Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Вплоть до 1688 года, когда виги по-прежнему оставались едва ли не мятежной оппозицией, актуализация неохаррингтоновской полемики Страны против Двора вынужденно сосуществовала с более насущной потребностью опровергнуть Филмера, отразить последнюю атаку со стороны королевской прерогативы и сторонников непротивления (nonresistant school) и, наконец, обосновать революцию. В целом нельзя сказать, что словарь, позаимствованный из полуреспубликанской теории или из неохаррингтоновской концепции, лучше всего отвечал этим целям. Впрочем, следует помнить: Сидней, голос из прошлого, в «Рассуждениях» обращаясь к «старому доброму делу» 1650‐х годов и даже к тацитизму более раннего поколения, осуждает абсолютную монархию за развращение или коррупцию подданных и отождествляет добродетель с системой смешанного правления, понятого настолько узко, что оно предстает скорее как аристократическая республика10381038
  См.: Sydney A. Discourses, 11, sections 11–30; III, sections 1–10.


[Закрыть]. Эти «Рассуждения», в следующем столетии глубоко почитаемые из‐за мученической кончины их автора, не публиковались до переломного 1698 года, когда, как это ни парадоксально, они уже не казались такими анахроничными, как пятнадцатью годами ранее. Полемика против патронажа и коррупции была атакой на модерное правление, а критика прерогативы и патриархализма – попыткой окончательно похоронить прошлое; первая велась на языке классической республиканской теории, тогда как вторая заручилась услугами Локка. Амальгама, которую представляла собой идеология вигов в восьмидесятых годах, распалась в течение десятилетия после революции10391039
  Robbins C. The Eighteenth-Century Commonwealthman: Studies in the Transmission, Development and Circumstance of English Liberal Thought from the Restoration of Charles II until the War with the Thirteen Colonies. Cambridge, Mass., 1959, в особенности главы II и III. О том, что (как видно из памфлетов) между вигами уже не было прежнего единства, см.: A Collection of State Tracts Published on Occasion of the Late Revolution in 1688 and during the Reign of King William III. London, 1706.


[Закрыть]. Неохаррингтоновская модель стала основой для радикальной реакции в эпоху разрушительных экономических изменений.

Глава XIII
Неомакиавеллиевская политическая экономия
Спор о земле, торговле и кредите в Англии Августинской эпохи

I

Пятидесятилетие, последовавшее за революцией 1688 года, до последнего времени оставалось малоизученным периодом в истории английской политической мысли. Тем не менее эта эпоха чрезвычайно значима – не в последнюю очередь потому, что, строго говоря, именно в 1707 году «английская» политическая мысль превратилась в «британскую». Между англичанином Джоном Локком в начале означенного периода и шотландцем Давидом Юмом, приступившем к написанию своих произведений, когда он подошел к концу, мы не найдем ни одного политического теоретика или философа, которого можно было бы причислить к гигантам англоязычной культуры. И все же это время перемен и эволюции, в некоторых отношениях более радикальных и значительных, чем даже те, что пришлись на периоды Гражданской войны и междуцарствия. В частности, можно показать, что в эту эпоху политическая мысль сознательно обратилась к изменениям, затронувшим экономические и социальные основы политики, равно как и феномен политической личности. В результате возникло современное представление о zōon politikon как участнике-наблюдателе за процессами материальных и исторических изменений, в свою очередь оказывающих глубокое воздействие на его природу. Можно показать, что эти изменения восприятия происходили благодаря развитию политической экономии в неохаррингтоновском и неомакиавеллиевском стиле в ответ на осмысление Англии как Британии, главной торговой, военной и имперской державы мира. Наблюдаемые процессы и вызванные этими наблюдениями трансформации в языке с материальной и секулярной точки зрения представлялись более революционными, чем какие-либо явления, пришедшиеся на поколение радикальных пуритан. Одним из таких феноменов оказывается использование мысли Макиавелли для критики современности.

Исследуя этот сюжет в истории политической мысли, мы не будем приписывать решающей роли ни самому обоснованию революции 1688 года, ни политическим сочинениям Локка. Само по себе свержение Якова II могло лишь послужить толчком к очередному признанию условности политической власти, которая в макиавеллиевской традиции всегда выглядела делом случая, и – в качестве дополнительного противовеса акценту на отношении традиции и обычая, предполагавших согласие или лояльность власти10401040
  Такой вывод позволяет сделать интонация «Собрания государственных трактатов…» в целом (A Collection of State Tracts Published on Occasion of the Late Revolution… Vol. 1. London, 1705). Существует текст, автор которого (подписавшийся как Н. Т. [N. T.]) размышляет о свержении Якова II с точки зрения неохаррингтоновского подхода: Some Remarks upon Government, and Particularly upon the Establishment of the English Monarchy, Relating to this Present Juncture // Ibid. P. 149–162; он написан с осознанно внеморальных и «макиавеллиевских» позиций.


[Закрыть]. Кроме того, Яков – возможно, самая нескладная фигура в истории английской политики – никогда не изображался как одно из тех воплощений коррупции (как Дэнби у Шефтсбери или Уолпол у Болингброка), на которых впоследствии строился миф об английском неомакиавеллизме. Говоря о Локке, следует признать, что включить его сейчас в нашу общую картину – не самая лучшая идея. Переоценка его исторической роли, начатая Ласлеттом и продолженная Данном10411041
  Dunn J. The Political Thought of John Locke: An Historical Account of the Argument of the Two Treatises of Government. Cambridge, 1969; Idem. The Politics of Locke in England and America in the Eighteenth Century // John Locke: Problems and Perspectives / Ed. by J. W. Yolton. Cambridge, 1969. P. 45–80.


[Закрыть], привела к революционным последствиям, в том числе к полному разрушению мифа о Локке. Дело не в том, что он не был великим и влиятельным мыслителем. В действительности, его величие и влияние подверглись дикому искажению, потому что принимались как данность без учета исторического контекста. Локк не являлся приверженцем республиканизма – ни классического, ни понятого в духе Макиавелли. Таким образом, он не оказал непосредственного воздействия на традицию, которую нам предстоит рассмотреть. Скорее можно отвести ему роль – о значимости которой можно спорить – одного из противников этой традиции10421042
  См.: Kramnick I. F. Bolingbroke and His Circle: The Politics of Nostalgia in the Age of Walpole. Cambridge, Mass., 1968. P. 61–63.


[Закрыть]. Но преуменьшение роли Локка – временная тактическая необходимость. Следует сначала воссоздать исторический контекст вне его трудов, прежде чем снова поместить их обратно.

Признание королем Вильгельма III повлекло за собой нечто, чего не вполне предвидели или желали те, кто пригласил его занять английский трон: Англия – ее войска и средства – оказалась втянута в несколько масштабных войн на материке. Это потребовало почти регулярного расширения постоянной армии, которая за время правления Якова II и преследования гугенотов не утратила того зловещего облика, каким общественное сознание наделило ее в семидесятые годы. К тому же к концу Девятилетней войны 1688–1697 годов (в американской историографии ее принято называть «Войной короля Вильгельма»10431043
  В русской историографии чаще фигурирует как «война Аугсбургской лиги» или «война за Пфальцское наследство». – Прим. перев.


[Закрыть]) стали очевидны еще два существенных последствия признания нового короля, которые важно осознать. Потери на море в этой войне, в которой союзниками англичан были голландцы, способствовали выявлению некоторых обстоятельств, связанных с завершившейся теперь эпохой англо-голландских войн: Англия была торговой нацией – к чему отчаянно стремилась и Шотландия, – а в соответствии с господствовавшими в те времена представлениями торговля являлась актом агрессии, ибо коммерческое общество приобретало для себя нечто, что могло быть приобретено кем-то другим; и война могла считаться подходящим или неподходящим средством для достижения этой цели. У такого взгляда имелись и дальнейшие последствия. То, что называлось национальным благосостоянием, поддавалось изучению и анализу, что в свою очередь указывало на возможность новой науки «политической арифметики», количественного метода оценки вклада каждого отдельного человека в политическое благо, измерявшегося тем, сколько он вкладывал в национальный капитал или сколько черпал из него10441044
  Родоначальником этой науки считался сэр Уильям Петти. См.: Strauss E. Sir William Petty: Portrait of a Genius. London, 1954; Letwin W. The Origins of Scientific Economics. New York, 1965.


[Закрыть]. Очень скоро понятие торговли проникло в язык политики, так что ни один оратор, памфлетист или теоретик не мог позволить себе его обойти, а в эпоху войны оно оказалось тесно связано с концепциями международных отношений и государственной власти.

Однако второе следствие участия Англии в крупной войне оказалось еще более резонансным. В период так называемой «финансовой революции»10451045
  Dickson P. G. M. The Financial Revolution in England: A Study in the Development of Public Credit, 1688–1756. London, 1967; Rubini D. Politics and the Battle for the Banks, 1688–1697 // English Historical Review. Vol. 85 (1970). P. 693–714.


[Закрыть], начавшейся в девяностые годы, были найдены способы непосредственно связать благополучие государства с устойчивостью режима, расширением деятельности правительства и – что самое важное – с ведением войны. Новые финансовые институты, из которых важнейшими оказались Английский банк и государственный долг, по сути, представляли собой набор механизмов, поощряющих крупных или малых инвесторов давать деньги в долг государству, тем самым инвестируя в его политическую стабильность в будущем, укрепляя его самим актом вложения, а также получая гарантированный доход от прибыли с вложенной суммы. Полученный таким образом капитал позволял государству содержать более многочисленный и устойчивый военный и чиновничий аппарат, что в качестве побочного следствия способствовало борьбе с политическим патронажем. Пока обстоятельства оставались внешне благополучными, государство могло рассчитывать на новые вложения и вести более масштабные и продолжительные войны. Эпоха condottiere – солдата-наемника на кратковременной службе – осталась позади, и его место заступил военный чиновник, одна из сил, на которые опиралось бюрократическое государство. Однако постепенный рост объема вложений привел еще к двум результатам. Государство смогло брать кредиты на бóльшие суммы и осуществлять более обширную деятельность, чем та, которую обеспечивал наличный объем капитала. Оно гарантировало возмещение взятых в долг сумм грядущими доходами от сбора налогов и будущими инвестициями. Так родился государственный долг, который перейдет в наследство следующим поколениям. Как отмечалось, это обстоятельство не помешало повышению налога на землю, нужного, чтобы оплачивать ведение войны. И в отличие от более ранних периодов, отныне этот налог взимался неукоснительно. Государство стало слишком сильным и начало более твердо опираться на закон, чтобы граждане могли позволить себе отвечать ему неуплатой, как в правление первых Стюартов. Кроме того, объем вложений в государственный долг подразумевал, что акции, квитанции и счета, обладатель которых получал право на компенсацию из государственных фондов, превратились в рыночный товар, ценность которого росла или падала вместе с колебаниями доверия общества к политическим, военным и финансовым начинаниям государства. На арену вышли владелец капитала и биржевой трейдер, «бык» и «медведь», и их эмблемой, понятием, которое они внедрили в язык английской политики, стала не Торговля, а Кредит.

Быстроразвивающаяся политическая экономия, основная форма августинской политической мысли, развивалась в контексте меняющихся отношений, которые публицисты готовы были осмыслить и допустить между землей, торговлей и кредитом как источниками не просто благосостояния общества, но политической стабильности и добродетели. Последнее из названных понятий акцентировалось столь сильно, что мы должны признать: первая глава в истории политической экономии в то же время оказалась еще одним разделом в продолжающейся истории гражданского гуманизма. Участники дискуссии, посвященной этой проблематике в первой половине XVIII века, обращались к Харрингтону и Макиавелли, продолжая оппозиционную критику того союза патронажа и милитаризма, коррупции и постоянной армии, о котором шла речь в ходе полемики 1675 года. Связь этих явлений уже стала настолько неотъемлемым элементом политических споров, что и сторонники нового порядка вынуждены были принимать многие сопряженные с ним постулаты и допущения. В этой полемике Августинской эпохи можно указать несколько кульминационных моментов. Во-первых, «спор о постоянной армии», или «памфлетная война», приблизительно 1698–1702 годов10461046
  См.: Robbins C. The Eighteenth-Century Commonwealthman. P. 103–105; Swift J. A Discourse of the Contests and Dissensions between the Nobles and the Commons in Athens and Rome. Oxford, 1967 (предисловие Ф. Г. Эллиса); Laprade W. T. Public Opinion and Politics in Eighteenth-Century England to the Fall of Walpole. New York, 1936.


[Закрыть], когда в поддержку партии «страны» выступали Джон Толанд, Джон Тренчард, Уолтер Мойл, Эндрю Флетчер и Чарльз Давенант, а в поддержку двора – Даниэль Дефо и Джонатан Свифт. Во-вторых, «четыре последних года» правления королевы Анны, когда Свифту, поддерживавшему тори, противостояли Аддисон и Дефо – расстановка сил несколько изменилась – со стороны вигов10471047
  Foot M. The Pen and the Sword. London, 1957; Cook R. I. Jonathan Swift as a Tory Pamphleteer. Seattle and London, 1967; Richards J. O. Party Propaganda under Queen Anne: the General Elections of 1702–13. Athens, 1972.


[Закрыть]. В-третьих, время волнений, связанных с крахом Компании Южных морей, когда на первом плане оказались публицисты Джон Тренчард и Томас Гордон, издававшие «Письма Катона» (Cato’s Letters) и «Независимого вига» (The Independent Whig). Наконец, период между 1726 и 1734 годами, когда Болингброк начал атаку на Уолпола в ходе журнальной кампании в газете «Кудесник» (The Craftsman), – его поддержало большинство лучших писателей той эпохи, а его противниками оказались «Лондонский журнал» (The London Journal) и лорд Херви10481048
  Kramnick I. F. Bolingbroke and His Circle.


[Закрыть]. Аргументы, фигурирующие во всех этих спорах, поразительно схожи – до такой степени, что и у Дефо в 1698 году, и у сторонников Уолпола тридцатью пятью годами позже прослеживаются очертания экономической, политической и исторической теории «двора», которая задумывалась как ответ тому течению мысли, которое затем стало известно под названием идеология «страны». К концу этого периода была подготовлена почва для серьезного подведения итогов полемики, которое в середине столетия осуществили в своих работах Монтескьё и Юм; эта идеологическая сцена оставалась практически неизменной до эпохи Великой французской революции.

«Памфлетная война», которая пришлась на последние годы правления Вильгельма III, также известна как «спор о постоянной армии»10491049
  Schwoerer L. F. The Literature of the Standing Army Controversy // Huntington Library Quarterly. 1964–1965. Vol. 28. № 3. P. 187–212; Rubini D. Court and Country, 1688–1702. London, 1967.


[Закрыть]. Импульсом к ее возникновению во многом послужило желание партии «страны» сократить численность английских и иностранных королевских войск сразу после подписания мирного договора 1697 года. Кроме того, она включала в себя и проблематику коррупции по меньшей мере в трех значениях этого понятия, от древнего до самого нового. Обнаружилось, что придворные, в том числе иностранцы и женщины, получили огромную прибыль с земли в Ирландии; время от времени звучал призыв исключить из палаты общин тех, кто злоупотребляет своим положением в ней; наконец – и это явление было самым новым, – возникла получившее впоследствии широкое распространение решительная критика «разлагающего» воздействия на парламент и общество со стороны владельцев капитала и биржевых трейдеров, рантье, живущих за счет своей доли (как бы они ее ни получили) государственного долга. Восхваления в адрес свободного ополчения в сочетании с надрывным плачем по поводу разлагающего влияния исполнительной власти, с которыми мы уже хорошо знакомы, породили новый взгляд на отношения между войной и торговлей с добродетелью и вылились в новый спор о ходе английской и европейской истории, характерная неоднозначность которого наглядно свидетельствует о склонности представителей новой эпохи размышлять о ней с позиций неомакиавеллизма. Начать исследование этого направления мысли лучше всего с анализа произведений Эндрю Флетчера, Чарльза Давенанта и Даниэля Дефо.

Флетчер10501050
  Robbins C. Eighteenth-Century Commonwealthman. P. 9–10, 180–184. Его «Политические труды» («Political Works») были опубликованы в 1732 году и с тех пор неоднократно переиздавались. См. также: Lord Buchan. Essays on the Lives and Writings of Fletcher of Saltoun and the Poet Thomson. London, 1792.


[Закрыть] был шотландцем, одним из первых среди многих проницательных уроженцев британского Севера, которым язык английской полемики в каком-то смысле был понятнее, чем самим англичанам. В 1685 году он поддерживал Монмута, но поспешно покинул Сомерсет, после того как в ссоре из‐за лошади убил выстрелом дворянина из Тонтона. Эта подробность может навести на мысль о неподобающей прогрессивному человеку вспыльчивости, но это ошибочное впечатление. Флетчер, патриотически настроенный мыслитель выдающихся интеллектуальных способностей, мог бы быть достойным современником Патрика Генри и Ричарда Генри Ли. В «Рассуждении о правлении в связи с народным ополчением» (Discourse of Government with Relation to Militias) он более последовательно, чем кто-либо другой, применил к интерпретации истории неохаррингтоновский подход и, что существенно, выявил присущие ему скрытые противоречия.

Флетчер утверждает, что с 400 года от Рождества Христова и до 1500 года «готическая» модель правления обеспечивала Европе свободу за счет того, что оружие оставалось в руках подданных, владевших землей. Бароны имели влияние на королей, вассалы – на баронов, и,

когда соблюдался такой порядок, больше не было никакой Постоянной Армии, которая оставалась бы всегда наготове, но каждый отправлялся жить на свои собственные Земли; когда же Защита Страны требовала Армии, Король призывал Баронов к своему Знамени и те являлись в сопровождении своих Вассалов. Так на протяжении почти одиннадцати столетий собирались в Европе Армии, и при таком Устройстве Правления Меч оказывался в руках Подданного, потому что Вассалы зависели прежде всего не от Короля, а от Баронов, что в конечном счете обеспечивало таким Правлениям свободу. Ибо Бароны не могли воспользоваться своей Властью, чтобы уничтожить эти ограниченные Монархии, не уничтожив собственного Величия; равно и Король не мог посягнуть на их Привилегии, не имея других Сил, помимо Вассалов из собственных Владений, дабы опереться на них при такой Попытке.

Я не буду уделять особого внимания другим Ограничениям подобных Монархий и не считаю никакие из них столь существенными для Свободы Народа, как то, в силу которого Меч оказался в руках Подданного. <…>

Не отрицаю, что, когда власть Баронов была велика, эти ограниченные Монархии обладали некоторыми Недостатками: мне известно мало Правлений, которые были бы их лишены. Но, как бы то ни было, существовало Равновесие, благодаря которому такие Правления сохраняли устойчивость, и действенные Меры предупреждали любые Посягательства со стороны Короны10511051
  «…when this was done, there was no longer any Standing Army kept on foot, but every man went to live upon his own Lands; and when the Defence of the Country required an Army, the King summoned the Barons to his Standard, who came attended with their Vassals. Thus were the Armies of Europe composed for about eleven hundred years; and this Constitution of Government put the Sword into the hands of the Subject, because the Vassals depended more immediately on the Barons than on the King, which effectually secured the freedom of those Governments. For the Barons could not make use of their Power to destroy those limited Monarchies, without destroying their own Grandeur; nor could the King invade their Privileges, having no other Forces than the Vassals of his own Demeasnes to rely upon for his support in such an Attempt. I lay no great stress on any other Limitations of those Monarchies; nor do I think any so essential to the Liberties of the People, as that which placed the Sword in the hands of the Subject. <…> I do not deny that these limited Monarchies during the greatness of the Barons, had some Defects: I know few Governments free from them. But after all, there was a Balance that kept those Governments steady, and an effectual Provision against the Encroachments of the Crown» (Fletcher A. A Discourse of Government with Relation to Militias. Edinburgh, 1698. P. 7–9).


[Закрыть].

Типичным для вигов образом игнорируя зависимость вассала от сеньора, Флетчер снова ушел от проводимого Харрингтоном резкого разграничения между «древней рассудительностью» и «Древней конституцией». Он переместил сбалансированную республику, где граждане носят оружие, в эпоху «новейшей рассудительности», которую, с ее аппаратом, включавшим в себя короля, лордов и общины, Харрингтон отвергал как трудно регулируемое равновесие. Владение землей на правах вассала стало теперь средством поддержания баланса, так как обеспечивало равновесие между королем и баронами, а также инструментом укрепления свободы и равенства, поскольку незнатные вассалы, в свою очередь, способствовали равновесию. В отличие от Харрингтона, подчеркивавшего, что земля и меч вассала принадлежали его сеньору, у Флетчера вассал – в конце концов, шотландец, – по-видимому, прочно обосновался на своем участке и помогал удерживать оружие там, где ему надлежало находиться, – в руках землевладельцев. В 1215‐м или каком-либо другом году бароны, как можно было показать, защищали древние принципы равновесия, virtù и свободы, даже когда они при этом сражались за свои феодальные привилегии.

Однако такое положение дел осталось в прошлом, и возврата к нему не было. «Около 1500 года» произошло «Изменение Правления… в большинстве Стран Европы», которое не оставило от старых конституций ничего, кроме «древних выражений и внешних форм», так что «большинство Людей всех Званий обмануты Словами и Названиями»10521052
  Fletcher A. A Discourse of Government with Relation to Militias. P. 5.


[Закрыть]. Приблизительно к тому же времени Харрингтон отнес отмену феодального владения землей. Впрочем, он считал этот процесс освобождением, за которым стояло сознательное действие, пусть даже его инициатор, Генрих VII, не понимал, какую силу он выпускает на волю. В основе этого процесса лежал законодательный акт, освободивший вассалов от воинской службы, хотя его более масштабные последствия для общества обнаружились тогда, когда лорды стали вести придворную жизнь, явно дорого им обходившуюся, а освобожденное «трудолюбие» народа ухватилось за монастырские земли, которые низшему сословию продал Генрих VIII. Напротив, с позиции Флетчера этот процесс был скорее непреднамеренным10531053
  Ibid. P. 6: «And ‘tis worth observation, that tho this Change was fatal to their Liberty, yet it was not introduced by the Contrivance of ill-designing Men; nor were the mischievous Consequences perceived, unless perhaps by a few wise Men, who, if they saw it, wanted Power to prevent it»; «И следует отметить, что, хотя эта Перемена оказалась губительной для их Свободы, произошла она не вследствие злого умысла; и никто не понимал ее прискорбных последствий, разве что немногие Мудрецы, которые, видя их, искали Власти, чтобы их предотвратить».


[Закрыть]; его истоки являлись в гораздо большей степени социальными, а последствия – крайне спорными.

Из их Происхождения я выведу Причины, Поводы и сложную Связь множества таких непредвиденных Случаев, которые, поскольку они происходили примерно в одно и то же время, привели к такой значительной Перемене. И на первый взгляд покажется весьма странным, когда главными среди них я назову Возрождение Образования, Изобретение Книгопечатания, Иглы и Пороха, вещи, которые сами по себе столь необычайны и которые, за вычетом последней, могли бы принести Миру такую несравненную Пользу, если бы для предотвращения их отдаленного Влияния на Правление были бы приняты надлежащие Меры. Подобные непостижимые Последствия, столь же различные по своей Природе, сопровождают выдающиеся Изобретения любого рода10541054
  «I shall deduce from their Original, the Causes, Occasions, and the Complication of those many unforeseen Accidents; which falling out much about the same time, produced so great a Change. And it will at first sight seem very strange, when I shall name the Restoration of Learning, the Invention of Printing, of the Needle and of Gunpowder, as the chief of them; things in themselves so excellent, and which, the last only excepted, might have proved of infinite Advantage to the World, if their remote Influence upon Government had been obviated by suitable Remedies. Such odd Consequences, and of such a different Nature, accompany extraordinary Inventions of any kind» (Ibid. P. 9–10).


[Закрыть].

Как мы видим, перемены сохраняют присущий им опасный и непредсказуемый характер. В отличие от Макиавелли, которого интересовало, как сказывается на людях утрата ими опоры на обычай, внимание Флетчера сосредоточено на причинных связях, на долгосрочных последствиях действий в сложной паутине человеческого общества. Если говорить о перечисленных им нововведениях, возрождение образования и изобретение книгопечатания открыли доступ европейцам, прежде остававшихся «варварами», к многообразию культуры, а изобретение компаса положило начало международной торговле. О значимости пороха нам еще предстоит сказать.

Таким образом, к Роскоши, унаследованной от Древних, прибавилась Роскошь Азии и Америки; все Эпохи и все Страны наперебой стремились низринуть Европу в Бездну Наслаждений, которые обходились ей тем дороже, что Мода на Платье, Экипажи и домашнюю Мебель постоянно менялась.

Эти явления совершенно изменили образ жизни, от которого зависит все Государство. Правда, Знания существенно преумножились, и, учитывая, какой Занимательностью и Привлекательностью отличались все эти вещи, Люди полагали, что во всех отношениях выиграли от этой перемены своего умеренного и военного образа жизни, которому, следует признать, была свойственна некая смесь Грубости и Невежества, хотя нельзя сказать, что она была от него неотделима. Но в то же время они не учли невообразимых Зол, совершенно неотделимых от жизни на широкую ногу10551055
  «By this means the Luxury of Asia and America was added to that of the Antients; and all Ages, and all Countries concurred to sink Europe into an Abyss of Pleasures; which were rendred the more expensive by a perpetual Change of the Fashions in Clothes, Equipage and Furniture of Houses. These things brought a total Alteration in the way of living, upon which all Government depends. ‘Tis true, Knowledg being mightily increased, and a great Curiosity and Nicety in every thing introduced, Men imagined themselves to be gainers in all points, by changing from their frugal and military way of living, which I must confess had some mixture of Rudeness and Ignorance in it, tho not inseparable from it. But at the same time they did not consider the unspeakable Evils that are altogether inseparable from an expensive way of living» (Fletcher A. A Discourse of Government with Relation to Militias. P. 12–13).


[Закрыть].

Как мы вскоре узнаем, опасность роскоши состоит не в том, что она порождает изнеженность вкусов или даже переменчивость моды, а в том, что ведет к большему выбору и потому к специализации в профессиональной деятельности. У воина-гота не было особых забот, кроме как возделывать свою землю, воевать и отстаивать свою свободу; утонченный человек эпохи Возрождения мог стремиться к знанию или роскоши, наслаждению или моде, а потому терял интерес к тому, чтобы защищать себя. Если он был аристократом, то залезал в долги и вместо услуг своих вассалов брал с них ренту; если незнатным человеком, его вполне удовлетворяло то, что он свободный арендатор, а не зависимый вассал. Короли тем временем обнаружили, что подданные охотно платят им налоги, из которых можно выделить средства на наемников для собственной защиты; а изобретение пороха, превратившее войны в затяжные и дорогостоящие осады, усугубило этот процесс, едва он успел начаться. Как только войска стали содержаться на налоги, последние начали взиматься войсками, и почти во всей Европе иссякла свобода10561056
  Ibid. P. 13–15.


[Закрыть]. Но власть, опиравшаяся на профессиональных солдат, возникла лишь потому, что подданный обладал выбором, позволявшем ему отказаться от ношения оружия. Если он не хотел чем-то заниматься, то мог заплатить другому человеку – и тот делал работу вместо него. Таким образом подданный покупал себе освобождение от обязанностей. Однако он мог понять, чего лишался, только тогда, когда дороги назад уже не было. В итоге под «роскошью» подразумевались культура, досуг и выбор; эти же блага заключали в себе и вред. Флетчер может утверждать лишь, что грубость и невежество не являются неотделимыми от свободы воина, вероятно, имея в виду, что примитивный свободный гражданин был все же обучаемым; но «жизнь на широкую ногу», заставлявшая его продавать гарантии свободы и тем самым приобретать блага культуры, оказывалась неотделима от коррупции.

Флетчер довел неохаррингтоновский подход до той точки, где обнаружилась одна из наиболее сложных проблем, ставившая в тупик социальную мысль XVIII века: кажущаяся несовместимость свободы и добродетели с культурой, даже в большей степени, чем их несовместимость с торговлей, ставила проблему многообразия человеческих желаний. Свободный гражданин должен был желать лишь свободы и общественного блага, которому он посвящал свою жизнь. Если он менял свободу на другую ценность, то такой поступок всегда развращал и коррумпировал, даже если этой другой ценностью оказывалось знание. Характерный для гражданского гуманизма акцент на важности владения оружием и землей как необходимых условиях гражданской и нравственной независимости человека подчеркивал эту дилемму еще более остро, формулируя ее в терминах осмысления необратимого исторического процесса. Добродетель в своей парадигматической социальной форме теперь располагалась в прошлом; но ушедшая эпоха свободы оказывалась, кроме того, эпохой варварства и суеверия, и эпитет «готический» мог с мучительной двойственностью использоваться в обоих значениях. Что касается торговли, то в каком-то смысле она представляла собой деятельную форму культуры: если существовало множество удовольствий, человек мог выбирать между ними, а если он расставлял приоритеты, откладывая будущее удовольствие ради настоящего, он был уже близок к заключению сделок. Гражданин Аристотеля, определяя свои приоритеты, руководствовался моралью. Но если у торговцев, меняющих один товар на эквивалентную ему ценность другого, и была мораль, то она явно не связана с добродетелью гражданина – единственной секулярной добродетелью, доселе известной западному человеку. Эта добродетель опять же требовала от человека автономии, с которой он не мог расстаться, не подвергнувшись моральной порче. Было бы заблуждением полагать, что Флетчер наивно стремился возродить земледельческий уклад самостоятельных и автаркичных воинов-пахарей. Он пространно писал о крайне актуальных проблемах, связанных с необходимостью хоть в какой-то мере содействовать процветанию торговли в шотландском обществе, которое находилось в бедственном положении10571057
  См. «Первое и второе рассуждения о положении дел в Шотландии» Флетчера («First and Second Discourses on the Affairs of Scotland») в издании: Fletcher A. Political Works. London, 1737.


[Закрыть]. Впрочем, его история свободы, его «Рассуждение о правлении в связи с народным ополчением» свидетельствует о состоянии мысли около 1700 года, когда буржуазная идеология, гражданская мораль делового человека, была желанной, но еще, по всей видимости, недоступной. Вот почему дальше он – как и Толанд в своей написанной примерно в то же время работе «Реформа народного ополчения» (The Militia Reformed)10581058
  A Collection of State Tracts Published on Occasion of the Late Revolution… Vol. II. P. 594–614.


[Закрыть] – описывает модель военной подготовки для всех фригольдеров, которая задумана как способ воспитания гражданской добродетели10591059
  Fletcher A. A Discourse of Government with Relation to Militias. P. 50–62.


[Закрыть]. Люди уже не живут в готическом мире баронов и вассалов; у них есть выбор, коммерция и возможности коррупции. Стремясь сделать ненужными профессиональные армии, которые сделают порчу добродетели необратимой, они должны создать ополчение. Однако пока они носят оружие, аскетическая служба на благо республики научит их умеренности, умению отказываться от личных прихотей – существовали даже своего рода ополченческие проповеди, произносившиеся во Флоренции 1528–1530 годов и восхвалявшие бедность10601060
  Ibid. P. 54. Эти проповеди должны были произносить сами ополченцы, потому что священников в военном лагере не предполагалось. Ср.: Ibid. P. 52: «Their Drink should be Water, sometimes tempered with a proportion of Brandy, and at other times with Vinegar»; «Они должны пить Воду, иногда сдабривая ее долей Бренди, иногда же Уксусом».


[Закрыть], – и в конечном счете той добродетели, которую социальный порядок сам по себе уже не в состоянии обеспечить. Формирование такого ополчения отвечало бы законодательным и воспитательным целям, а кроме того, было бы ridurre ai principii; buone leggi, buona educazione, buone arme10611061
  Возвращение к началам; хорошим законам, хорошему воспитанию, хорошему войску (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Воспитание и образование, таким образом, в начале своего долгого пути воспринимались как фактор, противодействующий социальному развитию.

Впрочем, неохаррингтоновская версия английской истории на удивление уязвима для критики. Заглянув в тексты Брэди или самого Харрингтона, оппонент мог заявить, что в «готическую» эпоху общины настолько подчинялись лордам, что о равновесии и свободе не могло идти и речи. Возражая Флетчеру и Тренчарду10621062
  Defoe D. An Argument Shewing that a Standing Army, with Consent of Parliament, Is Not Inconsistent with a Free Government (1698) // Daniel Defoe / Ed. by J. T. Boulton. New York, 1965. Этот текст был ответом на: Trenchard J., Moyle W. An Argument Shewing that a Standing Army Is Inconsistent with a Free Government, and Absolutely Destructive to the Constitution of the English Monarchy (1697).


[Закрыть], Дефо отрицал именно наличие равновесия:

…Около того времени, когда Народ начал с презрением относиться к этой Службе, которая была обязанностью Вилланов и Вассалов, Мир и Торговля обогатили его, а Власть Баронов слишком возросла, это привело к частым Волнениям, Гражданским Войнам и Сражениям, и иногда эти Ссоры не обходились без участия Короля: один Дворянин нападал на другого, более всего страдал слабый, и за все это своей Кровью расплачивался Бедняк; Народ получил собственные Привилегии и обязал Короля и Баронов признать Равновесие, которое мы называем Парламентом, из чего выводят Необходимое Равновесие, о котором мы столько слышали. Мне нет нужды привлекать внимание моего Читателя к тем Временам и Обстоятельствам, но это Необходимое Равновесие является Основанием, на котором мы теперь стоим… и я предоставляю всем Людям судить, не является ли это Равновесие намного более благородным во всех Отношениях Устроением, нежели Правление прежнего готического Образца. <…>10631063
  «about the time, when this Service by Villenage and Vassalage began to be resented by the People, and by Peace and Trade they grew rich, and the Power of the Barons being too great, frequent Commotions, Civil Wars, and Battels, were the Consequence, nay sometimes without concerning the King in the Quarrel: One Nobleman would Invade another, in which the weakest suffered most, and the poor Man’s Blood was the Price of all; the People obtain’d Priviledges of their own, and oblig’d the King and the Barons to accept of an Equilibrium, this we call a Parliament: And from this the Due Ballance, we have so much heard of is deduced. I need not lead my Reader to the Times and Circumstances of this, but this Due Ballance is the Foundation on which we now stand… and I appeal to all Men to judge if this Ballance be not a much nobler Constitution in all its Points, than the old Gothick Model of Government. <…>» (Defoe D. An Argument Shewing that a Standing Army, with Consent of Parliament, Is Not Inconsistent with a Free Government. P. 44–45).


[Закрыть]

Но, хотя это и так, Бароны обеднели из‐за той Роскоши, которую доставило им Время, а Незнатные Люди разбогатели, обменяв положение Вассалов на Аренду, Ренту, Плату и тому подобное. Сделав это, они стали служить самим себе и таким образом перевернули привычный Порядок, и так возникла Палата Общин: и, надеюсь, у Англии есть основание ценить эту Перемену. Те, кто придерживается иного мнения, пусть подумают, какими Свободами Общины обладают в Польше, где сохраняются готические установления, и они будут удовлетворены10641064
  «But ‘tis said, the Barons growing poor by the Luxury of the Times, and the Common People growing rich, they exchanged their Vassalage for Leases, Rents, Fines, and the like. They did so, and so became entituled to the Service of themselves; and so overthrew the Settlement, and from hence came a House of Commons: And I hope England has reason to value the Alteration. Let them that think not reflect on the Freedoms the Commons enjoy in Poland, where the Gothick Institution remains, and they will be satisfied» (Defoe D. An Argument Shewing that a Standing Army, with Consent of Parliament, Is Not Inconsistent with a Free Government. P. 45).


[Закрыть].

Свобода и сбалансированная модель правления принадлежали современности, а не древности. Их источником было освобождение народа от феодального контроля, относящееся примерно к тому же времени, к какому отнес его Харрингтон. В «Чистокровном англичанине» (The True-Born Englishman), сатире, написанной двумя годами позже, Дефо использовал тот же язык, к какому мог прибегнуть левеллер пятьюдесятью годами прежде:

 
Нашествие Норманнов показало,
Что их Главарь – мерзавец, коих мало…
Так свой захватнический Легион
Хозяином народа сделал он…
И Лордом стал его Легионер,
Не отличаясь тонкостью манер;
И Перепись тех лет – тому пример.
Нет ничего престижнее для Знати,
Чем от Французов из Нормандской рати
С их Незаконнорожденным Главой
Производить весь Род старинный свой:
Мы знаем из Истории, что Званье
Дворянству принесло Завоеванье,
Но, черт возьми, как, за какой пробел
Француз стать Англичанином успел?10651065
  Дефо Д. Чистокровный англичанин // Англия в памфлете / Пер. И. Кутика. М., 1987. С. 37, 39. «The great Invading Norman let us know / What Conquerors in After-Times might do. <…> / He gave his Legions their Eternal Station / And made them all Freeholders of the Nation. <…> / The Rascals thus enrich’d, he called them Lords, / To please their Upstart Pride with new-made Words, / And Doomsday-Book his Tyranny records. / And here begins the Ancient Pedigree / That so exalts our Poor Nobility: / ‘Tis that from some French Trooper they derive, / Who with the Norman Bastard did arrive. <…> / Conquest, as by the Moderns ‘tis exprest, / May give a Title to the Lands possest: / But that the Longest Sword shou’d be so Civil, / To make a Frenchman English, that’s the Devil» (Defoe D. The True-Born Englishman: A Satyr (1701) // Daniel Defoe / Ed. by J. T. Boulton. P. 59–60 (стихи 195–196, 205–206, 209–215, 229–232).


[Закрыть]
 

Однако для Лилберна или Харрингтона подобное заявление о незаконности прошлого звучало как пролог к милленаристскому возрождению саксонской свободы или древней мудрости. Но Дефо не сторонник Реставрации и не милленарист; он современен и пишет в защиту союза вигов, Английского банка и постоянной армии. Он отрицает древность свободы и добродетели, – как его преемники отрицали существование конституции, к которой следовало вернуться, – указывая на равновесие, обретенное лишь двести лет назад без участия разума и откровения. «Мир и Торговля обогатили его»; Дефо не в меньшей степени, чем Флетчер – но с обратным знаком, – считает, что конец готической конституции положил именно принцип коммерции. Дефо любил и себя причислять к торговцам, но было бы непозволительно наивно полагать, что еще только нарождающаяся торговая буржуазия обеспечивала его аудиторией и давала достаточное основание писать так, как он писал. В трактате 1698 года он заметил: