Текст книги "Крик журавлей в тумане"

Глава 9

Блуждая в северном аду, замерзая от холода, страдая от горя и умирая от голода, Надя спасала себя надеждой на то, что наступит счастливый день ее отъезда из Воркуты. И вот этот день настал. Он был сумрачным и тяжелым. Под конвоем, в душной теплушке с зарешеченными окнами она отправилась в сторону другого медвежьего края – Архангельска. Холодная, вечно серая Воркута осталась позади, вместе с ней ушла в прошлое звериная ухмылка Зотова.

Начинался новый этап скитаний. Спецзона встретила Надю караульными вышками, колючей проволокой и густой чащобой стоящего за ней леса. Надя уже забыла, что деревья могут быть такими огромными, а таких темных, пугающих своей неизведанностью лесов она вообще никогда не видела.

Лагерь, в который она попала, был предназначен для претворения в жизнь лозунга товарища Сталина о том, что дети за родителей не отвечают. Здесь узницы из разных мест лишения свободы производили на свет свое потомство, а советская власть с готовностью брала на себя заботы о его воспитании. В больнице для «мамок» был «курорт». После грязных и вшивых бараков они нежились на белых простынях, лаская припавшие к груди плоды своей горькой любви. Продолжалось это блаженство не больше двух недель, затем детей отбирали и уносили из зоны в расположенный рядом, но за забором, а значит на воле, дом малютки. «Мамок» водили туда для кормления малышей несколько раз в день, остальное время они работали в пределах колючей проволоки. Через год детей распределяли по детским домам Советского Союза, а «мамок» рассылали по лагерям того же Союза. Схема действовала безотказно, и каждый винтик в этом механизме знал свое место. Если он его забывал, то навсегда терял свое место под солнцем и бесследно растворялся на бескрайних просторах Родины.

Начальник лагеря, увидев хрупкую девчушку с выпирающим животом, неодобрительно покачал головой:

– До того тоща да мала, что саму можно в дом малютки определять, а туда же, уже животом трясет. Видать, от работы отлынивает.

Изучив документы, он выяснил, что девчушка действительно еще та штучка. Не простая. Навешено на ней прилично, и срок большой даден. Видать, столько натворила, что и для первого раза годков не пожалели.

«Куда мне ее девать, уж и не знаю, – усиленно размышляя, почесывал начальник лысину. – Следовало бы ее определить куда построже, чтоб не до баловства было. На ферму, например, там свинарки нужны, но ведь она до того мала, что от ветра падает, а у меня там свиньи элитные, как бы урона какого не случилось».

Рисковать начальник не мог, ибо своими свиньями, которые по мясистости и поросистости приближались к стандартам ВСХВ, очень гордился. Иное дело – люди. Их корми не корми, все равно выживут, а не выживут – не беда. Для того и сделано в лагерной ограде две двери – через одну арестантики сами идут, через другую их выносят ногами вперед. Места вокруг много, на могилы с номерными дощечками всем хватит, а большего врагам народа не положено. Вот и этой пичуге тоже ничего не положено. Ни послабления, ни условий особых. А раз так, то пусть идет в хозблок на подсобные работы.

Надя послушно мыла полы, стирала, таскала воду, пилила и разносила дрова, чистила скотные дворы. До родов оставалось два с половиной месяца, а ей казалось, что в животе живет не один ребенок, а целых пять. Они давили на нее своей огромной массой, мешая ей не только ходить, но и дышать. А ведь еще надо было работать!

– И так, как в раю живешь, – подгоняли ее охранники. – Вот родишь, тогда и отдохнешь, а сейчас давай, шевелись бойчее.

Однажды, взяв вязанку дров, она потащила ее в родильное отделение. Там врач доложил начальству, что роженицы замерзают, и Наде приказали натаскать в больницу дров. Войдя в отделение, Надя почувствовала давно забытое блаженства домашнего тепла.

«Тоже мне, замерзают! – подумала она, еле передвигая ноги по длинному коридору. – Жарища здесь такая, а им все мало».

Поленница лежала на ее руках, почти закрывая лицо. Высокий, темноволосый мужчина в белом халате, выйдя из палаты, с изумлением уставился на странное сооружение, ползущее ему навстречу. Когда оно поравнялось с ним, он громко спросил:

– А это что за избушка на курьих ножках?

От неожиданности поленница выпала из Надиных рук, и Сергей Михайлович увидел глаза… огромные синие глаза на бледно-голубом нежном лице. В них отражалось так много, что Сергей Михайлович, заглянув туда, испугался этого бездонного омута страданий.

– Ты кто? – спросил он.

– Никто, – откликнулась Надя, пытаясь наклониться, чтобы собрать рассыпавшиеся поленья.

– Не надо, – врач мягко оттолкнул ее, – не надо, я сам.

Устало прислонившись к стене, Надя наблюдала за тем, как он подбирает поленья. Сложив их у печки, Сергей Михайлович подошел к ней. Надя увидела красивое, четко вычерченное смуглое лицо с ясными и добрыми зелеными глазами, в глубине которых сверкали озорные огоньки. Он повторил свой вопрос и улыбнулся в ожидании ответа, но она молчала. Доктор внешне был больше похож на доброго волшебника, чем на злодея, но она уже успела понять, что на зоне молчаливым живется легче, к тому же к горлу подступил очередной приступ кашля. Хрипло откашливаясь, Надя пошла к дверям больничного корпуса.

– Погодите, остановитесь! – догнал ее Сергей Михайлович. – Вам нельзя уходить, вам лечиться надо.

– Поздно уже мне лечиться, – увернулась Надя от его заботы, почему-то вызвавшей тупую боль.

– Я вас найду. Обязательно! – крикнул вслед ей доктор.

Вечером Надя долго лежала на неудобных деревянных нарах без сна, думая о Сергее Михайловиче. Он был похож на папу, такой же красивый и заботливый. Только у него, как у папы, нельзя было попросить защиты. Может, это ему Матрена привет передала? Еще она сказала, что Надя обязательно «глянется» этому чужому взрослому мужчине. Зачем? Надя представила себя со стороны: пышная коса, атакованная тогда вшами, обрезана в воркутинской тюрьме, ужасный живот вылезает уродливым горбом из тощего тела. Мама говорила, что Надя вырастет и станет красавицей. Не получилось. Надя стала зек 1123, статья 158 УК РСФСР. С таким багажом лучше держаться подальше не только от доктора, но и вообще от всех приличных людей. Надя привычно нащупала контур крестика в потайном месте, проверяя, на месте ли он. В их бараке давно не было шмона. Значит, скоро будет, и надо снова придумывать, как уберечь реликвию. Вот если бы она была обыкновенной девушкой, которая могла бы открыто носить этот крестик и не бояться собственного имени, тогда такой умный и красивый человек, как доктор, может быть, и «глянул бы» на нее. Надя повернулась на другой бок и снова спросила себя: «Зачем?»

«Затем, что вдвоем не так страшно жить», – уцепившись за эту мысль, как за спасательный круг, Надя незаметно для себя уснула, и всю ночь ей снились счастливые сны.

Сергею Михайловичу Крыленко тоже было не до сна. Дежурство проходило на редкость беспокойно. Поздно вечером с дальнего лагеря привезли роженицу. Муки, терзавшие ее тело, продолжались четвертые сутки подряд. Женщина страдала неимоверно, но Сергей Михайлович ничем не мог ей помочь. Плод, лежавший поперек, погиб три дня назад и теперь, разлагаясь, убивал свою мать. Встретившись с ней взглядом, он, в ответ на немой вопрос, виновато отвел глаза. Возле родовой, где находилась несчастная, стоял охранник, не покидавший свой пост ни на секунду.

– Что же вы так поздно ее привезли? – сорвался на него Сергей Михайлович. – Угробили ведь бабу. И не одну, с ребенком вместе.

– Да мы что, мы-то ведь ничего… – замялся совсем еще молодой парень, – ить мы люди подневольные. Нам как велено.

– Велено, велено. Это живых за решеткой держать велено, а на мертвых власть Советов не распространяется. В тот мир, куда она уходит, провожатые не требуются, так что отдыхай, служивый!

– Сергей Михайлович, зайдите сюда, – послышался из палаты голос медсестры.

Он подошел к кровати умирающей и склонился над ней.

– Что мне делать, доктор? – еле слышно спросила женщина. На ее искусанных губах запеклась кровь.

– Молись, Варенька, молись, – Сергей Михайлович погладил ее черные, с седыми прядями, волосы, еле сдерживая слезы.

– Не умею я, не выучилась, не до того было, – женщина помолчала, сдерживая болезненный стон. – Доктор, я о вас много хорошего слышала, не сочтите за труд, сообщите моим, в Омск, что и как тут со мной. Муж у меня и сын, – силы явно оставляли ее, и она торопилась, – главное, чтобы они знали и помнили всегда, как сильно я их люблю. И мужу я его предательство простила… чтоб он знал. Дай Бог им счастья и здоровья… сыночек мой, сиротинка… – судорога оборвала женщину, и она замерла.

Сергей Михайлович привычным жестом отыскал пульс.

– Отмучилась, страдалица, – дрожащими руками он свернул самокрутку и вышел на крыльцо.

В конце мая 1941 года Сергей провожал жену и дочь Наденьку, уезжавших на лето в Киев, к его родителям. Сам он из-за работы оставался в Москве, но намеревался приехать к ним в августе. На вокзале и позже, в вагоне, Наденька, сидевшая у отца на руках, вела себя довольно спокойно. Но, когда пришло время расставаться, она вцепилась в него своими пухленькими ручонками и громко заревела. Проводница ругалась, до отправки поезда оставались считанные секунды, а он все никак не мог оторвать от себя прильнувшую к его плечу дочь. В тот момент он даже удивился ее какой-то исступленной, недетской силе. Поезд уже тронулся и потихоньку пополз вперед, когда Сергею удалось наконец разжать кольцо детских рук и передать девочку матери. На ходу он выскочил из поезда и еще успел пробежать несколько метров, вглядываясь в любимые лица.

В ночь на двадцать второе июня он дежурил в госпитале. Там его застала страшная весть о войне. Первая мысль была о Наденьке. Ее крик с тех пор всегда звучал в душе Сергея. Он проклинал себя за собственное бессилие, рвался на вокзал, договаривался с какими-то госпитальными попутками и… оставался в Москве. Потому что был военным хирургом.

Через несколько недель после начала войны он отправился в зону линии фронта.

И где бы он ни находился, он постоянно думал о своей семье. Он знал, что в Киеве немцы, что ответа оттуда ждать бесполезно, но упорно продолжал поиски.

Все прекратилось в июне 1943 года, когда его из госпиталя, расположенного в районе Курска, вызвали в штаб дивизии. Там усталый полковник вытащил из кипы бумаг, лежащих на дощатом столе, небольшой листок и, протягивая его Сергею, сказал:

– Крепись, капитан. Война… Черт бы ее побрал. Ответ на твоей запрос пришел…

Он вышел, а Сергей смотрел на казенный бланк и никак не мог прочитать, что же там написано. Буквы, будто издеваясь, прыгали, кривлялись, и никак не складывались в слова. Полковник вернулся с алюминиевой фляжкой в руках и с двумя стаканами. Налил в них по сто грамм спирта. Один стакан протянул Сергею, другой взял сам.

Вернувшись в госпиталь, Сергей наконец смог прочитать текст казенного извещения. Равнодушно и сухо некто, подписавшись фамилией Петров, сообщил ему, что его родители, жена и дочь погибли в городе Киеве от бомбы, разрушившей дом, в котором они находились во время немецкого авианалета. Номер указанного дома полностью соответствовал адресу дома, где Сергей вырос.

Полковник зря беспокоился. Сергей не плакал и держался так, что в госпитале никто даже не догадался о том страшном известии, которое он получил. Просто внутри его что-то обломилось. Будто его «я» раскололось надвое и одна половинка сгорела дотла, оставив в опустевшей душе горстку горьковатого пепла. Эта пустота обрекла его на поиски смерти. Он потерял чувство самосохранения и постоянно думал только о том, что непростительно долго остается на земле, в то время когда его ждут на небе. Но… Чем чаще он рисковал, тем больше ему везло, чем больше он работал, тем меньше уставал.

Однажды рано утром, проводя обход, он споткнулся о знакомый взгляд.

– Капитан, – узнал его полковник, – вот и свиделись. Может, снова, как тогда, под Москвой, вытащишь?

– Обязательно вытащу, – склонился над кроватью полковника Сергей. – Сестра, готовьте раненого к операции.

Сергей сразу определил, что жить полковнику осталось недолго, но, отдавая указания, он дарил ему надежду – последнюю соломинку на этой земле.

– Спасибо, доктор, – полковник все понял.

Вечером того дня Сергей поминал полковника и думал о том, что бегать за смертью по меньшей мере бесполезно, потому что эта капризная дама никому не подчиняется и приходит к каждому в сроки, известные лишь ей одной. Причем в первую очередь забирает самых нужных и самых любимых.

Докурив самокрутку, Сергей Михайлович вернулся в отделение. Навстречу ему санитары, в сопровождении того же охранника, пронесли носилки с безжизненным телом.

«Царство тебе Небесное, раба Божья Варвара, вечная память», – мысленно перекрестил почившую страдалицу Сергей Михайлович.

На душе его было неспокойно. Он вспомнил давешнюю девчонку с дровами, лежащими на ее огромном животе.

«Надо бы узнать, кто она, и осмотреть ее. Маленькая, слабая, кашляет сильно. Опасно, – мысли его сконцентрировались вокруг Нади. – Как она смогла забеременеть? Девочка совсем, лет двенадцать-тринадцать от силы. Истощение налицо, гемоглобин наверняка ниже нормы. Надо ее с общих работ забирать. Завтра же займусь. Пусть санитаркой работает, или посудомойкой на кухне. Главное, забрать ее, а то тоже погибнет при родах». – Было что-то еще, поразившее его, чего он не мог для себя осознать.

Сергей поставил на плитку чайник, сел за стол, доставая папку с документами, но вместо букв перед ним возникли глаза. Огромные, голубые, чистые и глубокие, как лесные озера. И нежная белая кожа. Такая же была у его дочки, Наденьки.

«Интересно, за что ее посадили? Тоже покушение на Сталина готовила?» – усмехнулся Сергей Михайлович.

Сам он загремел на нары в 1946 году. После войны вместо прежней квартиры ему, как одинокому, досталась комната в коммуналке. В честь Дня Победы в гости к нему зашел фронтовой друг. Выпили, как и полагается, за святой праздник, основательно. Вспомнили былое, решили проверить, не утеряны ли боевые навыки. Сергей Михайлович вытащил из дальнего ящика пистолет с именной надписью, приладил жестянку к дверям в туалет и стрельнул. Из соседней комнаты жильцы выскочили, орать стали. Друзья досаждать никому не стали, стрельбу прекратили, а сосед тем временем наладился в туалет. Проходя мимо комнаты хирурга, он разглядел на портрете вождя, которым «декорировали» коммуналку к майскому празднику, сквозную дырочку. На внутренней стороне двери незадачливые стрелки и разместили свою мишень – жестянку… Данный факт, а также размер комнаты, в которой соседи остро нуждались и не могли утолить свой жилищный дефицит по причине проживания в ней военврача, побудили соседей к бдительности. Они сообщили обо всем куда надо и в качестве вещдока приложили простреленный портретик, не объяснив, правда, где он висел раньше. Сергей Михайлович особо не оправдывался. Друг предложил ему вмешаться и разъяснить военным, но он запретил ему. У того была семья, дети, и Крыленко посчитал правильным не впутывать его в опасную историю.

На следствии он подписал все, что от него требовал хамоватый тип в погонах, полагая, что врач дальше больницы все равно никуда не уедет. Так и вышло.

Он попал в Беломорлаг, узники которого строили город, завод и много других, нужных Родине объектов. Им было невыносимо трудно жить, но легко умирать: белое безмолвие не оставляло следа от человеческих трагедий. Счет упокоившихся шел на тысячи, но были единицы, сумевшие выжить. И часто благодаря доктору Крыленко. В больнице при пересыльном пункте Ужог он боролся за каждую жизнь, независимо от того, кому она принадлежала. Крыленко был хорошим врачом, а начальство тоже болело, и в знак благодарности устраивало ему всякие поблажки в виде исключения из общих правил.

Под утро, задремав на больничном топчане, Сергей Михайлович впервые почему-то вспомнил о том, что ему уже сорок лет.

Крыленко внимательно прочитал документы Воросинской Надежды Александровны, имеющей от роду неполных семнадцать лет. Само имя – Надежда – он воспринял как знак, данный ему свыше. Теперь он был убежден, что просто обязан позаботиться о девочке. Однако Надежда на контакт не шла, перевод на работу санитаркой восприняла равнодушно, на все вопросы отвечала односложно: «да, нет», а свободное время проводила в укромных уголках. Следуя принятой практике, он вызвал ее на медосмотр в приказном порядке.

Получив приказ, Надя не сразу поняла, что от нее требуется, а когда ей объяснили, от стыда закрылась в чулане. Сидя в темноте, она мучилась от вопросов без ответов. Зачем? Что в ней смотреть? Живот, в котором живет ее позор? Она не желала никому его показывать и сама на него не смотрела. Больше всего на свете она хотела бы забыть о своей непосильной ноше, но живот давил на нее постыдным грузом и уже вовсю шевелился, живя отдельной, ненавистной для нее новой жизнью. И вот теперь от нее требовали, чтобы она пошла к самому красивому на свете мужчине и показала ему свой позор. Она убиралась в его кабинете и несколько раз заставала там беременных женщин. Видела их убогое кокетство самок перед самцом, Надя не осуждала их. Наоборот, она завидовала их умению выживать в нечеловеческих условиях и ничего не стыдиться.

А Надя стыдилась. Стыдилась себя, своего огромного живота, своих грешных мыслей о человеке, который ей в отцы годится. И от стыда просидела в чулане до позднего вечера. Дождавшись, когда все стихнет, она тихонько покинула свое убежище и осторожно, стараясь остаться незамеченной, направилась к себе в барак. Сергей Михайлович, стоя у открытой двери ординаторской, с улыбкой наблюдал за нею. Надя ушла.

Сергей, работавший практически круглосуточно, налил себе стакан горячего чая и закурил. Он любил ночные часы, когда больничная суета отступала.

«Эх, Надя-Наденька, должно быть, трудно тебе здесь. Увезти бы тебя из этого ада, подкормить, нарядить, и зацвела бы твоя молодость на радость кавалерам. Настоящим, галантным, с конфетами и цветами».

Он вспомнил, как ухаживал за женой. Маша терпеть не могла шоколадные конфеты, а он, не ведая того, по всей Москве скупал самые красивые коробки. Она принимала их с благодарностью, и лишь после свадьбы созналась, что все конфеты отдавала девчонкам в общежитии.

«А тебе, Наденька, конфет никто не дарит. Да ты и вкуса их наверняка не знаешь. Можно сказать, с рождения срок отбывала, какие уж тут конфеты. Страшно. Не за себя. За таких, как Воросинская, страшно. На войне хотя бы понятно было, за что народ мучается. А здесь? Какое будущее у этой девочки? Родит, вернется на зону. С такими глазами незамеченной не останется. Снова изнасилуют, опять родит. Потом по кругу. До тех пор, пока раньше времени не превратится в старуху и не умрет…»

Докуривая папиросу, Сергей уже знал, что будет делать дальше.

«Спасибо, Господи, что вразумил, – прошептал Сергей, устремив свой взгляд вверх. – Я исполню свой долг. Эта девушка будет жить долго и счастливо».

Принимая во внимание стеснительность Надежды, Крыленко решил передать ее под наблюдение Софьи Марковны Рубман. Эта дама не слишком нравилась Сергею, но других женщин-докторов в больнице не было, а вмешательство мужчины, как он понял, в данной ситуации могло окончательно добить и без того напуганную девушку.

Доктор Рубман было вольнонаемной. В Ужог она приехала два года назад, по распределению мединститута, который закончила с отличием. Она была хорошим специалистом, но к заключенным относилась откровенно плохо. Зная это, Сергей попросил Софью быть вежливее с девушкой, имея в виду ее хрупкое душевное состояние. Доктор Рубман, выполнив действия, предписанные инструкцией, заявила, что осужденная Воросинская вполне здорова.

– А что у нее с легкими?

– То же, что и у всех. Здесь все кашляют. Ничего, живут. На самом деле Воросинская здоровее, чем кажется со стороны. На ней воду возить можно, а вы ей легкую работу дали. Зря, Сергей Михайлович, очень зря. Не в вашем положении, Сергей Михайлович, жалость проявлять, нарушая инструкции. Государство лучше знает, как мы должны относиться к заключенным.

– Наше государство, – усмехнулся Сергей, – и без нашей заботы не пропадет. Вон, – он кивнул в сторону окна, – сколько цепных псов у него в охранниках. А наш долг – лечить людей, независимо от того, нравятся они нам или нет. Мы клятву давали. А если вы ее нарушаете, то вы… Вы… Вы врач-уродина! Вот кто вы.

Хлопнув дверью, Сергей вышел из ординаторской. Он и сам не мог понять, с чего вдруг назвал Софью уродиной. Может, с того, что захотел досадить ей в ответ на обидные слова о Наде? Ведь других возможностей защитить девушку в пределах колючей проволоки у него не было.

– Бедная девочка, чистая душа! Какой же мразью надо быть, чтобы отправить ее на нары, да еще беременную, в руки таких, как Рубман? – бормотал он, доставая папиросу.

– Чегось? – остановилась проходившая мимо нянечка. – Чегось кажешь, Михалыч?

– Ничего, Манечка, ничего. Все хорошо будет.

– Будет, будет, – закивала нянечка и пошла по своим делам.

Какое-то время Софья Марковна сидела в оцепенении. В ее лице всего было много: большой рот, крупный нос, широкие брови. И только глаза выпадали из этого формата. Маленькие, буравчато-серые, они, казалось, попали сюда случайно и прятали свою несоразмерность за толстыми линзами очков.

– Это вы зря, Сергей Михайлович, зря меня обижаете, – прошептала она. – Мне обид хватило, у меня их много было. И не для того я сюда приехала, чтобы меня еще и здесь обижали. Не прощу я вам этой обиды. Не прощу!