предусматривал не слишком частые ассамблеи суверенного народа, в течение которых действие любой конституции приостанавливалось. Если и в этом отношении федералистская теория вышла за рамки традиции, то важно понять, как именно.

Логическим следствием упадка добродетели стало возрастание роли интереса12751275
  Здесь часто возникает семантическая путаница. Учитывая, что в классической теории каждый значимый институт «представлял» определенное «сословие» в обществе – например, одного, немногих или многих, – к тому времени можно было говорить о каждом из этих «сословий» как об «интересах». Радикальные демократы, все еще выступавшие с позиций классической традиции, могли утверждать, что в народном собрании должны были быть «представлены» индивиды, а не интересы, носившие в значительной степени элитистский характер. Однако в подлинной теории групповых интересов, которую, возможно, породил радикальный индивидуализм, отдельный человек должен думать лишь о своих интересах, которые связывают его с группой, и ему не требуется практиковать «добродетель», выходя за их пределы.


[Закрыть]. Коль скоро люди уже не жили в условиях, необходимых, как считалось, для осознания общего блага, каждый был способен заботиться лишь о собственных частных интересах; и в той мере, в какой сохранялось восходящее к глубокой древности представление, что поистине разумно только стремление к общему благу, частный интерес считался прежде всего делом желаний и страстей и только затем – рационального подсчета прибылей и убытков, который в свою очередь мог расширяться вплоть до понимания, что собственный интерес зависит от интересов других. Лишенный добродетели человек жил своими страстями и фантазиями, и когда страсть противопоставлялась добродетели, ее разлагающее воздействие по-прежнему считалось значительным. Впрочем, мы уже видели, как в XVIII веке фантазия и торговля предстали в качестве революционной и преобразующей силы, обладающей динамизмом макиавеллиевской virtù, пусть и вместе с ее ограничениями, но притом превосходящей последнюю в своей способности менять человеческую природу. Интерес выступал одновременно и сдерживающей, и экспансивной силой. Неудивительно, что по мере формирования федералистской мысли, когда людям все реже приписывали добродетель в классическом смысле слова, в текстах Мэдисона и других – десятый выпуск «Федералиста» можно назвать locus classicus – все чаще говорилось о значимости и законности в человеческих делах такого явления, как группа, преследующая коллективные, но частные интересы12761276
  Pole J. R. Political Representation. P. 374–375; Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 501–506, 576.


[Закрыть]. В прежней республиканской теории и в рамках идеологии «страны» этот феномен воспринимался как одна из наиболее губительных разновидностей коррупции добродетели под воздействием страстей. Преследование собственных интересов и разделение на группы – способы, к которым прибегали в политической жизни все менее добродетельные люди, и, как считал Мэдисон, они вскоре должны привести к двум последствиям. Во-первых, контроль, равновесие и разделение властей, которым надлежало быть встроенными в федеральную структуру, ограждают, как мы видели, эти интересы от коррупции, так что риторику равновесия и стабильности в полной мере можно использовать для восхваления модели, уже не основанной на добродетели, а сам факт, что добродетель уже не является ее основой, легко можно скрыть и предать забвению12771277
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 535–547, 559–560.


[Закрыть]. Во-вторых, есть фрагменты, которые поразительным образом показывают, что способность этой системы вбирать в себя и примирять конфликтующие интересы не знала границ12781278
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 605–610 (в основном с опорой на 51‐й выпуск «Федералиста»).


[Закрыть]. Нет такого интереса, который не может быть представлен и не может занять свое место в системе распределения власти, – исключением из этого правила, как полагали историки федералистской традиции, должны стать лишь самые специфические институты, – и если развитию и переменам в людях предстояло породить новые интересы, федеральная республика могла развиваться и меняться вместе с ними.

Говоря о «конце классической политики», Вуд имеет в виду прежде всего переход от республиканизма к либерализму12791279
  Ibid. P. 562, 606–615.


[Закрыть] – то есть от классической теории, рассматривавшей человека как гражданское и деятельное существо, которое в меру своих способностей вносит непосредственный вклад в res publica, к теории (пусть еще не вполне развитой), предполагающей, что он думает главным образом о собственных интересах и участвует в правлении, чтобы претворить их в жизнь, и лишь косвенно участвует в той посреднической деятельности, благодаря которой правлению удается примирять конфликтующие силы, к чему и сводится теперь все общее благо. В этом отношении представительная демократия предполагает отстранение от прямого участия в правлении как отдельного человека, так и «народа» – отстранение, мерой которого является «упадок добродетели», который не ведет при этом ни к политическому умиротворению, ни к ослаблению напряжения. Кроме того, он совпадает с огромным расширением партийной активности и привлечением ответственного электората. Также Вуд отмечает у Мэдисона ход мысли, который можно назвать динамичным и романтическим. Поскольку «народ» теперь не подлежит дифференциации, он не ограничен определением и распределением конкретных качеств. Его масштабы и мощь неизвестны, у него возникают новые и непредсказуемые потребности, способности и силы. Все это можно воспринять и согласовать между собой в рамках федералистской структуры, поэтому классическая риторика равновесия и стабильности не утратит своей уместности. Впрочем, эта система способна к бесконечному расширению, ибо нет необходимости заранее проверять, что новые социальные элементы, стремящиеся к представительству, окажутся частицами, которые ранее входили в гармонию добродетели. С рациональной точки зрения они являются не элементами в строении общего блага, а интересами, которые порождает и побуждает преследовать страсть, однако федеральная структура способна поглощать новые страсти и, поглощая их, развиваться. Люди постоянно заняты формированием системы, поскольку они сами и их республика переживают постоянное динамичное развитие. Республика, практикующая представительство интересов, – это республика, стремящаяся к расширению. Добродетель теряла нечто значимое, но еще больше привносила с собой virtù. Либеральную систему нельзя назвать податливой или уравновешенной; как ранее Рим, ее прообраз, она была одновременно стабильной и экспансивной.

«Конец классической политики», согласно Вуду, в конечном счете строится на отказе от тесно связанных между собой парадигм взаимного уважения и добродетели. Поскольку в момент классического rinnovazione американцы не обнаружили в своей среде природной аристократии, им пришлось отказаться от всякой теории о качественных различиях между людьми, которые либо добродетельны в классическом понимании этого слова, либо участвуют в правлении, так что этот процесс прямо затрагивает их личность. В самом сердце федералистской мысли сформировалось представление, близкое к парадоксам Руссо: правление всецело находится в руках народа, но при этом народ прямо никогда не правит. После того как эта цена была однажды заплачена, преимущества великого обновления парадигм, сопровождавшего консервативную революцию 1787–1789 годов, оказались огромными. Это позволило преодолеть широко распространенное ограничение, предписывавшее республикам не расширять свои территории, если они хотят избежать коррупции; новая федерация могла быть республикой и империей одновременно, континентальной по своим исходным масштабам и способной к дальнейшему расширению посредством простых приращений в соответствии с федеративным принципом, выходившим далеко за пределы полувоенного комплекса колоний и провинций, на котором держалось господство Рима. Такая модель способствовала развитию новых типов объединений, преследовавших конкретные цели, – политических партий, которые, как полагает Чемберс12801280
  Chambers W. N. Political Parties in a New Nation: the American Experience, 1776–1809. New York, 1963.


[Закрыть], можно назвать современными как раз в том смысле, что они не основаны на взаимном уважении; они требовали такой энергичной вовлеченности, какая и не снилась древним республикам. Поэтому неудивительно, что Вуд и Чемберс склонны считать взаимное уважение принципом классической республики, а саму эту республику – разновидностью замкнутой и стабильной социальной иерархии12811281
  См., например: Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 606; Chambers W. N. Political Parties in a New Nation. P. 122–124; Pole J. R. Political Representation. P. 528–531. Вуд особенно склонен рассматривать республику как идеал по сути своей иерархический и в то же время динамичный; см.: Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 478–479.


[Закрыть], хотя менее осторожные приверженцы этой точки зрения с давних пор подвергаются критике за смешение природной и наследственной аристократии.

Впрочем, прослеживая влияние сформировавшегося под воздействием Макиавелли республиканского принципа активной добродетели, мы пришли к разговору о тех формах сознания, в которых взаимное уважение не было пассивным, а республика не являлась иерархией. Мы привыкли думать, что добродетель действует в среде соразмерно равных граждан, а республика выходит за пределы своего мира благодаря virtù. В традиции, восходящей к Полибию и Макиавелли, республике не просто приписывалась естественная ограниченность, и предписание не расширять небольшую территорию не следует толковать превратно. В силу этой неизбежной ограниченности перед республикой стояла дилемма: она не могла избежать ни расширения, ни коррупции, которая должна за ним последовать. Американская республика с самого начала предлагала новое решение древней проблемы; концепции, на которых строилось это решение, одновременно являлись кардинально новыми и служили переосмыслением старых теорий. Кроме того, мы привыкли думать о наличии в британской мысли альтернативной идеологии «двора», подчеркивавшей, что людьми руководят выгода и страсть, что фракции и партии скорее необходимы, чем незаконны, и что правление должна осуществлять суверенная власть. В конечном счете последняя не подлежит контролю, но внутри этой власти возможно внутреннее разделение на уравновешивающие друг друга силы, управлявшие людьми отчасти с опорой на непосредственную власть, отчасти за счет воздействия на их страсти и отчасти потому, что они перенаправляли эти страсти в русло заботы об общем благе. Теперь вполне очевидно, что ключевые черты этой идеологии возрождаются в федералистской мысли именно тогда, когда она отходит от добродетели и делает шаг в сторону признания интересов.

Между двумя идеологиями существуют, однако, значительные и явные различия. «Придворная» теория связывает суверенную власть с парламентской монархией, которая достигает равновесия благодаря разграничению исполнительной и законодательной властей, но сохраняет целостность благодаря влиянию первой на последнюю. В то же время федералистская теория утверждает, что суверенная власть принадлежит народу через его представителей, и придерживается строгого разделения властей скорее в республиканском духе, чем просто в духе идеологии «страны». Мы снова сталкиваемся с тем, что республиканская риторика полностью отвечала целям федералистов, а то, насколько мало места в ней отводилось добродетели, могло быть скрыто как от говорящих, так и от публики. Если «придворная» теория взывала к истории, в которой имеются одни лишь прагматические расчеты и нет никаких фундаментальных принципов, федералисты могли претендовать и претендовали на то, что основывают республику во внеисторический и законодательный момент – момент occasione12821282
  Возможность (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть], – в котором заново утверждаются принципы природы, в том числе равновесие и даже добродетель. Их динамичное и экспансивное видение принадлежало будущему и не несло с собой никакого макиавеллиевского смысла причастности к разрушенному порядку saeculum. Наконец, «придворная» теория, восходящая, как мы уже видели, к конфликту войны и кредитной экономики с предполагаемой стабильностью земельной собственности, в значительной мере сознавала, что кредит и торговля составляли принцип, нацеленный на экспансию, смесь макиавеллиевских virtù и fortuna, которые обрекали людей на следование своим страстям, а правление – на признание и использование коррупции. Вне зависимости от того, можно ли отнести неудачную попытку сформировать природную аристократию в революционной Америке на счет конкуренции новых торговых и ремесленных слоев с более старыми аристократическими элитами, кажется, нет надежных свидетельств, что мысль 1780‐х годов реагировала на болезненное вторжение «процента на капитал», как в Англии, где этот процесс в корне изменил мышление девяноста годами раньше. В Америке все еще отсутствовал аналог партии «двора»; противопоставление добродетели и коммерции не являлось универсальным, и это опять же заставляет предположить, что создатели федерализма не вполне осознавали, в какой мере их теория предполагала отказ от парадигмы добродетели. Далее мы попытаемся доказать, что «конец классической политики», как его называет Вуд, был концом одной из основных нитей, образующих сложное переплетение, однако он не повлек за собой разрушения всей ткани.

III

Вуд показывает, как вышло, что трактат Джона Адамса «В защиту Конституций Соединенных Штатов» (Defence of the Constitutions of the United States), представляющий собой оправдание федеративной республики как строго классического смешения природной аристократии и демократии, был отвергнут как исторический уродец: некоторые истолковали его неверно, усмотрев в нем защиту аристократического принципа, другие, как Джон Тейлор из Кэролайна, обладая более проницательным умом, справедливо увидели в нем защиту республики на основе принципов, от которых сама республика уже отказалась12831283
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 567–592 (chap. XIV: The Relevance and Irrelevance of John Adams). См. другие работы об Адамсе как одном из последних выдающихся теоретиков классического толка: Haraszti Z. John Adams and the Prophets of Progress. Cambridge, Mass., 1952; Howe J. R., Jr. The Changing Political Thought of John Adams. Princeton, 1966.


[Закрыть]. Такова ироническая – но, учитывая личность ее автора, понятная – судьба последнего, возможно, заметного политического трактата, написанного в полном соответствии с традицией классического республиканизма. Кроме того, Вуд указывает на по меньшей мере двух федералистов, которые в середине или второй половине восьмидесятых годов – Ноа Уэбстер в 1785 году, Уильям Вэнс Мюррей в 1787‐м – специально объявляли (как это делали также Гамильтон и Тейлор), что добродетель отдельного человека больше не являлась необходимым основанием свободного правления; и по крайней мере Мюррей утверждал, следуя традиции, заложенной Монтескьё, но на нем не заканчивающейся, что необходимость подчинять частное благо общему являлась изобретением грубого, не знавшего коммерции общества, и сейчас, когда раскрыт подлинный секрет республиканской свободы, придерживаться этого принципа ни к чему12841284
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 610–611; о Тейлоре см.: Ibid. P. 591–592.


[Закрыть]. Таким образом, свобода могла обойтись и без добродетели, а изобилие не развратило бы ее; тем не менее, нельзя было сказать без некоторой дополнительной модификации языка, проповедовал ли Мюррей консервативные или революционные взгляды.

Впрочем, даже после того, как Вуд, Поул и другие в своих работах детально проанализировали тезис о скрытом отказе от добродетели в федералистской теории, нельзя сказать, что мы не имеем дело с поколением, единодушно сделавшим этот отказ явным. Предшествующие несколько абзацев дали основание полагать, что риторика равновесия и разделения властей не давала исчезнуть языку республиканской традиции. Теперь же мы можем предположить, что лексика добродетели и коррупции продолжала существовать в американской мысли не просто как пережиток, медленно отмирающий, когда его уже срезали под корень, но оставаясь реальными и актуальными для отдельных элементов американского опыта. Благодаря этому республиканский язык и ценности сохранялись через напряжение, связанное с последствиями отказа от них в такой важной сфере, как конституционная теория и риторика. Если американцам пришлось отказаться от теории конституционного гуманизма, связывавшей прямо и с учетом всех многообразных особенностей личность и систему правления, они при этом не отказались от стремления к такой форме политического общества, в которой человек был свободен и познавал себя в своей связи с обществом. Настойчивого утверждения, что американец – естественный человек, а Америка основана на естественных принципах, достаточно, чтобы это продемонстрировать, а стремление к природному и разочарования, связанные с его недостижимостью, легко можно выразить на языке добродетели и коррупции. Ведь это язык гражданской жизни, а важнейший постулат западной мысли заключается в том, что человек по своей природе гражданин – kata physin zōon politikon12851285
  По природе политическое существо (др.-греч.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Однако в американской социальной мысли давно упрочилась условно локковская парадигма правления, возникающего из состояния естественной социальности и во многом совпадающего с ним. При этом всерьез утверждается, что ни одна другая парадигма не давала плодов и не могла бы развиваться в уникальных условиях американского общества12861286
  Hartz L. B. The Liberal Tradition in America.


[Закрыть]. Мы в этой книге рассматривали иную традицию, сводимую к тезису Аристотеля, что человек по природе своей является гражданином, и тезису Макиавелли, что в мире секулярного времени, где только и может существовать полис, эта сторона человеческой природы реализовывается лишь частично и противоречиво. Добродетель развивается только во времени, но время всегда угрожает ей коррупцией. В той особой форме, какую приняла эта традиция, когда время и перемены стали отождествляться с коммерцией, в XVIII веке, как мы видели, она оказывала влияние на многие сферы мысли и послужила мощным стимулом революции в Америке. Однако «локковская» парадигма необычайно авторитетна среди современных ученых, и потому велика вероятность, что отступление от классических гуманистических предпосылок при создании Федеральной Конституции, которое показал Вуд, будет воспринято как «конец классической политики» и очевидный выбор в пользу «локковской» парадигмы. Поэтому, завершая анализ восходящей к Макиавелли традиции, важно остановиться на некоторых свидетельствах, указывающих, что тезис добродетели и антитезис коррупции продолжали играть важную роль в дальнейшей эволюции американской мысли.

В этом контексте особенно значима история с Орденом Цинцинната. Когда мы читаем, что офицеры бывшей революционной армии основали общество, названное в честь римского героя, призванного от сохи на должность консула и потом благополучно вернувшегося к своим занятиям, и что членов этого общества заподозрили в претензии на роль наследной аристократии, у нас едва ли возникают сомнения относительно понятийной системы, в рамках которой обсуждался этот эпизод. Подобным же образом Вторая поправка в Конституцию США, явно принятая, чтобы разуверить людей, будто федеральное правительство станет содержать нечто похожее на профессиональную армию, утверждает связь между народным ополчением и народной свободой на языке, непосредственно унаследованном от Макиавелли, оставаясь авторитетным и ритуальным высказыванием в США по сей день. Новая республика боялась порчи нравов, которую несла с собой профессиональная армия, даже если – как столетием раньше Англия – не видела другого выхода, кроме ее создания; и предпосылки, на которых строилась применявшаяся в этой обстановке риторика, вскоре получили полноценное развитие в ходе полемики, в том числе печатной, которой сопровождался первый значительный межпартийный конфликт в США.