Текст книги "Крик журавлей в тумане"

Глава 22

В школе был объявлен настоящий новогодний бал. Новогодний бал! От этих слов все вокруг начинало сверкать и золотиться. Никогда раньше Таня не замечала, что зима так прекрасна.

Из четырех времен года она больше всего любила осень. Лето казалось ей слишком суетливым, весна – грязной и серой, за исключением, конечно, мая. Но ведь май – это почти лето, а в марте и апреле на улицах всегда бывает слякотно и противно. Хочется уже переодеться в более легкую одежду, сбросить с себя надоевшие за зиму рейтузы и кофты, но не тут-то было. Март быстренько отморозит все оголившиеся места, а апрель в придачу и ветерком обдует.

Летом и вправду бывает слишком много суеты. Особенно в Синегорске, окруженном плотным кольцом огородов и водных магистралей. Между этими двумя жизненными реалиями синегорское лето пролетало со скоростью света, успев всех вокруг перебаламутить и утомить. Считалось позорным жить в таком городе и не уметь плавать. А Таня воду терпеть не могла. Томка, более ловкая и спортивная, пыталась научить ее плавать. Дома на полу они расстилали половик, ложились на него и начинали заплыв. Томка терпеливо объясняла Таньке, как надо двигать руками-ногами, заставляла ее дышать на счет раз-два-три. Танька все старательно запоминала и на комнатном полу «плавала» вполне прилично. Но стоило ей зайти в воду, как вся это наука из ее головы выветривалась, и она беспомощно барахталась в волнах неглубокого моря, зовя на помощь Томку. Несколько раз Таня пробовала проявить характер. Она смело шла к самому глубокому месту, с видом бывалого пловца набирала в легкие воздуха и бросалась грудью на волны. Вода держала ее тело до первого выдоха. После того как воздух покидал ее легкие, она шла ко дну.

– Ну что ты в самом деле, какая бестолковая, – говорила ей Томка, – делай, как я тебе говорю, лежи себе спокохонько и плыви. А ты дергаешься, по воде ногами так лупишь, что брызги во все стороны летят.

– Не могу я лежать спокойно: вдруг там, на дне, чудо-юдо живет. Ты себе плывешь, а оно хвать тебя снизу за ногу или за живот.

– С такой фантазией лучше на берегу лежать и в воду не соваться, – подвела итог Томка, и Танька с ней согласилась.

Еще летом прибавляли работы огороды. Надо было помогать родителям полоть, поливать или, хуже того, перебирать ягоды, особенно крыжовник, который мама приносила с огорода ведрами. Все остальное могло не уродиться, засохнуть или сгнить, но вот проклятый крыжовник урождался всегда. Причем в одном и том же виде – с двумя хвостиками, которые требовалось обрезать, и это муторное задание поручали только Татьяне.

– Хоть бы раз персики уродились на вашем дурацком огороде. Не знаю, чего вы там целыми днями торчите, – ворчала она, орудуя ножницами. – Все равно там кроме крыжовника ничего не растет. И тот растет только потому, что я его ненавижу. Мне назло растет. А вы эксплуатируете труд детей, как капиталисты. Сначала заставляете перебирать, а потом сами едите. Ведь я-то его не ем, и есть не буду. Никогда!

– Придет зима, еще как будешь лопать, ворчунья, – говорила ей мама.

– А вот и не буду, – перечила ей Танька. – Можно подумать, что обрезание вашего несчастного крыжовника является смыслом моей жизни. Мишку ни разу не заставляли его перебирать, а ест он больше меня.

Мама посмеивалась и от работы Таньку не освобождала. Так что лето ей любить было не за что. Вместо отдыха сплошная маета. То ли дело осень. Татьяне по душе была дождливая погода. Именно такая, какая бывает осенью. От нее становилось спокойней, лучше думалось и мечталось. Таня любила гулять, ощущая на своем лице живительную влагу дождя. Еще ей нравилось бродить по осеннему парку, проваливаясь ногами в прелую мякоть лиственных ковров и любоваться причудливым багрянцем былой зелени. Осенью даже небо было другим: более высоким и чистым, чем в другое время года. На фоне его пронзительной голубизны пожелтевшие ветки деревьев казались перьями жар-птицы.

К зиме Таня относилась довольно терпимо, прежде всего потому, что зимой легче было отлынивать от ненавистной физкультуры. Для этого достаточно было покашлять у мамы на глазах и жалобно шмыгнуть носом. Мама, имевшая сама, по ее собственному выражению, «слабые легкие», больше всего боялась разных простуд и воспалений, поэтому Танькины хитрости действовали на нее безотказно. Она сразу же писала в школу записку с просьбой освободить дочь от физкультуры по причине слабого здоровья.

В канун Нового года, за день до объявленного бала, в школу привезли огромную пушистую елку, и сразу у всех появилось праздничное настроение. Установили лесную красавицу в спортзале. Убогость помещения прикрыли атрибутами новогоднего праздника, что в сочетании с проявленной смекалкой дало вполне приличный результат. Снежинки, мишура, ватные сугробы, целлофановые сосульки, стеклянные бусы, нити дождя, шары и прочие украшения сверкали и переливались разноцветными огнями, а в центре красочного фейерверка крутилась елка с рубиновой звездой на макушке.

Переполненная счастливым ожиданием новогоднего бала, Таня возвращалась из школы уже вечером, думая о том, что самое прекрасное время года – это все-таки зима. В ней все было сказкой. И снег, похожий на серебро, щедро раскиданное по земле, и белые шапки, накрывшие сосновые лапы, и иней, застывший кружевом на деревьях. Вечером, в тусклом свете фонарей, эта красота казалась неземной. Будто художник, имеющий в своем распоряжении лишь белую краску, нарисовал зимнее волшебство.

Утром, проснувшись, Танька первым делом бросилась к окну. А вдруг все изменилось и вчерашней сказки больше нет? Однако, к ее великой радости, все осталось прежним, и сказка тоже, только на смену серебряным бликам пришли золотые – отсвет ярко сверкающего солнца.

– Мам, – сказала она, – вот посмотри, зимой все белое, других красок нет, а как красиво! Прямо все неземным кажется, а летом красок много, но все они такие обычные, что даже неинтересно их рассматривать. Не зря сказку Андерсен именно про Снежную королеву написал, а не про травяную или земляную.

– Фантазерка, – перебила ее мама. – Давай быстро умывайся, завтракай, и еще раз примерим платье. Надо длину посмотреть.

Ткань для первого в жизни Тани бального платья они выбирали вместе. Мама хотела купить воздушный капрон нежно-голубого цвета, но Таня решительно запротестовала, заявив, что в нем она будет похожа на снежинку времен детского сада. А ей хотелось, чтобы у нее было настоящее, взрослое платье, лучше – из модного гипюра. Увы, но гипюра они в магазине не нашли и купили в итоге плотную хлопчатобумажную ткань с красивым названием «тафта». На матово-голубом ее фоне вились некрупные цветочные гирлянды. Платье мать и дочь решили шить сами.

Через час, составив на кальке выкройку, мама прикрепила ее мелкими булавками к лежащему на столе отрезу и перекрестилась.

– Ну, с Богом, – сказала она и решительно сделала первый разрез на голубом полотне.

– Мам, – спросила Танька, наблюдая за тем, как она кромсает ножницами ткань, – а зачем ты всегда перед тем, как начать что-то, крестишься и про Бога говоришь?

– Я? – удивилась Надя. – Это тебе кажется. Ничего такого я не говорю.

– Нет, всегда говоришь. А зачем? Разве это поможет? Ведь Бога все равно нет, и в школе нам много раз об этом говорили. Это раньше попы сказки про Бога придумывали для того, чтобы бедных обирать и запугивать.

– Как это запугивать?

– Ну, попам самим лень было работать, вот они и придумали, как заставить других работать. Вы, говорят, работайте, вам на том свете зачтется, а мы и на этом свете вашими трудами сыты будем. А если, говорят, не хотите работать, то вас на том свете в котлах сварят.

– Ну ладно, хватит, – строго перебила ее мама, – ты говоришь про попов, а я про Бога. Он никого работать не заставлял, и Сам нищим был, и всех любил. А за то, что попы придумали, Он отвечать не может, с этим люди должны разбираться.

– А разве Бог – это не попы?

– Бог – это вера. Человеку без веры нельзя. Вот ты во что веришь?

– Я? – задумалась Танька. – В партию, КПСС, наверное.

– Во что? В КПСС! – от изумления мама выронила ножницы из рук. – Вот уж не знала, что ты у нас такая идейно подкованная. С чего это ты в партию взялась верить?

– Не знаю. Так все говорят. Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи.

– А сама ты как думаешь?

– А мне все равно. Только наш завуч, он коммунист, он Мадам, то есть Анжелину Олеговну, – поправилась она, заметив неодобрительный взгляд матери, – выгнал. Такая партия мне не нравится.

– Ну вот, видишь. А Бог, Он всех принимает и никого от Себя не гонит. Я, Танечка, конечно, в вопросах религии не горазда, но только с Богом в душе жить легче, чем без Него. Это уж ты мне поверь. Вот и тебе, если когда плохо будет, обратись к Нему за помощью, и Он поможет. А партийные, они тоже молятся, хотя и не осознают этого. Постоянно говорят «Слава Тебе, Господи», а это – слова молитвы.

– А правда! – удивленно воскликнула Танька. – Наша Анна Викторовна тоже говорит после уроков «Слава Тебе, Господи, день прошел, и Синьков ничего не натворил». А она партийная, у нее даже значок есть «Ударник коммунистического труда».

– Ну вот, видишь, – улыбнулась мама, – а ты спрашиваешь, почему я про Бога всегда вспоминаю. Про Него все вспоминают, и ты тоже про Него не забывай. Ты ведь у нас крещеная, и над тобой посланцы Божьи – ангелы летают. Хранят тебя от всяких бед и напастей.

– Ладно, – согласно кивнула Таня. – Вот сейчас будет «Слава Богу», если мы с тобой сошьем платье.

– Сошьем, – обнадежила ее мама. – Будешь ты у нас на балу настоящей принцессой.

Таня собиралась на бал. С превеликими мерами предосторожности, почти не дыша из-за боязни наделать дырок и затяжек, натянула она на свои маленькие ножки тонкие капроновые чулки. С помощью мамы надела новое платье, на котором та сама расправила каждую складочку. Затем, отказавшись от маминых услуг, Таня начала делать прическу. Она распустила косы, расчесала их и принялась крутить в разные стороны, пытаясь изобразить из распадающейся массы волос что-нибудь приличное. Помучавшись минут двадцать, она поняла всю бесполезность своей затеи и позвала на помощь мать.

– Мам, давай их прямо сейчас обрежем, – почти плача сказала она. – Ты только посмотри, – она подняла вверх несколько непослушных прядей, – это какое-то безобразие, а не волосы. Сейчас вообще в моде короткие стрижки, а я хожу с этим лошадиным хвостом.

– Не выдумывай ерунды, – сказала Надя, принимаясь за работу, – сейчас мы из тебя принцессу сделаем.

Она нагрела электрощипцы и стала подвивать ими концы Таниных волос. Передние пряди она завила полностью и заколола их с двух сторон невидимками, немного подняв вверх у висков. Получились локоны, обрамляющие каскад золотистых волос, волнообразно спадающих вниз. Мама повертела дочку во все стороны, оценив свою работу, и осталась довольна.

– Отец, – позвала она Алексея, – иди-ка, посмотри на дочь мужским глазом.

– Ух ты, – присвистнул от изумления отец, взглянувший на дочь. – Это откуда к нам такая фея заявилась? Ну, Танюха, все кавалеры твоими будут.

– Да ну тебя, пап, – засмущалась Танька и убежала в свою комнату. Там, возле зеркала, она замерла, вглядываясь в свое отражение, будто пыталась увидеть в нем что-то новое. Но все оставалось прежним. У нее были синие, как у мамы, глаза, прямой нос средних размеров и губы, тоже средние. Ничего выдающегося в своем лице она не нашла. Все среднее. Ни рыба ни мясо. За исключением густых пшеничных волос, которые можно смело назвать модным словечком: шикарные.

«И все равно когда-нибудь я их все-таки подстригу, – думала Танька, вертясь перед зеркалом. – Оставлю длину до плеч. Чтобы не нужно было косы заплетать».

Собственный вид с распущенными волосами ей нравился больше, чем с косами.

– Ну что, принцесса, – окликнул ее отец, заглянув в комнату, – на бал опоздаешь! Уже Томка пришла, ждет тебя в коридоре. Иди.

– Да? Я и не слышала, как она звонит в дверь, – Таня бросилась в коридор, на ходу запихивая в сумку коробку с новыми туфлями на высоком каблуке.

Вскоре хлопнула входная дверь, и в коридоре все стихло. Девчонки умчались на бал.

– Таня спрашивала у меня, не хочу ли я пойти на бал, – сказала Надя, усаживаясь напротив телевизора с вязанием в руках.

С тех пор как Ивановы получили квартиру, Надя увлеклась рукоделием. Она вязала всевозможные салфеточки, скатерти, украшала ими столы и тумбочки, шила покрывала для мебели, мастерила диванные подушечки с орнаментом и даже собрала из разноцветных лоскутков красивый чехол для ватного одеяла. Все эти милые предметы придавали их дому особый уют и очарование.

– А ты что ответила?

– Сказала, что не хочу, – Надя помолчала, перебирая спицами. – Вот и дочка наша выросла, сначала сын, а теперь дочь. Пройдет еще пара лет, и поедет она учиться. Археологом хочет стать.

– А мне говорила, что учительницей будет, – удивился Алексей, – у нее семь пятниц на неделе, не знаешь, чему верить.

– Это не важно. Главное, что уедут они оба, и опустеет наш дом. Как тогда жить будем? – вздохнула Надя.

– Внуков привезут. Глазом не успеем моргнуть, как женятся оба. Мишка, парень хоть куда, да и Татьяна симпатичной девчонкой растет. Фигурка – как у статуэтки.

– Ой, рассмотрел, ну это ж надо. Мне бы и в голову не пришло.

– Ничего я не рассматривал. Я и так вижу. Танечка у нас симпатичная очень. Погоди, выправится, марафет наведет, совсем красавицей станет.

– Не нравятся мне твои милицейские словечки, – поморщилась Надя, – а девочка у нас и в самом деле неплохая получилась.

– Можно было бы и еще одну сообразить, – улыбнулся Алексей, обнимая Надю.

– Я бы с удовольствием, – грустно сказала Надя, – только вот здоровье не позволяет, сам знаешь.

Лагерь навек оставил метку на Надином здоровье. Ее болячек с лихвой могло бы хватить человек на десять, но все они выбрали одну только Надю. Терапевт Александра Ивановна, у которой она всегда лечилась, говорила ей, проводя очередной осмотр:

– Тебе, Надежда, в целях экономии бумаги, чтоб много не писать, смело можно ставить один общий диагноз – воспаление всего организма. Твое счастье, что ты дочь успела родить.

Надя тоже так думала и считала Таню – чудесным даром, милостью Божьей, данной ей свыше за все перенесенные страданья. Через год после рождения дочери у Нади случилась внематочная беременность, закончившаяся сложнейшей операцией. Последующий приговор врачей был однозначен – бесплодие. Надя часто вспоминала о своей умершей дочери, представляла себе, какой бы она была сейчас, на кого была бы похожа.

«Вот если бы у меня был еще один ребенок, – думала Надя, механически вывязывая несложный узор салфетки, – в моей душе воцарился бы покой. Это я из-за умершей девочки так мучаюсь. Вот ведь как человек устроен. Наверное, и могилка дочкина с землей сравнялась, а в памяти она все еще живет».

– Слушай, Леш, – не отрываясь от вязания, окликнула она Алексея, уткнувшегося в телевизор, – давай с тобой кого-нибудь усыновим. У нас бывают такие случаи, когда матери от новорожденных отказываются.

Алексей, увлеченный игрой, не обратил на ее слова никакого внимания.

– Эй, – она осторожненько уколола его спицей, – очнись. Я с тобой разговариваю.

– Чего? – уставился на нее Алексей, явно ничего не слышавший, кроме голоса диктора.

– Я говорю, давай ребеночка усыновим. У нас бывают отказники. Жалко их. Мучаются всю жизнь по казенным домам. Мы с тобой двоих вырастили и еще вырастим.

– Ну, ну я не знаю, – ошарашенно глядя на жену, сказал Алексей. – А нам разве надо?

– Может, и не надо. Ну, разве плохо будет? Дети разъедутся, будем скучать вдвоем. Но главное не в этом, а в том, что одной сиротинкой на земле меньше будет. Этих отказников до слез жалко бывает. Им же ласка нужна, а в детдомах ее разве дождешься? Пеленки сменить и то некому, не то что на руках побаюкать.

– Оно, конечно, жалко. Только сможем ли мы воспитать его как положено?

– Двоих воспитали, а с третьим, думаешь, не справимся?

– Ну не знаю, мать, озадачила ты меня. Не знаю, что тебе ответить. Подумать надо. С детьми посоветоваться. Вот Танька придет, обсудим. Надеюсь, ты пока никого еще не присмотрела?

– Нет.

– Ну и ладно. Значит, есть время досмотреть матч… Давай, обходи его, обходи! Выходи на левый фланг! – заорал он, возвращаясь к телевизору.

«Как там Танечка моя? – подумала Надя. – Она так волновалась. Все-таки первый в ее жизни бал! Как-то там у нее все сложится?»

Школа издалека походила на огромный прогулочный корабль, на борту которого играла веселая музыка, придавая холодному зимнему вечеру праздничное настроение. Еще не придя на бал, подружки почувствовали себя Золушками в ожидании чудес. В том, что они произойдут, девчонки не сомневались. Ведь они шли на настоящий бал.

– Томик, какая ты красивая! – воскликнула Таня, когда Томка в раздевалке сняла с себя пальто.

На Томке было кремовое, с серебристым отливом платье с удлиненной талией и коротенькой юбочкой в мелкую складку. Короткие волосы, обычно вьющиеся, теперь были почти прямыми и лежали на Томкиной голове высоко начесанной копной, с которой на лоб спадала зачесанная вправо челка. Возле ушей с двух сторон лежали крупные завитки, придавая взрослости ее юному курносому лицу.

– Знаешь, сколько нам пришлось попотеть, чтобы эти мои дурацкие кудри хоть немного расправить, – тараторила Томка, вытаскивая из сумки туфли. – Я их и водой мочила, и платок плотно-плотно на голову завязывала. Бесполезно.

Слушая ее, Таня подумала, что людям всегда хочется именно того, чего у них нет. Ей все время хотелось локонов, но вместо этого у нее были пышные, густые, длинные волосы с редкими «ленивыми» извилинами. У Томки волосы были короткие и очень кудрявые. Она ненавидела эти кудри и завидовала всем прямоволосым.

– Ты ведь знаешь, что я хожу всегда как «Ленин маленький с кудрявой головой». – Томка переобулась и начала торопить Татьяну: – Давай скорее, ты тоже красивая сегодня.

– Ага, – кивнула Танька, сознавая, что на самом деле подруга выглядит лучше ее самой, да и многих других.

Томка всегда была хорошенькой. Кареглазая, темноволосая хохотушка в отличие от Татьяны была бойкой, энергичной и имела кучу подруг и друзей.

– Я даже хотела их клеем намазать.

– Кого? – удивилась Танька, успев забыть про Томкину эпопею с волосами.

– Да кудри свои дурацкие. Хорошо потом Верка пришла и притащила какую-то дребедень. У знакомой парикмахерши выпросила. Лак вроде специальный, во флаконе. Она каждую прядь этой пшикалкой прыскала, а потом начесывала. Полчаса возилась. Ну, как?

– Подожди, – остановила ее Татьяна, – давай хоть к зеркалу подойдем, на себя посмотрим.

У зеркала толпилось несколько девчонок. Тане с трудом удалось найти свободное место. Она поправила свои локоны, осмотрела себя с головы до ног, и осталась недовольна. По сравнению со взрослой Томкой она выглядела в своем голубеньком платье с простенькими бантиками совсем ребенком.

Бал только начинался. Все вокруг гремело и золотилось. В воздухе кружились разноцветные конфетти и взлетали к потолку бесконечные ленты серпантина. Девчонки украшали себя нитями серебристого дождя и сверкающей мишурой, стараясь быть похожими на принцесс. Всех пришедших на бал встречал веселый Дед Мороз, в котором ребята без труда узнали учителя физики.

– Нет, нет, что вы, – отмахивался от догадливых учеников Дед Мороз, – в моем лесу ни про какую физику народ слышать не слышал, знать не знает. Да и некогда нам. Мы там весь год спим, а потом просыпаемся и в гости к вам ходим. Хороводы танцуем, песни поем. Так что давайте, гости дорогие, у елочки собирайтесь, сейчас хоровод водить будем. Эй, музыканты, время пришло про елочку песню спеть. Начинайте.

Приглашенный по случаю праздника из Дворца культуры вокально-инструментальный ансамбль заиграл знакомую всем песенку.

– Все дружно взялись за руки и пошли вокруг елочки, – скомандовал Дед Мороз. – Вместе дружно все поем. Начали: «Мороз снежком укутывал, смотри не замерзай».

Потом ансамбль пошел отдыхать, а Дед Мороз устроил новогоднюю спартакиаду. Участие в ней принимали в основном мальчишки, а девчонки довольствовались ролью болельщиц, изнывая в ожидании самой интересной части бала – танцев. После того, как добровольцы вдоволь набегались в мешках, посоревновались в метании колец, вращении обруча и сталкивании друг друга с табуреток, а также с закрытыми глазами нарисовали уродливых коров, официальная часть бала закончилась. Раздав участникам спартакиады шоколадные призы, Дед Мороз объявил:

– Наша зимняя спартакиада подошла к концу, мы приветствуем всех победителей, участников и зрителей. Ваши достижения войдут в историю мирового бального спорта. Если такого еще не было, то теперь будет. А сейчас, на радость всем, начинаем танцы до упаду. Только для вас и только у нас, танцуют все, твист, чарльстоны и вальс. Играет сегодня ансамбль наш веселый, будем плясать мы дружно, всей школой. С Новым 1969 годом! С Новым счастьем!

Дед Мороз, выполнив свою программу, ушел, и на смену ему вышли музыканты. Взяв в руки инструменты, они стали долго и нудно настраивать их, вызывая этим всеобщее недовольство.

– Ой, ну сколько можно пиликать. Играть уже пора, – возмущалась Томка. – Тань, смотри, вон там парень стоит, ну черненький, тебе он как?

– Никак, – равнодушно посмотрев на тщедушного паренька-десятиклассника, ответила Таня, – мелкий какой-то.

– Ой, ты что, – возмутилась Томка, – он же такой симпатичный, неужели ты не видишь?

– Нет. А что, он тебе нравится?

– Очень, – сверкая глазами, выдохнула Томка. – Не такой уж он и маленький. Это я сейчас на каблуках, а так он повыше меня будет. Хорошо, что мы с тобой обе невысокие, нам любые парни подходят. А если бы были дылдами, как Светлова, то пришлось бы прежде, чем влюбиться в парня, его рост измерить. Правда?

– Не знаю, мне высокие больше нравятся. Такие, как Вовка из нашего класса.

– Ты что? – округлила глаза Томка. – Влюбилась в него? Он же задавака и стиляга.

– Да нет, – засмущалась Таня, – просто мне такой тип нравится.

– С такими вкусами, подруга, ты пропадешь.

– Почему это?

– А потому. Выбирать надо что попроще. А красавчиков арканить тяжело.

– А я и не собираюсь никого арканить, – надулась Танька.

– Ну и зря, – весело ответила Томка, не обращая внимания на обиду подруги. – А я собираюсь. Меня мать научила.

– Как это? Смотреть, что ли?

– Не просто смотреть, а строить. Демонстрирую. Ты будешь предметом, – увидев Танино недоуменное лицо, она пояснила, – то есть кавалером, и я буду тебя завлекать. Стой здесь.

Томка отошла от Тани на несколько шагов, сложила пухлые губки бантиком, потупилась, подняла свои ясные карие глазки и обвела ими вокруг Тани, на секунду задержавшись на ней. Получилось очень кокетливо и симпатично.

– Ну, как? – спросила Томка, повторив эту операцию несколько раз.

– Здорово! – восхитилась Таня. – А как это у тебя получается?

– Просто надо смотреть по очереди на пол, в угол, на предмет. Это называется завлекалочка. Мать сказала, что против этого взгляда ни один парень не устоит. Попробуй.

– А кто предметом будет?

– Да пусть вон твой Вовка. Давай.

Повторяя про себя: на пол, в угол, на предмет, Танька несколько раз обвела вокруг Вовки глазами.

– Ты чего, – подскочил он к ней, – сказать чего хочешь?

– Иди, иди отсюда, – отогнала его Томка, – у нас разминка перед боем.

– А-а-а! А я думаю, чего ты здесь глазами крутишь, как рыбина на берегу.

– Вот видишь, действует безотказно, – гордо сказала Томка.

Музыканты все еще настраивали свои электрогитары, повторяя бесконечные «раз-два-три».

– Эй, халтура, – закричали ребята, – или играть начинайте, или мы магнитофон сейчас включим, сколько ждать можно.

– Раз, два, три, поехали, – скомандовал один из музыкантов, и в зале раздались первые аккорды.

«Дорогой дальнею да ночкой лунною» – запел ансамбль, и все радостно бросились в центр зала, устав от стояния по углам.

Начались настоящие танцы. Спев про дорогу длинную, ансамбль переключился на «Летку-Енку». Ребята выстроились в шеренгу и двинулись одним большим хороводом вокруг елки, прыгая в такт веселой мелодии:

«Раз-два, туфли наденька, как тебе не стыдно спать, – пели музыканты, выстроившись на сцене в одну шеренгу и подпрыгивая вместе со всеми. – Славная, милая смешная Енька нас приглашает танцевать».

– Танцующим ура, ура, ура! – крикнули они, обращаясь к залу.

– Ура! – подхватили ребята.

Следующий танец был медленным. Затем – снова быстрый, а дальше все пошло по одной и той же схеме. Таня танцевала в общем кругу быстрые танцы, а заслышав первые аккорды протяжной музыки, быстро отходила в сторонку. Томка в этот вечер пользовалась большим «спросом» у парней. Ее приглашали даже старшеклассники и тот «мелкий» парень, на которого она положила глаз. Видимо, завлекалочка подействовала.

А на Таню никто не обращал внимания, хотя ей так хотелось танцевать! Один раз Татьяне показалось, что парень из параллельного класса направляется прямо к ней, она уже успела обрадоваться и замереть в счастливом ожидании приглашения, но он, не дойдя до нее пару шагов, повернулся к стоящей рядом девице и сказал ей: «Разрешите».

Вечер кружился в ритме танцевальной музыки, а Таня так и стояла у стеночки, никем не замеченная и никому не нужная. Мама зря старалась, ее дочка оказалась лишней на этом сверкающем балу. От одинокого стояния в сторонке все ее праздничное настроение куда-то испарилось. Она представила себя со стороны – худенькая девочка со средним лицом, в детском голубеньком платьице с бантиками и с прической, как у куклы.

«Конечно, разве таких приглашают, – грустно думала она, – приглашают взрослых или таких красивых, как Томка».

Чтобы никто не видел ее переживаний, Таня отвернулась к окну, делая вид, что ничто ее так не привлекает, как кромешная темнота за холодным стеклом.

– Можно вас пригласить? – услышала она вдруг рядом с собой.

Она резко повернулась, не сумев удержать своей радости, и тут же осеклась, краснея от стыда за свой порыв. Оказывается, и на этот раз рядом с ней стояла высокая стройная девчонка из десятого класса и именно ее приглашал на танец черноволосый паренек.

«Все, – подумала Татьяна, снова разворачиваясь к окну, – дождусь, когда закончится музыка и пойду домой. Томке ничего говорить не буду. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал, как мне здесь плохо. Завтра придумаю, что соврать».

Но уйти незаметно ей не удалось.

– Ты чего тут одна стоишь, в окно уставилась? – подбежала к ней Томка. – Танцевать надо, а не в темноту пялиться. Мы ж на бал пришли.

– Мне не хочется, – сказала Танька, не желая сознаваться подруге в истинной причине своего печального стояния у окна, – я устала. Пойду домой.

К Танькиному неудовольствию снова заиграла медленная музыка. Она увидела парня, идущего к ним. Однако теперь она уже не ждала никакого приглашения, зная, что он идет к Томке.

– Разрешите, – сказал он, обращаясь действительно к ней.

И тут, вместо того чтобы принять приглашение, Томка сказала ему:

– Пригласите лучше мою подругу.

Парень несколько секунд недоуменно смотрел на Таню, а потом сказал, пожимая плечами:

– Хорошо. Мне все равно, пойдемте вы.

Тане казалось, что весь зал смотрит на нее и смеется над ней. Никогда раньше она не испытывала такого огромного, жуткого стыда. Она покраснела до самых кончиков волос.

– Нет, я не танцую, извините, – прошептала она и, оттолкнув парня, опрометью бросилась из зала.

– Ты куда? – догнала ее в раздевалке Тома. – Я как лучше хотела.

– Спасибо. Я домой. Я уже давно собиралась.

Она кое-как переобулась, накинула на себя пальто, наугад нахлобучила шапку и вылетела из школы. Отбежав от нее подальше, она остановилась и оглянулась, словно опасалась погони. Но дорога была пустой и никто не торопился ее догонять. Томка осталась дотанцовывать. Школа была по-прежнему похожа на большой праздничный корабль, только никаких чудес своими сверкающими огнями он уже не излучал. И ночь была обыкновенной. Холодной и пустынной, как и положено зимой.

– Ну, как бал? – спросила утром Надя у дочери. – Что там было?

– Нормально, – ответила та, лениво пережевывая завтрак. – Ничего особенного. Хоровод вокруг елочки водили, игры всякие устраивали, а потом танцевали.

– Танцы понравились?

– Нет. Они Томке понравились, а мне нет.

– Почему это?

– Потому что Томке сестра сшила настоящее бальное блестящее платье и сделала прическу, как в журнале мод. А ты мне сшила убогое детское платье и локоны заколола, как у куклы, и никто не обращал на меня внимания. И еще дурацкие бантики пришила, – со слезами на глазах Таня выскочила из-за стола и побежала в свою комнату.

– Вот, – сказала она, появившись через минуту с платьем в руках, – я отрываю твои бантики. Видишь. И платье это забери себе, я его ненавижу.

Она швырнула голубое облако прямо на пол, села на табуретку и заплакала.

Расстроенная Надя подняла новогодний туалет и села рядом с дочерью. Она молча расправляла складочки на платье, которое шила с такой любовью, и отчаянно жалела дочку. Все прошлые обиды обрушились вдруг на Надю, и она тоже заплакала.

– Ты чего? – удивленно спросила Таня, подняв на мать свое заплаканное лицо. – Тебя тоже не приглашали танцевать?

– Мне и не хотелось, – шмыгая носом совсем как маленькая, ответила Надя, – мне хочется, чтобы моей доченьке всегда было хорошо, а ей плохо, значит, и мне плохо.

Таня подошла к маме, они обнялись, и обе заревели.

– Я ведь не завидую Томке, – глотая слезы, рассказывала Таня, – мне и не хочется танцевать без передышки. Ну хоть два раза, хоть один, мог бы меня кто-нибудь пригласить! Что же я, хуже всех? Всех приглашали, кроме меня, даже страшных и тупых и то приглашали, а я целый вечер у окна простояла.

– Доченька ты моя, ты у меня самая хорошая, – успокаивая ее, Надя всхлипывала еще сильнее, – самая красивая, самая умная – лучше всех.

– Нет, я хуже всех. Потому что всем было весело и только мне одной грустно.

Когда Алексей пришел домой, переступив порог комнаты, увидел обернувшиеся к нему заплаканные лица.

– Что случилось? – перепугался он. – Что? С бабушкой плохо?

Таня с Надей молча смотрели на него.

– …Умерла! – побледнев, Алексей плюхнулся на табуретку рядом со своими женщинами. – Я так и знал. Как я ее звал сюда. К нам. Нет, говорит, останусь в Москве.

Надины огромные глаза стали еще больше от ужаса.

– Что? Анастасия Макаровна умерла? Когда? – слезы сразу высохли, и она, так же как и муж, побледнела. – Когда? Когда ты узнал?

Алексей смотрел на Надю, явно ничего не понимая.

– А что, разве не она? Кто умер? Умер-то кто? – закричал он и, полностью перестав владеть собой, начал трясти Надино плечо. – Я тебя спрашиваю. Кто умер? Чего ты все молчишь? Дар речи потеряла?