Текст книги "Крик журавлей в тумане"

Глава 29

Петр вернулся из экспедиции в начале июля. Как всегда, прямо с вокзала он отправился к своим друзьям, из которых на тот момент в Москве был один лишь Витек. Жена Витька, продавщица продмага, быстренько организовала выпить-закусить, и друзья основательно отметили свою встречу.

Добравшись после обильных возлияний до дома, Петр никак не мог найти свою квартиру. Он вошел в свой подъезд, поднялся на свой этаж. Здесь все вокруг было как всегда, кроме одного. Из знакомой ему до каждой царапинки на стене лестничной клетки не узнавалась только его собственная квартира. Держась за перила, он стоял на своей площадке и внимательно изучал ее.

«Это дверь Седовых, это Берман, это Вяткиных, – крутил он головой, разглядывая однотипные деревянно-коричневые двери соседей. – А где моя? Ведь у меня тоже такая была. Я помню, уезжал, а дверь стояла. А теперь здесь четвертым номером амбразура какая-то значится. Наверно, перепутал подъезды, а может, и дом. Пойду, проверю».

Петр спустился вниз и вышел на улицу. Отошел подальше от дома, осмотрел его.

Указатель на углу дома поведал Петру, что именно здесь он живет и прописан много лет.

«Подъезды перепутал, – с облегчением вздохнул он, думая о том, что не все еще потеряно и пропито, коль мозги в порядке, – надо считать лучше. Первый, второй, третий…»

– Петьк, ты чево кренделя вокруг дома выделываешь? Потерял, что ли, чево? – окрикнул его из окна сосед дядя Вася.

– О! Дядь Вася, – обрадовался Петька. – Дядь Вась, а где мой подъезд?

– Эка ты набрался! Здесь он, подъезд твой, заходи, не стесняйся.

– Заходил уже, только дверь в свою квартиру не нашел. Потерял я дверь свою, дядь Вась.

– Эва что. Пить надо меньше, а то не только двери, башку потеряешь. Ну, ладно, пошли, поглядим, что за беда приключилась.

Вместе они поднялись на площадку второго этажа.

– Ну вот, смотри сам, дядя Вась. Седовых дверь есть, Берманов и Вяткиных тоже, а моей нет. Что скажешь?

– А то и скажу, что пока ты шлялся, жиличка ваша власть к своим рукам пригребла. Женьку с женой его извела, теперь за тебя примется.

– Не понял, – протрезвев от таких новостей, сказал Петр.

– А чево тут не понятного. Змею Маша-покойница пригрела. Вот и весь тебе сказ.

– Ты что, дядь Вась, хочешь сказать, что вот эта амбразура и есть теперь дверь в мою берлогу?

Петр удивленно смотрел на новую, обитую кожей дверь с тремя замками.

– Не, дед, пойдем выпьем, а то не переварю, – сказал он и потянул дядю Васю вниз, в его квартиру.

– Пойдем, – согласился дед, – не бросать же тебя на улице. Жиличка с работы поздно приходит, а ключей у тебя нет.

Через два часа, когда часы показали ровно восемь вечера, он подошел к дверям своей квартиры и настойчиво нажал кнопку звонка.

– Кто там? – спросил из-за дверей настороженный голос, и он же после секундной паузы добавил: – Я никого не жду.

– Открывайте, это я, Петр, вернулся домой.

За дверью что-то упало, загремело, потом послышался звук отпираемых друг за другом замков. Наконец дверь приоткрылась, и в щелочке показалось встревоженное лицо Софьи.

– А, это вы, – сказала она, убедившись, что перед ней действительно Петр, – как хорошо, что вы приехали.

Войдя в квартиру, Петр присвистнул от изумления.

– Метаморфозы продолжаются, – сказал он, разглядывая коридор, сверкающий новизной после основательного ремонта. – К чему такой парад?

– Что-что? – не поняла Софья Марковна.

– Я спрашиваю, чем обязан такой заботе о моей квартире?

– Она теперь не только ваша, но и моя.

– Как это понимать?

– Я теперь не живу у вас, у меня прописка в соседних комнатах. Так что мы теперь с вами соседи на законном основании.

– Рассказали жильцы мне про то «хорошее», что вы сделали…

Тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что отрицательная роль в рассказе досталась именно Софье Марковне.

– Я не знаю, что вам обо мне наговорили, – сказала она прерывающимся от обиды голосом, – я женщина одинокая, меня каждый обидеть может. Евгений меня избил. Очень сильно. Соседи сомневаются. Теперь вот вы приехали, с порога обвиняете. Я женщина беззащитная, одинокая мать. Помощи ждать неоткуда, вот и порочат меня все, кому не лень. А мне так тяжело, так тяжело…

Не закончив фразы, она бросилась на кухню и зарыдала во весь голос.

Петр смотрел на ее вздрагивающие плечи, и ему становилось стыдно. Дяде Васе он верил, но ведь тот говорил о своих подозрениях, а его жена, которая была очевидцем всех событий, утверждала, что виноват Женька, который сначала обворовал свою соседку, а потом избил.

– Ну ладно, ладно, – он успокаивающе погладил Рубман по спине, – вы того… Вы меня извините. Может, я чего лишнего сказал. Женьку жалко.

– А меня вам не жалко? – встрепенулась Рубман. – У меня до сих пор все болит от побоев.

– И вас жалко, – сознался Петр, – устал я, вот и сболтнул лишнего. Вы уж меня извините. Мне бы помыться с дороги, – виновато попросил он, будто находился не в своей квартире, а в гостях.

– Конечно, конечно, – вскочила Рубман, вытирая слезы, – вашу комнату я освободила. Там все чисто. Я убралась и белье постирала. Располагайтесь, отдыхайте. Я вам воду согрею, а потом чай приготовлю. Яичницу будете?

Петр хотел было отказаться, но почувствовал вдруг дикую усталость, усугубленную приличным количеством выпитого спиртного.

– Буду, – согласно кивнул он.

Ночью, когда Петр уснул, Рубман курила и думала о том, что теперь ей предстоит решить еще одну, хорошо бы последнюю на пути достижения столичных вершин, задачу.

На следующий день она не стала, как всегда, задерживаться в клинике допоздна и сразу после окончания рабочего дня помчалась в парикмахерскую. Первый раз в жизни. Обычно она зачесывала волосы в хвостик и скручивала его колечком на затылке, но теперь для осуществления задуманного такая прическа не годилась.

– Что желаете? – спросила у Софьи бойкая парикмахерша в голубом стильном халате, когда Рубман уселась в кресло перед зеркалом.

– Не знаю. Может, вы подскажите. Я никогда ничего с волосами не делала.

Через два часа Рубман довольно осмотрела себя в зеркале. Парикмахерша Валя сделала ей шестимесячную завивку, а заодно подкрасила брови и ресницы. Софья Марковна осталась довольна переменами в своей внешности и отблагодарила Валю лишним рубликом.

– Вот ведь даст Бог личико, – сказала Валя, когда Рубман ушла, – чего не сооруди, все равно толку нет.

– Что делать, – откликнулась напарница, – счастья всем одинаково хочется. И красивым и страшненьким. И эта наверняка перед свиданьем прихорашивалась.

– Уж не знаю, – засомневалась Валя, – позовет ли кто такую на свиданье?

– Всяких зовут, и эта кому-нибудь пригодится. Чаевые-то щедрые дала?

– Не плохие. Видать, денежная дамочка.

– Тогда тем более позовут. Еще, гляди, и женится кто. С лица, как говорится, не воду пить.

Из парикмахерской Рубман помчалась в магазин. Закупив продукты, заторопилась домой.

В квартире стояла тишина, говорящая о том, что Петра дома не было.

«Ну, ничего. Никуда не денется. Придет».

Софья Марковна сварила картошку с сардельками, почистила селедку, порезала сыр с колбасой. Все это разложила на тарелки и, оглядев готовый стол, восхитилась собственным трудолюбием.

Петр появился ближе к ночи.

– Ого, да тут целый пир… Ждете гостей? – спросил он, заглянув на кухню.

– Вас, – заулыбалась Софья Марковна самой приветливой улыбкой из тех, что были в ее арсенале.

– О, Господи! – вздрогнул от ее любезности Петр. – Спасибо, не надо.

Он ушел в свою комнату, а она ждала на кухне до тех пор, пока не услышала его мощный храп. От обиды Софья Марковна расплакалась. Ей было очень жалко своих усилий и тех денег, которые пришлось потратить на все это бесполезное мероприятие.

«Это из-за того, что отступила от папиных принципов, – решила она, – он всегда говорил, что мне достаточно быть умной, а за красотой пусть дуры гонятся. Жаль, на продукты зря потратилась. Но ничего, я своего добьюсь, и все у меня получится».

У Софьи Марковны действительно все получилось. Началось с того, что картошку с сардельками Петр на следующий день все-таки съел и сказал спасибо. А потом Софья забрала из интерната свою неизменную палочку-выручалочку Иру и, дождавшись, когда сосед выйдет в коридор, подтолкнула ее вперед.

– Иди туда, там папа.

Малышка шагнула в коридор, повторив новое для нее слово: «папа» и оглянулась на Софью.

– Иди, иди. Зови, зови: папа, папа.

– Па-па, па-па – залепетала Ирочка, протягивая навстречу Петру пухлые ручонки.

Петр на мгновение смутился от столь непривычного для него обращения, а потом подхватил малышку на руки и закружил по коридору. Софья вышла в коридор.

– Вот, понимаешь… понимаете – сказал он ей, – мне новое звание присвоили: папа.

– Вы извините, просто у Ирочки никогда не было отца. Она хоть и мало чего понимает, но страдает, особенно когда ее дразнят безотцовщиной.

– Бедная моя девочка. – Петр обнял Ирочку так, будто пытался оградить от всех обид.

– Что поделать, времена нынче не самые добрые, – сухо сказала Софья. – Вы ее не слишком ласкайте. Разбалуете, а ей скоро снова в интернат, отвыкать придется от хорошего, плакать будет.

Петр весь вечер возился с малышкой, а утром следующего дня, смущаясь и переминаясь с ноги на ногу, сказал Софье Марковне:

– Может, это, давайте…

– Что?

– Ну, это, запишемся, что ли. Ради ребенка. Не надо малышке в интернат, нехорошо ей там, будто она сирота какая.

– Как-то я вас не поняла. Что значит: запишемся?

– В том смысле, что семью создадим, – смутился Петр, – у Ирочки отец будет.

– Вы мне фиктивный брак предлагаете? – осторожно спросила Софья.

– Не совсем, хотя любви, сами понимаете, нет. Вы уж простите, как говорится, сердцу не прикажешь. Да и поздно мне уже про амурные дела думать. Я про Ирочку думаю. Сам без отца рос, знаю, как это не сладко.

Про Ирочку Петр Фарецкий думал с того момента, как она сказала «папа». Маленький теплый комочек, пригревшись у самого сердца, напомнил Петру, что у него есть возможность помочь малышке, а значит, он должен это сделать. Должен защитить Ирочку от обидных прозвищ и клейма безотцовщины, обрекающего ее на безрадостную жизнь в интернате. Поступить иначе означало сделать подлость, а этого Петр Ильич допустить не мог. У малышки была суровая мать, женщина, по мнению Фарецкого, малоприятная, но какое это имело значение по сравнению с той пользой, которую их брак мог принести Ирочке? Для Петра Ильича – никакого, и он решительно сделал Рубман предложение, которое она приняла.

Бракосочетание прошло скромно. Молодожены сходили в загс, который был в соседнем доме, расписались. Вечером поздравить молодых зашли друзья Петра, и он, не удержавшись от соблазна, пригубил первую рюмку, потом вторую, третью и так далее. В итоге Петр основательно напился, а новоиспеченная жена не стала этому препятствовать. Друзья отвели Петра в его холостяцкую комнату, уложили на диван и, вежливо попрощавшись, ушли.

Закрыв за ненужными гостями дверь, Софья с облегчением вздохнула, и пошла к себе. Первый раз в жизни она была по-настоящему счастлива: москвичка, перспективный специалист в области акушерства и гинекологии, замужняя женщина, и даже дочь имеется! Ирка, из-за которой она чуть было не выбросилась из поезда, оказалась тем самым «золотым ключиком», который в итоге открыл перед ней все двери.

В свою первую брачную ночь Софья размышляла о том, что не осталось больше таких целей, для осуществления которых ей понадобилась бы Ирка. Софье хотелось жить только для себя и ради себя, без такой весомой обузы, как Ирка. Но Софья вынуждена была признать тот факт, что избавиться от Ирки совершенно невозможно и, значит, придется терпеть. То есть проявлять о ней заботу, хотя бы настолько, насколько этого требуют нормы морали, и, что самое неприятное для Софьи, – тратить на Ирку свои собственные деньги. Общество, частью которого намеревалась стать Софья Марковна, не примет в свои ряды человека, имеющего дочь-оборванку. Выход один – смириться с необходимостью исполнения материнских обязанностей по отношению к Ирке до ее совершеннолетия. Потом можно будет придумать способ избавиться от нее на вполне законных основаниях. Каких именно? У Софьи было достаточно времени для того, чтобы подумать над данным вопросом.

Успокоив себя мыслью о том, что игра в дочки-матери, начатая в Ужоге, непременно закончится со счетом в ее пользу, Софья уснула.

Проснулась она оттого, что на нее навалилось тяжелое мужское тело. Спросонок она даже не сразу поняла, что произошло. Первая мысль, посетившая ее, была мыслью о залезших в квартиру бандитах. Она чуть было не закричала: «Милиция», но вовремя опомнилась, вспомнив о своем замужестве, обязывающем ее к исполнению супружеского долга. Софья Марковна не испытала никаких ответных чувств. Только профессиональный интерес к тому процессу, который она, как врач, слишком долго изучала чисто теоретически. Так долго, что упустила из вида одну маленькую пикантность женского организма. Зато Петр, проснувшись, глаза вытаращил, глядя на простынь.

– У т-т-тебя никого не было? – заикаясь от изумления, спросил он.

– Ира – приемная дочь, – пояснила Софья, не дожидаясь иных вопросов.

– Не волнуйся, родная, – Петр поспешил успокоить жену, – я уважаю тебя за твой поступок. Ты молодец! Я никому ничего не скажу, нельзя травмировать славную девочку, пусть у нее будет счастливое детство.

Узнав, что Софья удочерила Ирину, круглую сироту, как она объяснила, Петр проникся огромным уважением к жене и взял на себя все заботы по дому. Если вначале Софья Марковна уделяла какое-то внимание семье, то со временем она просто забыла о ее существовании. Петр готовил, стирал, убирал, занимался с Ирой, Софья Марковна делала карьеру, заводила нужные знакомства, налаживала связи, не отказывая себе ни в одежде, ни в украшениях, ни в развлечениях. Она старалась для себя, а он старался для своей семьи. Так они и жили. Дядя Вася при встрече только головой качал:

– Распустил ты жену, Петька. Баб распускать нельзя, а то пропадешь.

– Ты, дядь Вась, не лезь, – обрывал его Петр, – моя жена – женщина достойная, она такой поступок, можно сказать, подвиг совершила, на который мы с тобой не способны. Потому и судить ее не нам.

Петр, чтобы случайно не проболтаться об удочерении Ирочки, торопился завершить разговор. Дядя Вася, недоуменно пожав плечами, тоже замолкал, жалея о том, что распить бутылочку на двоих у них больше не получается. А как славно раньше сидели!

О том, что, несмотря на все его усилия, хорошей, дружной семьи Фарецких не получилось, Петр впервые задумался тогда, когда пришло время собирать Ирочку в первый класс. Софья устроила целый скандал из-за денег, которые потребовались на покупку формы, тетрадей, портфеля и прочих принадлежностей.

– Я и так каждый месяц выделяю тебе деньги на еду, на квартиру, на транспорт. Сколько можно!

– Но ведь ты не мне выделяешь, ты своей семье деньги даешь, чтобы твоя семья могла нормально жить, чтобы у нас было не хуже, чем у людей, – попытался Петр урезонить жену.

– Да плевать мне на людей, и на семью твою тоже плевать! Я зарабатываю на себя! А если тебе мало, то иди и сам зарабатывай!

– Ты же знаешь, что все, что зарабатываю, я вкладываю в семью, – после женитьбы Петр отказался от идеи защиты диссертации и устроился работать врачом-дежурантом, чтобы у него оставалось больше времени для семьи, – и ты знаешь, что у нас зарплаты небольшие, зато я взял на себя всю домашнюю работу и воспитание Ирины, которой ты, кстати, вообще перестала заниматься.

– Ты мне не указывай, кем мне заниматься. Я обязана о ней заботиться, и забочусь. Она сыта, обута, одета, и больше я никому ничего не должна, особенно тебе.

Она еще что-то говорила, громко, раздраженно, но Петр этого не слышал: внезапно возникшая мысль высветила годы совместной жизни с этой женщиной в совершенно ином для него свете.

– Скажи, – оборвал он поток ругани, – ты удочерила Ирочку только потому, что матери-одиночке удобней зацепиться в Москве? И дядя Вася был прав, когда утверждал, что не все так просто в истории с гибелью Женьки и его жены? Неужели я так обманулся? Я думал, что это подвиг, уважение, забота… А это всего лишь холодный, твердый расчет? Всего лишь борьба за место под солнцем?

Софья, застигнутая врасплох, растерялась. Но ненадолго. Бояться теперь было нечего, поэтому она не стала врать и притворяться:

– Да, борьба. Но не я ее начала. Я только постаралась стать в ней победителем. Папаша с детства твердил, что у меня будет золотая жизнь, а ее отобрали. И что я должна была делать? Сидеть и ждать, когда меня пожалеют? В нашей стране скорее дождешься казни, чем жалости. А я хотела жить, жить так, как обещал мой отец Рубман. И я начала все сначала. Я отказалась от своей семьи, три года кормила мошкару в Ужоге, видя перед собой только колючую проволоку да грязных баб. Но я заставила своих обидчиков расплатиться… я приспособилась… я шла к своей цели, и мне все средства были хороши. Я добилась той жизни, которой достойна, и никому ее не отдам. И не траться на всякие там интеллигентские вздохи, меня они не прошибают. Я боролась и победила, а ты проиграл, и не тебе требовать от меня ответа.

После этого разговора семья Фарецких распалась на два лагеря – в одном, состоящем из двух смежных комнат, жила Софья Марковна, в другом Петр Ильич с Ирочкой. Софья придиралась к Петру и дочери по всяким мелочам. Петр терпел, пытаясь оградить Ирочку от семейных дрязг, но та, обладая на редкость чувствительной нервной системой, понимала все и пугливо пряталась от матери за спину отца. И тем не менее, ради Ирочки, Петр пытался сохранить видимость семьи. Однако преуспевающей, хорошо обеспеченной Софье это было не нужно, и она открыто демонстрировала свою отстраненность.

Не в силах противостоять происходящему, Петр снова потянулся к бутылке.

Глава 30

В раннем детстве маленькой Ирочке очень хотелось, чтобы мама ее похвалила. Однажды в интернате они делали для мам подарки на Восьмое марта: на лист картона приклеивали цветочки, вырезанные из разноцветной бумаги. На Ирином листе красовались большие красные тюльпаны, которые воспитательнице очень понравились. Придя домой, Ирина радостно протянула подарок маме. Равнодушно кивнув, она через час прямо при девочке выбросила его в мусорное ведро, разорвав на две части. Ирочка заплакала. Не заметив этого, мама ушла к себе.

У мамы всегда было плохое настроение, и Ирочка постоянно чувствовала себя виноватой перед ней. Она старалась не шуметь, не беспокоить лишний раз Софью, но та все равно сердилась на дочку, и даже могла ударить ее, если рядом не было папули.

Ира любила сидеть у окна и смотреть во двор. Там гуляли ее подружки со своими добрыми мамами. Они вместе «пекли» пирожки в пластмассовых формочках, весело смеялись, бросались в объятья при встрече и не подозревали о том, как сильно завидует им маленькая девочка. Мама Соня никогда не гуляла с дочкой, не играла с ней и ни разу в жизни не поцеловала ее. Ирочка была любимой дочкой для папы, а кем она была для мамы, она не знала. Она только догадывалась, что мама ее сильно не любит, но не могла понять за что. А мама не говорила, она молчала и смотрела куда-то в сторону, сквозь Иру, и девочке становилось страшно.

В первый класс Иру провожал папуленька. Накануне он принес ей большой букет астр. Утром она проснулась рано и сразу стала собираться в школу. Папуленька заплел ей две косички и связал их коромысликом, закрепив с двух сторон большими белыми бантами.

День был солнечным и теплым. Папа нес портфель, а она – свой замечательный букет. Прохожие улыбались им, и девочке казалось, что они в восторге от ее кружевного передничка и новых белых башмачков из блестящей кожи.

Мама появилась в школьном дворе уже после того, как первоклашек распределили по классам. Демонстрируя заботу о дочери, она расправила банты на ее косах. Папа стоял рядом. Веселый фотограф запечатлел дружное семейство на память о знаменательном дне, а потом зазвенел первый звонок и Ира пошла в класс. Вслед ей смотрел взволнованный отец и равнодушная мать. Петр гордился своей девочкой, самой красивой и самой умной, Софья Марковна считала, сколько денег пришлось потратить для того, чтобы отправить Ирку в школу.

Ира училась хорошо. Она аккуратно выводила сначала палочки и крючочки, а потом и буковки. Учительница ставила ей пятерки, которые Ирина с радостью показывала дома. Папуленька Петр хвалил ее, мама Соня кивала и отворачивалась, не говоря ни слова. Когда Ирочку приняли в октябрята, мама Соня, глядя на сверкающую звездочку с Лениным внутри, сказала:

– Ну вот, дожили до октябрят, так, глядишь, и до замужества доживем.

Ирочка не поняла, что мама имеет в виду, но почувствовала себя взрослой. Когда мама ушла, она, впервые ослушавшись строгого запрета, вошла в ее комнаты. В одной разместилась кровать и шкаф, где стояли мамины лаковые туфли на высоком каблуке. Ирина их примерила, немного покрутилась перед зеркалом и убрала назад. В другой комнате интересного было больше – в огромном шкафу стояла красивая посуда, книги с золотистыми переплетами, но Ирину заинтересовали слоники, которых было столько же, сколько пальцев на четырех руках. Ирина так ими увлеклась, что не заметила, как вернулась мама. Она вытолкнула девочку из комнаты с такой силой, что та ударилась о дверной косяк. Из рассеченного лба полилась кровь. Но маму это не остановило. И Софья начала так сильно кричать, что Ирина забилась в угол коридора, пытаясь спрятаться за висящими на стене пальто. Мама кричала, что она не для того тратит на Иру деньги, чтобы эта дрянная девчонка шарилась по ее комнате. Ира не поняла, про какую девчонку идет речь и что значит слово «шарится». Она хотела попросить у мамы прощения, но не успела. Все вокруг закружилось, покрываясь белой пеленой, и она потеряла сознание.

Очнулась она в своей постели. Рядом с ней сидел папуленька Петр, в отдалении стояла мама Соня. Увидев ее, Ира завизжала, и начала биться в истерике. Петр Ильич вызвал службу «Скорой помощи».

Следующий месяц девочка провела в отделении неврологии детской больницы.

Пока Ирина лечилась, начались школьные каникулы. Петр Ильич занял у друзей денег и повез дочь на юг, к морю. Все лето они жили в покосившемся домике на берегу Черного моря. Хозяйка дома, худенькая, согбенная старушка, в молодости была знатной рыбачкой, как и ее муж, умерший много лет назад. Вечерами она угощала постояльцев вкусными маслянистыми семечками и рассказывала разные рыбацкие байки. Девочка восторженно внимала каждому слову старушки, мечтая о том времени, когда она вырастет и уплывет от мамы Сони на быстроходной шхуне вместе с папулей и отважными рыбаками.

В день отъезда Ирина, расставаясь с бабушкой-рыбачкой, плакала до тех пор, пока папуленька Петр не пообещал ей, что в будущем году они обязательно приедут сюда снова, но ни в будущем и ни в каком другом году Ирина с папуленькой Петром на юг больше не ездила.

Ирина училась во втором классе, вела себя примерно и старалась ничем не прогневить маму Соню, основательно боясь ее. Папуленька Петр всегда находился рядом со своей любимой девочкой, и его любовь была единственным огоньком, согревающим жизнь дочери.

Однажды ночью Ира проснулась от громких криков родителей. Скандал продолжался почти до утра. Умирая от страха в своей кроватке, Ира прислушивалась к тому, что происходит в квартире. Словесные баталии прерывались звуками разбиваемой посуды и падающих предметов. Когда за окнами забрезжил рассвет, к ним в дверь позвонили. Затем в коридоре раздались чужие голоса.

Через несколько минут громко хлопнула входная дверь, и все стихло. А наутро Ира обнаружила, что осталась без отца. С трудом преодолев свой страх, она спросила у матери, когда вернется папуленька Петр.

– А тебе не все равно? Одета, обута, живи, – процедила сквозь зубы Софья Марковна.

Софья Марковна, воспользовавшись тягой Петра к алкоголю, давно уже подводила его к той черте, за которой для него маячил наркодиспансер, длительность пребывания в котором она ему гарантировала.

Софья хотела избавиться от Петра не только потому, что он ей надоел, но и потому, что Людочка предложила заняться ей весьма прибыльным делом. Многие дамочки желали избавиться от плодов своей грешной любви без огласки и походов в больницы, и Софья Марковна, за определенную мзду, могла им помочь самым наилучшим образом. Для этого ей требовалась свободная от Петра квартира. Теперь она была, и Софья намеревалась запустить конвейер на полную мощь, заранее подсчитывая прибыль в денежном эквиваленте. О том, что Ирка может представлять опасность для столь рискованного предприятия, она не думала. А Людочке, высказавшей свои опасения по этому поводу, Софья ответила, что девчонке рано еще такие дела понимать, а если она чего поймет, то ей же будет хуже.

Отец вернулся в Ирину жизнь через год, когда она заболела ангиной. В тот день с утра у нее разболелась голова, и она сказала об этом матери, но та ответила, что к таким, как Ира, никакая зараза не пристает. По дороге в школу девочка размышляла о том, что мама не права и какая-нибудь зараза к ней всегда пристает, просто Ира никогда не говорит об этом матери. Например, вчера в школе к ее школьному платью пристал пластилин, на который она, совершенно случайно, села. Причем он так упорно прилип, что Ира еле-еле его отодрала. Наверное, поэтому у нее теперь очень сильно болит голова.

На первом уроке учительница, обратив внимание на непривычно вялое поведение девочки, отправила ее в медпункт. Пожилая медсестра сунула Ире под мышку градусник, велев посидеть с ним десять минут. К тому времени все тело девочки стало разламываться на тысячу мелких кусочков и к головной боли добавилась сильная боль в горле. Сидение с градусником на жесткой кушетке стало для нее мукой. Больше всего на свете ей хотелось лечь куда-нибудь и уснуть, но она терпела и старалась быть сильной. Медсестра, взглянув на протянутый Ирой термометр, как это положено, стала звонить родителям, а потом сама повела ее домой, так как побоялась оставить без присмотра ребенка с температурой сорок градусов.

Родителей дома не было. Медсестра уложила девочку в постель, нагрела чайник, напоила Ирину чаем и дала ей захваченные из медпункта таблетки.

Видя, что девочке совсем плохо, медсестра побоялась оставить ее одну и решила остаться около нее до прихода матери. Ира находилась в забытьи, когда на пороге комнаты появилась мать. Не спросив о том, почему дочь в такое время дня лежит в кровати, она с ходу закричала:

– Опять в доме посторонние? Тебе кто разрешил приводить сюда незнакомых людей. Я сколько раз говорила – не смей в мое отсутствие никого принимать, а ты все равно поступаешь по-своему!

Дрожа от боли и страха, Ира сжалась под одеялом в маленький комочек и закрыла глаза, делая вид, что заснула.

– Дама, зачем вы так кричите на ребенка? – не выдержала медсестра. – Девочка заболела. У нее ангина, горло красное в нарывах, температура сорок. Врача надо вызвать.

– Я без вас разберусь, – резко оборвала ее мать, – я сама врач, и мне советчики не нужны.

– Хорошо, – сказала женщина, вставая со стула, – я всего лишь медсестра и спорить с вами не буду. Только на ребенка не кричите, она и без того горит как в огне, я даже побоялась ее одну из школы отпускать.

– Если вы рассчитываете на какую-то плату, то не надейтесь, вы ее не получите.

– Ничего мне не надо. Тоже мне мамаша! Девчушку жалко.

Медсестра ушла. Мать бесцеремонно растолкала Иру, послушала ее холодным пятачком фонендоскопа и сунула в рот одну из своих золоченых ложек, велев сказать «а». Ира послушно выполнила приказания.

– Ничего страшного. Обыкновенная ангина. Надо меньше по улицам шляться, – недовольным тоном подвела она итог.

Через несколько минут она принесла таблетки и положила их на стул, стоявший рядом с кроватью, поставив туда же термос.

– Значит, так, – снова растолкала она Иру, которая успела вернуться в полусонное состояние, – мне с тобой возиться некогда. Твое счастье, что у меня сегодня абонемент в бассейн «Москва» и я забыла свой купальник, из-за которого мне пришлось идти домой, вместо того чтобы пообедать в кафе. Впрочем, обедать мне сегодня совсем не придется, потому что я, бегая вокруг тебя, потеряла уйму времени и теперь не до еды. Так что не забудь мне сказать спасибо. Однако сидеть возле тебя я не собираюсь, у меня есть более важные дела.

– Спасибо, – еле слышно прошептала девочка, подчиняясь требованию матери.

– Вот так. А теперь слушай внимательно. Здесь термос с горячим чаем, а вот таблетки. Часы висят на стене. Когда маленькая стрелка подойдет к цифре пять, выпьешь две таблетки большие, а когда она подойдет к цифре семь, выпьешь две маленькие – желтую и белую. Запивать будешь чаем из термоса. Чай пей постоянно. Я приду поздно вечером – чтобы к этому времени весь чай был выпит. Поняла?

Ира послушно кивнула головой.

– Повтори!

Хриплым шепотом Ира повторила материнские командирские распоряжения, стараясь ничего не перепутать, чтобы не начинать все сначала.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнула Софья и ушла.

Ира закрыла глаза и уснула. Проснувшись, она увидела, что маленькая стрелка подошла уже к цифре восемь. Это означало, что время для приема лекарств она проспала и выпить чай тоже не успела. Ира очень испугалась и решила спустить в унитаз и чай, и все таблетки. В квартире было тихо, значит, мама еще не вернулась. Ира попыталась встать с постели, но стоило ей слегка поднять голову, как все вокруг поплыло и закувыркалось, и она упала на подушку. После нескольких попыток Ире все-таки удалось сесть на край высокой кровати. Головокружение усилилось. Теперь девочке предстояло опуститься на пол, который совершенно неожиданно оказался далеко внизу. Раньше она не замечала, что кровать такая высокая. Ира посидела немного, собираясь с силами, а потом решительно начала сползать вниз. Но тут ей стало совсем плохо, и она упала, ударившись головой об металлическую сетку кровати. От удара она потеряла сознание, а когда очнулась, почувствовала жуткий холод. Она лежала в трусиках и майке на сверкающем лаком паркетном полу. Держась за спинку кровати, она забралась снова под одеяло. Ее трясло как в лихорадке, и тут хлопнула входная дверь. Перепуганная Ира сунула в рот сразу все таблетки и, обжигаясь, стала запивать их горячим чаем. Она торопилась выпить весь чай из термоса, как велела мать, и судорожно глотала одну чашку за другой.

Софья прошла мимо Ириной комнаты, и девочка облегченно вздохнула, услышав, как та беззаботно напевает: «Это счастье на три части разделить нельзя». Значит, мама не сердится и не будет кричать. Вскоре квартирную тишину разрушил громкий звук работающего телевизора.