Текст книги "Крик журавлей в тумане"

– Что это?

– Здесь наша база, перекантуешься, пока мы решим, как тебя переправить в Россию.

– Костя, – сказала Таня, немного помолчав, – мне скорее домой надо. Я беременна. Если Ахсен об этом узнает, все станет гораздо сложнее.

– Тогда действительно лучше здесь не задерживаться, – согласился он. – Завтра с утра в их представительство поеду, выезд для тебя оформлять, – сказал Костя.

– Ага, тебя там ждут! Всю жизнь мечтали гражданку Таню в Союз выпустить. Слушай совет мудрого человека – не подмажешь, не поедешь, – вмешался в разговор Юрка.

– А как? – растерялся Костя.

– Зеленью, как еще. Там этот цвет любят.

– У меня есть пятьсот долларов, – сказала Таня.

– Дамочка-то наша – богачка, – присвистнул Юрка. – У мужа украла?

– Что вы, мне от него горбушки черствой не надо. Родственница перед отъездом из Союза дала. На черный день. С тех пор и хранила.

– За такие деньги, дорогая Таня, мы вас точно на Родину отправим, – сказал один из геологов, – у меня и знакомый есть в нашем посольстве. Напишу ему пару строк. Он поможет вам и с документами, и с билетом. Паспорт не потеряла?

– Нет, и гражданство у меня советское.

– Ну и славненько, – Юрка развернул машину, – Сашок, садись, в сельмаг поедем.

На базе было все свое-родное и как бы знакомое: пришел русский врач, ей выделили комнату и даже организовали душ. Врач оказался очень кстати. Осмотрев Таню, он заявил, что состояние ее оставляет желать лучшего, но можно попытаться дотянуть до дома и с тем, что есть. Балагуря и посмеиваясь, он обработал раны на спине и, уходя, велел больше спать и лучше питаться.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на посадку, просьба занять свои места. Пристегните ремни безопасности, – идущая по проходу стюардесса повторяла одну и ту же фразу, осматривая готовность салона к посадке.

Таня пристегнула ремень, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Все. Алжирский кошмар навсегда остался в прошлом.

Уезжая из страны, она до последнего момента дрожала от страха. Ей казалось, что вот-вот в аэропорт ворвется Ахсен со своими селянами и утащит назад, в деревню, в пустыню. Она опасливо оглядывалась по сторонам и ни на шаг не отходила от Кости и его друзей, которые хотя и посмеивались над ее страхами, но все-таки были настороже.

Однако обстановка в зале ожидания была спокойной. Столичный алжирский аэропорт жил такой же обычной оживленной жизнью, как и другие аэропорты мира. Светлые, просторные залы, бесшумные кондиционеры, улыбчивые служители, модно одетые пассажиры – все это свидетельствовало о том, что Таня с ребятами находились в цивилизованной стране. Но теперь Таня знала, что это впечатление обманчиво. Параллельно с этой, выставленной напоказ, жизнью, существовало другое измерение, и в нем всегда царило одно время – средневековье. Шагнув в салон самолета, Таня навсегда рассталась с ним.

– Уважаемые пассажиры, наше путешествие подошло к концу. Столица Союза Советских Социалистических республик город-герой Москва приветствует вас. Московское время одиннадцать часов тридцать минут. Температура воздуха минус два градуса.

Хорошо, что Юрка в последний момент вспомнил, что Таня летит в холодную Москву практически раздетая, и отдал ей свою джинсовку. Таня мысленно представила себе, как она выглядит со стороны. Сандалии с синими носочками, длинная цветастая юбка и потертая, выцветшая куртка, в которую при желании можно было вместить еще трех таких, как она. Но это уже мелочи. Таня теперь точно знала, что одежда в системе жизненных ценностей – дело последнее и что на Родине хороша любая погода, особенно дождливая. Она так по ней соскучилась.

Самолет приземлился под аплодисменты пассажиров. Таня подошла к трапу: серое небо, мелкий, тающий на лету снежок, грязно-белая слякоть под ногами. Господи, какое счастье, что в мире есть такая прекрасная страна, в которой кроме лета бывают весна, зима и осень! А еще дожди, лужи, слякоть, березки, сосны, сирень, черемуха, ромашки!

От счастья Таня готова была целовать мокрую, слякотную землю, но не осмелилась: рядом шли люди, морщась и сетуя на плохую погоду. Какие же они все глупые! Что они вообще понимают в погоде? Ничего. Счастливые часов не наблюдают, написал Грибоедов. Не только часов, они и земли своей не наблюдают, принимая ее как неотъемлемое приложение к собственной жизни. И спорить с ними бесполезно, ибо они ничего не поймут до тех пор, пока сами не побывают в неволе и не увидят, как сгорают печальные судьбы странников под лучами чужого солнца.

Войдя в зал аэропорта, Таня сразу увидела своих. Они стояли далеко, но Таня безошибочно узнала их в толпе встречающих. Мама, папа, тетя Лена, Светка, Володя, Сережа! И чуть в сторонке, вытирая слезы, – баба Настя! Когда-то она рассказывала про журавлей, которые с земли подают сигналы, спасая затерявшихся в тумане собратьев. Таня смотрела на свою семью и чувствовала себя тоже заблудившейся в тумане, только, в отличие от журавлей, она оказалась настолько глухой, что чуть было не погибла, не слыша спасительных сигналов, идущих из родного дома. Слава Богу, теперь все позади!

Таня шла все быстрей и быстрей, а потом, не выдержав, побежала. Она больше ничего не боялась. Это была ее земля, ее страна, ее семья. Все здесь принадлежало ей, и она имела право на то, чтобы, не оглядываясь, дышать полной грудью, плакать и смеяться.

Женщины плакали открыто, не стесняясь своих чувств, мужчины украдкой смахивали слезы, предательски поблескивающие в уголках их глаз.

– Танька, ты такая тощая! – сказал Светка, когда волнение первых минут встречи немного улеглось. – В два раза тоньше стала, чем была.

– Ой, да что ж ты так почернела-то, касатушка моя, – приговаривала бабушка, гладя ее по руке, – как уголек стала, как уголек. Головешка выгорела, остался уголек.

Надя молчала. Комок слез, запечатавший горло, не давал говорить. Она разглядывала свою дочь, будто видела ее впервые. Таня и впрямь была не похожа на ту нежную девушку, которую они семь с половиной лет назад провожали в Алжир. Она похудела и стала как будто выше ростом, но дело было вовсе не в этом, а в новом, совсем незнакомом выражении ее лица. Вместо прежней девочки, смотревшей на мир восхищенными глазами, перед Надей стояла молодая женщина, и каждая морщинка на ее измученном, печальном лице свидетельствовала о трагедии, которую пришлось пережить.

– Танечка, – с трудом выдохнула Надя, – что они с тобой сделали?

– Все хорошо, мамочка, все хорошо. Теперь уже все позади. После того, что было, со мной больше ничего не случится. Не плачь, – поглаживая вздрагивающие от рыданий плечи, Таня заметила, что ее мама, такая молодая и красивая раньше, стала теперь совершенно седой. – Мамочка, – прошептала она, – ты поседела из-за меня, прости меня. Простите меня, простите.

– Вправду уже все позади, – улыбнулась сквозь слезы Надя.

– Да, да, все позади. Надо Бога за это благодарить, Который послал мне Костю.

– Я знаю, доченька, знаю, что Бог не оставил тебя Своей заботой. Теперь мы вместе, и надежда и вера в Него будут только крепнуть…

Девочка родилась в мае 1984 года. Она была смугленькой и кареглазой. На семейном совете решено было назвать ее Анечкой. Анна Алексеевна Иванова. О фамилии Катеба никто даже не вспомнил.

Анна Алексеевна лежала в своей кроватке, пускала пузыри и совсем не интересовалась историей своего появления на свет. Ее внимание привлекали совсем другие вещи. Ну, например, погремушка. Повесили ее над кроваткой и ушли. А если за эту погремушку зацепиться, потянуть к себе, а потом отпустить, то получается так много шума, что все сразу обращают на это внимание. Анечке нравилось быть в центре внимания, поэтому она старалась чаще плакать среди ночи и тащить в свой маленький розовый ротик все, что попадалось под руку. Тогда взрослые бросали свои дела и бежали к ней, а она, довольная, лукаво поглядывала на них карими глазками и улыбалась.

– Ну и хитрунья. И в кого только уродилась такая хитрунья? – приговаривала баба Настя, грузно переминаясь возле долгожданной правнучки.

Появлению Ани радовалось все семейство. Она подрастала, окруженная заботой и лаской, а Таня думала о том, как жить дальше. Надо было устраиваться на работу, но вряд ли можно было надеяться на то, что кто-нибудь доверит ей воспитание детей в школе. На всякий случай она предприняла одну попытку, сходив в соседнюю школу. Директор, темпераментная женщина с обостренно-нервной реакцией на все происходящее, изучив Танины документы, отрицательно покачала головой.

– Не могу вас взять. Дело не в том, что вы за границей были, сейчас уже не те времена. Вы слишком давно закончили институт. И ни дня не работали по специальности. Вам надо проходить квалификационную комиссию, чтобы подтвердить ваши знания на соответствие профессиональным требованиям.

Таня решила ничего не проходить, а начать свою жизнь с чистого листа.

– На завод пойду, – объявила она родителям.

– Сходи, конечно, но сомневаюсь я, что тебя с твоей анкетой туда допустят, – сказал отец.

Алексей оказался прав. Тане даже не пришлось заполнять анкету: кадровик прочитал ее документы и сразу же молча, без объяснений, вернул назад.

– Мама, как же так, все знают, что в СССР безработных не бывает, а из меня делают безработную, – возмущалась Таня. – Я молодая, здоровая, я очень хочу работать, а мне везде показывают на дверь. Может, мне в ЦК КПСС на них пожаловаться?

– И как будет звучать твоя жалоба? Жила в Алжире, вернулась, а меня не ждут? – спросила Надя.

– Пусть и так. Пусть в Алжире. Что же я теперь, не человек? Мне ребенка растить надо, самой надо становиться на ноги, а они мне везде от ворот поворот делают.

– А ты знаешь, что в Союзе свой Алжир был?

– Как это?

– А так. Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Жуткое заведение. На нашей Родине, Танечка, жаловаться можно. Жалеть некому. Не советую тебе на жалость надеяться.

– Что же мне делать?

– Ты очень счастливый человек, Таня. Тебе помогли выбраться из Алжира. У тебя есть родной дом, где все тебя любят. До тех пор, пока мы с папой живы, вы с Анечкой без куска хлеба не останетесь. А пока… Пока у тебя есть возможность найти свою дорогу в жизни.

– А вдруг я опять ошибусь?

– Если ошибешься, вернешься на исходную позицию, и так до тех пор, пока не выйдешь на верную дорогу.

– А у меня получится?

– Непременно. Запомни, Таня: у каждого есть своя дорога и она всегда для него свободна. Главное – найти ее, и все тогда у тебя получится.

– Я постараюсь, – сказала Таня.

Со времени того разговора прошел месяц, но Таня так и не смогла определиться со своим выбором. Она пыталась устроиться регистратором в поликлинике, секретарем-машинисткой в Управление торговли и даже лифтершей в ЖЭКе, но всюду получала отказ.

«Искать свою дорогу», – вспомнила она однажды мамины слова, гуляя с Анечкой в детском парке.

Был теплый осенний вечер. Анечка сладко спала в своей коляске. Рядом, в песочнице, играли дети.

– Мама, мама, – закричал толстощекий мальчуган, вылезая из песочницы, – я больше не хочу здесь играть, я хочу на качели. Хочу, хочу.

Взяв мать за руку, он потянул в сторону качелей.

«Хорошо быть маленьким, – подумала Таня, – хочу, и все тут. И никаких сомнений. А что я хочу?»

Она задумалась.

«Сочинять! Творить! Стихи, статьи, фельетоны – вот что я хочу!.. А может, это и есть моя дорога, а я хожу вокруг нее и боюсь сделать по ней хотя бы шаг вперед?»

На следующий день Таня решительно открыла дверь с табличкой: «Городская газета “Вперед”».

– Можно к вам на работу устроиться? – спросила она у молодого человека, курившего у входа.

– Спросите там, – кивнул он внутрь.

«Там» Таня увидела еще одну табличку с надписью «Редактор». Открыв дверь, она увидела в облаке сизого дыма мужчину. На вид ему было лет пятьдесят. Маленький, подвижный, с пышными усами, он был меньше всего похож на редактора.

– Вам что нужно? – резкий вопрос контрастировал с добродушной внешностью.

– Работу, – в унисон ему ответила Таня.

– А че так отвечаешь?

– Каков вопрос, таков ответ, – ответила она.

– Молодец, – улыбнулся редактор, – не робеешь. Кем работать хочешь?

– Корреспондентом.

– Что умеешь?

– Стихи писать.

– Ну, это нам не надобно. Мы тут все больше прозой балуемся, – задумавшись, он вытащил из стола папку и, найдя в ней нужный лист, сказал: – Вот здесь у меня штатное расписание. В соответствии с ним могу взять тебя на полставки – сорок пять рублей. Напишешь много, добавишь гонораром. Согласна?

– Согласна, – обрадовалась Таня, – только у меня проблемы, – она на секунду запнулась, – с анкетой.

– Сидела?

– Нет, за границей семь лет провела.

– А я тебя в разведку посылать не собираюсь. Оформляйся и дуй в ЖКУ.

– Что это?

– Жилищно-коммунальное управление… Ряду читателей интересно, как они к зиме наш город подготовили.

– Спасибо!

Материал о подготовке жилого фонда к зиме Таня переписывала пять раз. С шестой попытки он был принят и напечатан. С гордостью за дочь Ивановы вырезали из газеты статью, оформили ее в рамочку и повесили на стене на самом видном месте.

А Таня уже вовсю разрабатывала новую тему: от той дороги, которую она выбрала, ответлялось великое множество тропинок.

Глава 48

Транспортный вертолет Ми-6 направлялся на северо-восток Афганистана, туда, где между Амударьей и Гиндукушем лежит провинция Бадахшан, богатая железной рудой и славящаяся садами, возделанными жителями горных селений, как принято говорить, «чистыми иранцами». Когда внизу обозначился едва заметный серый пятачок, расположенный на берегу полноводной ярко-синей реки, машина бесстрашно нырнула в самую сердцевину неподвижно висящего пыльного облака.

– Пылищи-то, – сказал один из пассажиров, – даже и не видно, куда прилетели.

– Прилетели куда надо, – усмехнулся командир экипажа, – а пыль эта для аэродрома обычное дело. Кто на посадку идет, а кто и на взлет. Наш брат летяга без дела не сидит, вот и пылят машинки.

Невзирая на полное отсутствие видимости, командир уверенно посадил машину. На звук мотора на пороге летного дома появился высокий, с черными усами, в десантной тельняшке и в домашних тапочках майор Воронин.

– Какие люди прямо с неба, – заулыбался он, увидев Андрея, – и что самое интересное – без парашютов, на нашем, так сказать, горбу спустились.

– Куда ж мы без вас, птицы вы наши – соколы! – в тон майору ответил тот. – С вашими крыльями только выбирай: хочешь в ад, а хочешь в рай.

– Тьфу-тьфу, – суеверно сплюнул Воронин, – мы уж лучше пока на землю. Ну что, Андрюха, опять к нам? После Академии мог бы и более хлебное местечко подыскать.

– Обижаешь! Мне без ребят нельзя.

– Да знаем мы, как ты со своими орлами из одного котелка солдатские щи хлебаешь. Наслышаны. Твоих ребят немного осталось. Кто сам уехал, кого увезли под номером 200. Но ждут тебя, волнуются, боятся, что ты афганские тропки на штабные ковры променяешь. Сегодня обрадуются, когда узнают, что ты опять к нам пожаловал.

– Сколько тебе, Воронин, повторять можно? Не к вам, а я-то к себе домой вернулся, а вы к нам присоседились. Ну да ладно, живите, мы не жадные.

– Ох-ох-ох. Ну до чего ж мы добрые. Прямо жуть берет. Куды только бечь от этой доброты? А может, и мы таким важным господам на что сгодимся?

– Сгодитесь. Вот поговорим, и сгодитесь…

Высокий, ладный полковник в хлопчатобумажном полевом кителе и такой же панаме цепко огляделся. Напротив аэродрома, на другом берегу реки расположился небольшой ухоженный городок десантников.

– Узнаю края родные. Говорят, пока я отдыхал, у нас здесь рядышком Каюм зашевелился? Значит, наркотрафик снова заработал?

– Полился ручеек по камешкам. Друзья-афгани сообщили. Каюм лютует сильно, кишлаки выжигает, – пояснил присоединившийся к встречающим полковника коренастый, веснушчатый крепыш майор Прошин.

– Да, слух идет, – сказал Воронин. – Да чего там слух. Сам видел. На месте деревни одни тычки обгоревшие, а на дороге женщина беременная со вспоротым животом лежит. И ребенок или, правильнее сказать, зародыш вывалился в пыль, – Воронин выругался. – Картина, скажу я вам. Не для слабонервных. Почернела вся. А запах! – Воронин передернул плечами. – Сволочи, своих же режут, женщин не жалеют. Говорят, женой активиста была.

– Будет чем заняться, – задумчиво сказал Андрей. – Афганские власти о помощи попросили: сами не справляются.

– Ну, держитесь, духи, Тимоха прибыл! – Воронин весело подмигнул встречающим. – Пошли, мужики, ко мне. Обсудим ситуацию, потом махнем к твоим ребятам в лагерь. У них сегодня сразу после обеда начнется праздник Боевой славы. До темноты успеть надо, пока тепло, светло и мухи из душманских автоматов не кусаются.

– Туда-то мне и надо. К своим ребятам, – задумчиво сказал полковник Тимофеев, глядя в сторону реки.

Часть, которую он в 1980 году ввел на территорию Афганистана, успешно исполняла свой интернациональный долг, только теперь у нее были другие командиры, а Андрей вернулся к выполнению спецопераций, то есть к тому делу, которое было ему более по душе. И ему нужны были свои ребята, те, с которыми он прошел уже немало огненных километров. Их осталось совсем немного, но каждый из них стоил пятерых. Для той задачи, которая была поставлена перед ним на этот раз, данное качество имело преимущественное значение. В коридорах верховной власти СССР всерьез рассматривалось наличие некоего сговора мировой элиты против всего населения земного шара. В основе его якобы лежали расчеты ряда ученых, позволяющие утверждать, что природные ресурсы планеты Земля находятся на исходе и очень скоро наступит время, когда «всего на всех не хватит». Отсюда вывод – вопреки законам размножения население должно не увеличиваться, а сокращаться. Для выполнения этой задачи, с точки зрения элиты, все средства были хороши – войны, конфликты, эпидемии и особенно наркотики, уносящие миллионы людей с поверхности земли. Советский Союз чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы противостоять международному заговору и, в том числе, вести неустанную борьбу с распространением наркомании. Афганистан, беднейшая страна и крупнейший производитель опиумного мака, был в центре интересов элиты. Каюм был одним из тех, через кого шел наркотрафик в Таджикистан и далее по территории Союза.

Андрею предстояло закрыть этот грузопоток.

– К своим попадешь без проблем, – заверил его Воронин. – Вместе и поедем, немного погодя. Выходной у меня сегодня. Гуляю. И по такому поводу, да еще кой по какому… – Воронин многозначительно подмигнул Андрею, – не грех сегодня и на грудь принять. С возвращеньицем вас, товарищ полковник! Давненько не виделись, звездочек у вас прибавилось, блестят вон. Обмыть надобно, пока не потускнели. Еще послушать хочется, как там Союз без нас поживает.

– Ладно, готовь тару. И обмоем и расскажем, – одобрил предложение летчика Андрей.

Андрей вернулся из Союза, где был на учебе в Академии. И от него ждали новостей…

– Ты знаешь, в Москве меня тип один разыскал, – сказал он, нарезая толстые ломти хлеба.

Воронин суетился рядом, выкладывая имеющийся у него стратегический запас: сухую колбасу, консервы, кусок сала.

– Так вот, – продолжал Андрей, – он знал, что я в Афган убыл, проследил, когда прибыл. Нашел и без зазрения совести спрашивает, сколько я шмотья привез и по какой цене отдам. Джинсы, говорит, возьму по восемьдесят рублей, ковры еще спрашивал, камни. Я ему чуть в ухо не двинул.

Андрею не хотелось говорить о том, что тип этот – майор-пограничник Мишка Иванов.

Встреча с ним произвела на него мерзкое впечатление. Свои меркантильные интересы он не только не скрывал, но даже и наоборот – гордился «наваром», добытым на перепродаже дефицита. Впрочем, Андрей разговаривал с ним недолго: просто взял Мишку за шкирку и вытолкнул на улицу. Даже не стал у него спрашивать о сестре, до такой степени тот стал ему противен. Мишка, наоборот, оказался на редкость необидчивым и перед отъездом еще раз посетил Андрея.

– Ну и зря не двинул, – Воронин расставил на столе граненые стаканы и вытащил бутылку «Столичной», – я бы двинул. Камни-то какие? Можем булыжник на башку обеспечить. А можем ее и без булыжника свернуть. Вот так, – он красноречивым жестом сорвал с бутылки блестящую закупорку.

– Не хотелось руки о мразь эту пачкать. Когда ребята отправляли меня в Союз, подарки собрали. Шушеру джинсовую, магнитофон «Шарп». Так я все Димкиной сестре отдал. У нее детей двое, племянников, значит, Димкиных. Им нужнее. А моим старикам ни к чему. Они внуков просят, а их в Афгане не выдают. Только гробы. Старики Мамоновы уже получили «посылку номер 200».

Андрей замолчал.

– Давайте помянем подполковника Мамонова, – тихо сказал Прошин, – хороший был командир. Настоящий, надежный. Горжусь тем, что с ним начинал… Вечная ему геройская память!

– Где похоронили? – спросил Воронин, осушив одним глотком полстакана водки.

– Дома, под Воронежем. Старики мои письмо прислали: с матерью Димкиной на похоронах плохо стало, отец почернел, – ответил Прошин.

Андрей выпил молча. Боль вновь резанула по сердцу острым лезвием потери: был друг и нет. И никогда не будет.

– Наливай еще, за Димку по одной мало. Такой мужик был! Мы с ним вместе не один пуд соли сжевали, а сколько водяры на грудь приняли, и не измерить! Гусар был, женщины его любили. Пусть земля ему будет пухом! Мало он по ней ходил, но весело! – Андрей горько вздохнул.

– Мы с ним раз неделю на задании были, – начал рассказывать Прошин. – Погода шептала только матом… В день вышли, всю ночь дождь лил как из ведра, вымокли до нитки. Да еще, как назло, к утру с караваном афгани встретились. Духи попались какие-то отмороженные. Палили как сумасшедшие. Причем не в нас даже, а в белый свет. Обкуренные, что ли? А может, интерес у них такой был, поди пойми. Они палят, а мы в рисовом поле, сами понимаете, по уши в воде залегли, не поднимая головы. К вечеру отморозки эти затихли. Как стемнело, выбрались мы, в горах засели. Вымокли до самой срамоты. Все мокрое – ни поесть, ни закурить, и костер разводить нельзя, а ночи в Афгане, сами знаете, какие. Одним словом полный капец, а к выполнению задания еще не приступали. Ребята совсем скисли. Тут Мамонов говорит: «Пойду я, надо». Мы глазом не успел моргнуть, как он из вида скрылся. Долго сидели, прислушивались, не начнется ли где пальба, чтобы, если что, значит, подмогнуть. А он через пару часов вернулся. Рюкзак с добычей бросил и упал. Дошел, говорит, теперь не пропадем. Я тот кусок хлеба всю жизнь помнить буду. А задание мы выполнили, важную птицу высидели. Губернатора провинции из заложников вытащили. С десяток душманов постреляли. Между прочим, у двоих нашли испанские пистолеты. Это я о союзничках, которых у духов якобы нет.

– Американцы… доиграются, – выругался Андрей, – выкормят монстра. Слух идет, недолго нам здесь оставаться. Мы уйдем, весь мир афганская наркота накроет. Дыкхане, кроме как мак растить, больше ничего не умеют. И не хотят. У них как? Зачем работать, напрягаться? Брось зерно в землю и сиди, жди, когда деньги вырастут. Вот нарастят они себе денег, а остальным проблем, посмотрим тогда, как Запад запоет.

– Вот и получается, – нахмурился Воронин, – мы здесь интернациональный долг выполняем, насмерть стоим за право других на спокойную жизнь. И они живут, но благодарить нас не торопятся. Наоборот, поплевывают в нашу сторону. Обидно. Особенно когда мужики наши здесь погибают, а в Союзе делают вид, что ничего не происходит.

– В школе стих учили, – Андрей задумчиво посмотрел вдаль, – не помню чей. Помню только, строчка там есть такая: «большое видится на расстоянье». Вот отмерит время это расстояние, и наш подвиг увидят. И героев наших назовут.

– А мне по барабану, помнит Родина о своих героях или нет. Главное – я о них помню. И о подполковнике Мамонове я буду всю свою жизнь помнить. А если мне этой жизни немного осталось, если она в этих горах закончится, я вам завещаю помнить. Чтоб детей именем героя назвали, чтоб цепочка была, по которой вперед самое лучшее передается. За Мамонова и за самых лучших, которые уже никогда не вернутся… – Прошин разлил водку по стаканам. – История пусть потом, как хочет, судит. Главное – себя и своих друзей мне судить не за что, мы жили честно и воевали с честью.

Офицеры выпили не чокаясь.

– Правильно говоришь, майор. Так и будет. Мамонов мне жизнь спас, – сказал Андрей, доставая пачку «Родопи». – Курить вот начал с тех пор. Бросать надо. Димка не курил, гусаром был. Мы тогда серьезную информацию получили. Проверить надо было – цена вопроса – полтонны наркоты плюс оружие. Я сам с ребятами пошел. На засаду нарвались. Убрали, кишлак прочесали. Информация подтвердилась. Накрыли главарей. Вызвали авиацию. Раздолбили лагерь и схроны… А когда возвращались, нас обстреляли из РПГ. Бой принять не могли, свернули в обход. По нашим данным, там чисто должно было быть. А оказалось, в скалах доты в два яруса и полный комплект: ДШК, ЗУ, связь. Двоих наших сразу ранило. Ну, мы и сели. Заняли оборону, начали отбиваться и заодно с жизнью прощаться. Каждый выстрел – как шаг на тот свет. Последняя пуля себе…

– А дальше мне говорить надо, – вступил майор Прошин. – Подняли нас среди ночи. Сказали, что соседи, возвращаясь с операции, напоролись на духов. Мамонов как узнал, что среди них подполковник Тимофеев, сам ребят повел.

Подтянули сначала «Шилки», а потом «Град» на прямую наводку. Прямым попаданием уничтожили ДШК, высоту взяли. Я на высоте остался, а товарищ подполковник вас пошел искать.

– Я когда Димку увидел, не сразу узнал, сколько лет перед тем не виделись! Не может быть, думаю. Опять смотрю – опять он. Идет мне навстречу, улыбается. Тихо стало. Бандиты, те, что живы остались, ноги уносят. Остальные отправились на небеса беседовать об Апрельской революции. Думаю, пора открываться, тем более Димка здесь. Не успел, – Андрей немного помолчал, – опередил меня басмач недобитый. Очередь дал, насквозь прошил. Я потом бандита этого добил, а толку, – Андрей замолчал, разминая в пальцах до фильтра выкуренную сигарету. – Замполит наш, до Афгана еще, жениться нас уговаривал. Прав был. Никого после Димки не осталось. У меня тоже… Никого…

– Как там наш Владимир Семенович поет, который Высоцкий, – спросил Воронин, – «Смерть самых лучших выбирает», да?

– Да, – кивнул Андрей, – дай гитару. Я другую спою. Димкину любимую.

Воронин снял со стены гитару и подал ее Андрею.

– Он вот эту любил, – улыбнулся Андрей и, пробежавшись по струнам, грустно запел: – «Эх, не слабо, братцы, эх, не слабо, мне всю душу Африка сожгла, там крокодилы, пальмы, баобабы, бабы и жена французского посла».

За окном зашумела машина.

– Все, мужики, хорош. Карета подана. Друга помянули, вечер воспоминаний закрываем. Жизнь продолжается, и нам пора ехать в лагерь, – сказал Воронин, решительно поднимаясь из-за стола.

Машина, жутко громыхая своими потрепанными механизмами, осторожно переползала по сильно прогнувшемуся мосту на другой берег реки в палаточный лагерь.

– Шумим как путные, а ползем как черепахи, – недовольно сказал Воронин.

– Это тебе не самолет. У нас на земле техника сурьезная, – ответил ему степенный водитель, которого все звали просто Петрович. – Это вы там крылышками помашете, и будь здоров. А у нас подход иной. Основательный. Он спешки не любит.

– Да ладно тебе, Петрович, брюзжать. Давай погоняй быстрей. Слышь, Андрюх, ну а что там в Союзе-то? Ты ведь так и не сказал толком.

– А ничего. Учился.

– Понятно. Первым делом самолеты, девушки потом, – вздохнул Воронин.

– Что-то с девушками совсем глухо стало. Ни одной подходящей не встретилось. Зато перед отъездом опять этот явился, с джинсами.

– Вот репей. Ты же его вышвырнул один раз. Он что, совсем без совести и чести?

– Получается, что без. Опять свое затянул: твой товар, моя продажа, навар пополам.

Приедешь, честно отдам тебе твою долю. А! Еще что сказать забыл. Схема контрабанды у него так отработана. «Черный тюльпан» часто ходит, таможня машине этой добро дает, так вот, вместе с гробами в этих самолетах перевозят тряпье. Говорит, летчики в курсе.

– Позор на мою седую голову! – выругался Воронин.

– Зря ты его отпустил просто так, надо было все-таки в морду дать! – Прошин махнул кулаком. – Из принципа хотя бы, или для самоутверждения. Ни чести, ни совести у людей нет.

– Понимаешь, тут какое дело. Он ведь не один такой. Какие, к черту, честь и совесть? По их понятиям, главное – деньги. Есть они, значит, можно мягко спать и жирно жрать. А из совести и чести каши не сваришь. И куда бы я его не посылал, он смотрит на меня и думает: не соглашается, потому что мало предлагаю. Поверить в то, что я еду в Афган для того, чтобы выполнять интернациональный долг, он не способен. И таких, как он, большинство. Они молчат, но так же думают. Я по глазам вижу, у них там прямо черным по белому написано: «Сколько, парень, ты с этой войны поимел?» Я лишний раз стараюсь не говорить, что служу в Афгане, чтобы этих взглядов не видеть.

– А я так думаю, – сказал Воронин. – Никому ничего доказывать не надо. Время рассудит. А мы без того знаем, что если бы не мы, духи хозяйничали бы не здесь, а у нас. Знаем, что наши ребята воюют честно, друзей своих не бросают, честь свою не продают, на тряпки душу не меняют. И за это мы имеем право уважать себя. А другие… Пусть сами решают. Для всех хорошим не будешь. Черное всегда останется черным, а белое – белым. Мы иначе не можем. Они могут – пусть живут. По мне, так лучше худой карман, чем худая слава. Это мой выбор, и мне он в жилу.

Полковник Тимофеев появился в лагере в тот момент, когда весь личный состав собрался на скамейках под открытым небом перед дощатым помостом импровизированной сцены. Командира узнали, обрадовались.

Вечер Боевой славы открылся лекцией о международном положении.

– Отдыхайте пока, – сказал Андрей, – скоро начнется настоящая мужская работа.

После лекции показали фильм, а потом по многочисленным просьбам всего личного состава Андрей взял в руки гитару. И понеслась русская песня в исполнении мужского хора над изгибами полноводной реки, над желтыми пейзажами чужой страны, над горами, ощетинившимися дулами автоматов. И звучала в этом пении такая тоска, что, казалось, само солнце должно было умыться слезами. Но ничего подобного не случилось, война продолжалась, и освободители по-прежнему числились захватчиками.