Текст книги "Крик журавлей в тумане"

Глава 14

– Ну, вот и дождалась, – ухмыльнулась Рубман, прочитав в медицинской карте Воросинской запись, подтверждающую беременность в двенадцать недель. – Пора. Два идиота построили для себя эшафот, на который я их теперь отправлю.

Софья закурила, глядя в окно. Там «отбывал свой срок» очередной серый день. Скоро, очень скоро Софья сменит этот пейзаж на другой, более соответствующий ее знаниям и устремлениям.

Меньше года осталось до того момента, когда она сможет покинуть Ужог, честно отработав положенный институтский срок. Софья уже решила, что поедет в Москву, и профессору Журкину в письме напомнила об обещанной протекции. Насчет работы Софья не беспокоилась, а вот с жильем могли возникнуть проблемы. Жить в общежитии, в одной комнате с незнакомыми и заранее неприятными ей девицами она не хотела категорически. Семьи у нее в перспективе не просматривалось, но мог быть ребенок. Софья знала, что усыновителям жилье выделяется вне очереди, однако не испытывала к детям абсолютно никаких чувств, кроме отвращения, и потому не могла решиться на этот шаг. Но запись в карточке Воросинской все изменила: Рубман усыновит ребенка, и даже знает какого. Это будет достойное наказание для двух глупцов, возомнивших, что их любовь сильнее воли государства, а она решит свою насущную житейскую проблему…

Начальник лагеря, читая доклад доктора Рубман, пыхтел, краснел и чесался. Он жалел Сережу, но теперь уже помочь ему не мог. На каждый сигнал, особенно если он, сигнал, оповещал о нарушениях государственного толка, – обязательно должно быть реагирование, таков порядок. Тот, кто его нарушит, может потерять не только место под солнцем, но и саму жизнь. Начальник был человеком для свершения подвигов неподходящим.

К тому же, по его сведеньям, Рубман числилась в команде тайных осведомителей, информируя кого следует наверху. Отсюда вывод – если начальник оставит доклад без реагирования, в лагерь нагрянет комиссия. Тогда и Сережа не спасется, и свиньи осиротеют. Такого развития событий начальник допустить не мог. Тем более сейчас, когда на недавней выставке его хрюши произвели такой фурор. А впереди у него и его свиней еще более радужные перспективы. Нет, рисковать собой и своими питомцами, даже ради доктора Крыленко, начальник не будет. Свиньям надо, чтобы он, их благодетель, продолжал жить и работать, а если тому дураку бес в ребро влез, то пусть он сам теперь свою кашу расхлебывает. Крутил бы шуры-муры с Рубманихой, глядишь, и вышел бы в короли. А с той девчонкой у него одна дорога – к черту на кулички. Вот пусть туда и идет.

Короткая северная весна не радовала глаз разноцветьем трав, но улучшала настроение нежной зеленью. Надя с радостным нетерпением ждала ребенка. Беременность помогала ей справиться с тоской по Мишеньке, которого увезли в детский дом, после того как ему исполнился год. Приняв душой сына, она со всей силой проснувшегося в ней материнского инстинкта полюбила его. И теперь, в разлуке, часто грустила, думая о том, что не увидит первые шаги своего малыша, не услышит от него первое слово – «мама». Если бы не поддержка Сергея, Надя, наверное, умерла бы от горя. Он успокаивал ее, уговаривал не терзать себя напрасно и думать о будущем ребенке. Сергей пообещал ей, что сделает все для того, чтобы через год не увезли их будущего малыша, и она ему поверила. Он сильный и умный, и он обязательно что-нибудь придумает, чтобы они никогда не расставались. Когда они выйдут из этой проклятой зоны и заберут Мишеньку, будут жить вместе, большой и дружной семьей. Долго-долго, целую жизнь. В самом прекрасном городе на земле – в Москве. Надя еще помнит дом, из которого ее увезли, и бабушкин крестик все еще с ней. Сейчас он был спрятан в коробке из-под лекарств, в самом углу нижней полки рабочего стола доктора Крыленко. А значит, все у них будет хорошо и они еще будут счастливы.

Надя так часто мечтала о будущем, что перестала замечать настоящее. Поэтому однажды, придя рано утром из барака на работу в больницу, она даже не удивилась тому, что Сергей Михайлович не вышел ей навстречу. Юное сердце уже успело забыть о былых страданиях и о том, что они могут повториться.

«Наверное, сложные роды, – беззаботно подумала она. – Надо пойти помочь».

И только тогда, когда она увидела заплаканное лицо Машеньки, в душе шевельнулось недоброе предчувствие.

– Что случилось? С Сергеем что-то? – вцепилась она в ее руку.

От животного, всепоглощающего страха у нее подкосились ноги.

– Ты сядь, сядь, касатушка, – зачастила Машенька, бегая вокруг нее. – Ты погодь, не плачь. Ты вот здесь посиди… Я тебе сейчас все как есть… Только ты не плачь…

– Не трогай меня, не надо меня усаживать, говори, где Сергей, что с ним, – закричала Надя.

– Немедленно прекратить вопли! – от резкого голоса Рубман Надя вздрогнула. – Вы чего здесь устроили с утра истерики? Быстро расходитесь по своим рабочим местам.

Посмотрев на нее, Надя вдруг обо всем догадалась.

– Это ты, – выдохнула она, – что ты сделала с моим Сергеем?

– Заключенный Крыленко был отправлен сегодня ночью по этапу. В дальнейшем он будет отбывать свой срок на рудниках, – сухо ответила ликующая Рубман.

О, этот чудный миг отмщенья! Ничто не может с ним сравниться. Даже любовь – всего лишь жалкий трепет по сравнению с этим сладостным чувством, приносящим истинное наслаждение.

– Фашистка, – закричала Надя, бросаясь на Рубман с кулаками.

– За оскорбление ответишь.

– Я отвечу, ты меня не пугай, – Надя была близка к истерике, – я за все отвечу. Мне не привыкать, всю жизнь за вас отвечаю, за подлость вашу. Мне теперь не страшно и за себя ответить, поэтому я тебя убью.

Надя вцепилась в Софью Марковну и принялась колотить ее в меру своих возможностей. Машенька напрасно старалась растащить двух дерущихся женщин. Они сцепились намертво. Одна была сильнее физически, но другой придавала силы злость, и очень скоро злоба стала побеждать. На шум прибежали охранники. Они оттащили Надю от Рубман и, заломав ей руки за спину, стали ждать дальнейших указаний.

– Отведите ее в тюрьму, в карцер, расстреляйте, делайте с ней что хотите, – поправляя свой халат, приказала Рубман, – но чтоб больше я ее здесь не видела.

Надю увели. Две недели она отсидела в холодном, темном карцере, питаясь черными сухарями с мутным, как болотная вода, чаем. Она почти не спала и все время думала о Сергее. Она перебирала в памяти каждую минуту их любви. Его улыбка… его глаза… его надежные, сильные руки… его пружинящая, легкая походка… Вот он что-то говорит… Он обещает ей покой и счастье… И она ему верит… Ему нельзя не верить… Ведь он – это часть ее самой… А теперь ее разрезали пополам и никто больше не скажет: «Солнышко мое, я так тебя люблю».

Ребенок внутри ее беспокойно шевелился, напоминая матери о своем существовании, и он был единственным, во имя чего еще стоило жить, потому все остальное в этом мире бесконечных страданий Надю перестало интересовать.

Вышедшую из карцера Надю определили на подсобные работы по лагерю, вход в больницу был для нее под строгим запретом. Используя каждую свободную минутку, к ней прибегала Машенька. Рубман запретила санитарке появляться в родильном отделении, но в больнице ее оставила. Она рассказала, что увели Сергея Михайловича прямо с дежурства. Он даже не сразу понял, в чем дело. Думал вначале, что к больному его ведут, а когда разобрался, стал вырываться. Да куда там, разве от этих битюгов вырвешься! Намертво они Михалыча скрутили. Начальник как раз подошел. Доктор закричал, просил, чтобы Надю не трогали, чтобы родить ей дали, не отдавали на растерзание Рубманихе. Начальник ничего не обещал, но, видать, не без сердца человек. Рубманиха требовала, чтобы Надю за нападение на врача расстреляли, но он не позволил. Спрятал в карцере, от греха подальше.

Надя слушала, не реагируя на Машенькины слова. В то, что Сергей вернется, она не верила. С рудников никто не возвращается. Врачи там не нужны, туда отправляют на смерть, а мертвые в медицинской помощи не нуждаются.

Чтобы отвлечь Надю от тяжелых мыслей, Машенька подарила ей маленькую старую иконку в деревянной, потрескавшейся от времени рамке.

На ней была изображена Божья Матерь с Младенцем на руках.

Сначала Надя относилась к подарку с некоторым пренебрежением, но повторяя по ночам слова услышанных от Машеньки молитв, она все глубже проникалась их смыслом, находя в них успокоение. От веры в высшие силы добра и справедливости на душе ее становилось светлее. Омрачало Надины молитвы только то, что не было с ней бабушкиного крестика: он по-прежнему находился в докторском кабинете. По ее просьбе Машенька тайком обыскала осиротевший стол доктора Крыленко, но заветной коробочки не нашла. А нашла маленький «клад» Софья Марковна. Именно она, проводя обыск среди вещей неблагонадежного коллеги, нашла небольшую коробочку из-под лекарства, а в ней – удивительный красоты крестик, инкрустированный драгоценными камнями, на обратной стороне которого был вензель: А.В. Зная, что Воросинская из бывших, Рубман без труда догадалась, кто является хозяйкой вещицы.

Надя, узнав о пропаже крестика, оплакала его как повторную потерю отца. Теперь у нее остались только дети и молитвы. Она молилась и смиренно ждала будущего.

Днем по узкоколейке, одиноко петляющей среди труднопроходимых болотистых лесов, пыхтя и отдуваясь, тащился старый паровоз. За ним дребезжала открытая платформа, в центре которой сидели, плотно сбившись в небольшую кучку, несколько человек. Вокруг них непрерывно ходили два охранника, вооруженные винтовками. Третий сидел на корточках в сторонке, держа арестантов на прицеле. Перед отправкой выяснилось, что заковать новую партию зеков нечем, ибо нужного инвентаря в наличии не оказалось. То ли по халатности, то ли по причине умышленного вредительства – неизвестно. А может, зеков слишком много развелось, не успевают для них цепи да наручники штамповать. Разбираться никто не стал. Решили проблему просто – страдальцев загнали на платформу и скрутили веревками. Какой дурак решится на побег в этом дремучем крае? Однако на всякий случай охране было велено смотреть в оба. Она и смотрела.

Сергею надо было возвращаться. Его ждала Надя. Ни о чем кроме этого он не думал. Веревка была уже давно перетерта. Когда к нему подошел один из охранников, он дернул его за ногу. Тот свалился. Не теряя ни секунды, Сергей сбил с ног второго солдата, оцепеневшего от изумления, и, спрыгнув с платформы, кинулся к лесу. Сидящий в сторонке третий охранник хладнокровно навел прицел своей винтовки на убегающую фигуру и выстрелил. Человек упал. Первые двое охранников, придя в себя, держали под прицелом оставшихся. Никто из них не шевелился.

Сергей полз к Наде, оставляя кровавый след на холодной земле.

«Солнышко мое, девочка моя любимая, потерпи еще немного, – шептал он в бреду, – уже иду к тебе, я рядом».

Распухшие, застывшие на полусгибе пальцы с трудом цеплялись за редкие кочки, подтягивая за собой тяжелое, неподатливое тело, утопающее в жидкой болотной грязи. Темнело. На небе появились первые звезды.

«Я иду, Наденька моя, иду», – шептал он.

Земля, теряя упругость, стала превращаться в зыбкую холодную перину, пугающую своей бездонной прожорливостью.

«Минутку, всего одну минутку, – подумал он, – я сейчас полежу и пойду дальше, к Наденьке».

Теряя последние силы, Сергей перевернулся и лег на спину. Над его головой чернело бескрайнее звездное небо.

«И над ней сейчас такое же небо, – подумал он, погружаясь в холодную вечность болота. – Такое же. Любимая моя, прощай!»

Над Ужогом погасла звезда. Но Надя этого не видела. Ночью она родила девочку и крепко спала после укола, сделанного «заботливой» Софьей Марковной. Проснулась она утром.

– Сережа! – забывшись, позвала она, но не услышала его голоса. Собравшись с силами, она слезла с кровати и побрела в детскую. Ей хотелось немедленно увидеть свою дочь. Она уже решила, что назовет ее Викой. Виктория – это их победа. Ее и Сергея.

«Сереженька, я родила тебе дочь. Ты слышишь, милый мой? Мы победили. У нас есть дочь», – шептала она, передвигаясь по коридору, держась за стену.

В колыбельке сладко посапывал крошечный комочек, завернутый в казенное одеяло.

– Немедленно уходите отсюда, – раздался за ее спиной резкий голос. Вздрогнув, Надя обернулась и увидела Рубман.

– Это мой ребенок, – спокойно ответила Надя, – а не ваш, и не надо мне указывать, что мне делать.

– Это не твой ребенок. Мать этой девочки умерла вчера при родах.

– А где моя девочка? Вы же сами принимали ее и сказали, что у меня родилась дочь. Куда вы ее дели? Арестовали?

– Твоя дочь, шутница вшивая, умерла, – бесстрастно ответила Рубман. – Так что тебе здесь больше делать нечего. Завтра ты уйдешь из больницы, и я позабочусь о том, чтобы свою вину перед Родиной в дальнейшем ты искупала в другом месте, – она развернулась, собираясь уходить.

– Врешь, – Надя схватила ее за край халата, – я родила живого ребенка, я слышала, как он кричал. Ты что, убила его? Сначала Сергея, а теперь его дочь, да?

– Охрана, вы что там, уснули? – Рубман с силой оттолкнула Надю, отчего та упала. – Заберите эту сумасшедшую. Я же говорила, что ее расстрелять надо.

По коридору к ним бежали два охранника. Надя, собрав последние силы, подползла к Рубман, хватая ее за ногу:

– Верни моего ребенка, прошу тебя, верни мне дочь!

– У меня нет твоего ребенка. Он в мертвецкой… – Рубман отшвырнула Надю ногой: – Забирайте эту дрянь. И начальника позовите, пусть полюбуется на свою протеже.

Рубман шла по коридору, а вслед несся отчаянный Надин вопль: «Убийца-а-а!»

В тот же день Надю из больницы перевели в барак. Там ее разыскала вездесущая Машенька. Она рассказала ей, что ночью в больнице свершилось недоброе. Кроме Нади там была еще одна роженица, очень тяжелая. Ее привезли под вечер. Роды у обоих принимала Рубман, одна справлялась, спровадив вон и фельдшерицу и нянечку. Когда утром народ вернулся, в родильной было два трупа – женщины и новорожденной девочки, которую она в документах указала как дочь заключенной Воросинской. Еще одна девочка, родившаяся в ту ночь, была жива и здорова. Рубман распорядилась найти для нее кормилицу из числа кормящих мамок. Девочку унесли сразу же в дом малютки за территорию лагеря.

– А что, если умерла вовсе не моя дочь, если в доме малютки сейчас именно моя дочь? Как мне это теперь узнать? – спросила Надя.

– От уж, Надейка, не знаю… И я ведь, глешным делом, тоже так подумала. Да только, – засомневалась Машенька, – видано ли тако дело, чтоб глех такой на душу блать.

– А мне кажется, что она на любую подлость способна, – возразила Надя. – Я почти уверена, что она мою дочь либо сама убила, либо своровала.

– А могила, Надейка, на кладбище всего одна, я туда сбегала, – тяжело вздохнула Машенька, – без всякого знака вообче.

– Ах вот ты где, – незаметно появившийся рядом с ними охранник грубо оттолкнул Машеньку от Нади, – шагай вперед.

– Куда ты меня, илод? – Машенька, повинуясь грубой силе, пошла к выходу.

– Не велено справки таким, как ты, давать. Засиделась ты у нас, пора на земляных работах размяться.

– Площай, Надейка, помни, что я тебе сказала, помни, не забывай. Свечку за нас в целкви поставь, да панихидку закажи, не забудь!

– Разговорилась тут, свечку ей ставь. На всех вас свечей не наберешься, – охранник ногой ударил Машеньку в спину так, что она вылетела из барака.

Надя ждала Машеньку несколько дней, но та больше не приходила, а потом лагерный телеграф донес до нее весть о том, что Машеньку отправили на лесоповал.

И тогда Надя замолчала. Она ждала, когда ее тоже отправят из Ужога умирать, но время шло, а ее никто не трогал. Надя не знала, что своим тюремным счастьем она обязана начальнику. Причем сам он, честно говоря, спасать ее не собирался. Просто так сложились обстоятельства. В списках «мамок», освободившихся от бремени мертвым младенцем и потому готовых для отправки на этап, фамилия Воросинской стояла последней. После нее полагалось делать прочерк и ставить подпись. Оформляя сопроводительную бумагу, начальник сделал такой размашистый прочерк, что одна из горизонтальных линий прошла по Надиной фамилии. Не обратив внимания на такую мелочь, начальник заторопился в загон к свиньям, которых надо было спешно готовить к новой выставке. Ответственный за этап, получив бумагу, долго ее рассматривал: вблизи фамилия Воросинской казалась вычеркнутой, издалека – подчеркнутой. Начальник к тому времени, сопровождая на выставку свиней, отбыл в Москву, спросить было некого, и ответственный, не желая ни за что отвечать, решил Воросинскую никуда не отправлять, а оставить в лагере, запрятав подальше от любопытных глаз в прачечную, на стирку грязных бинтов. Получилось, вроде она и есть, а вроде и нет ее. В полном соответствии с прочерком на фамилии.

Прошло лето, осень, а зимой Рубман подала рапорт на увольнение. Причин для того, чтобы задерживать ее, у начальника не было. К тому же напоследок она совершила похвальный поступок, девочку-сироту от умершей матери удочерила. Растроганный подвигом уважаемой Софьи Марковны, начальник сам составил ей наилучшие характеристики, выписал пособие, паек дал для ребенка и с почестями проводил.

В июле 1953 года Наде приказали явиться с вещами к начальнику лагеря. Из вещей у нее были только платок да одна чистая рубашка на смену. Связав их в узелок, она молча отправилась за угрюмым охранником. О том, какой еще поворот приготовила для нее судьба, она даже не думала, настолько ей было все безразлично.

Начальник был в хорошем расположении духа. Что-то сдвинулось в Москве после смерти Сталина. Амнистия вышла уголовным, а там, глядишь, и политических выпустят. Тогда, может, и ему доведется еще на старости лет где-нибудь в теплых краях погреться. Впрочем, вряд ли. Куда он без свиней! Их ведь за собой не уволокешь, значит, придется возле них до смерти куковать. Благо, что жена угомонилась, с годами в ум вошла.

Начальник еще раз пролистал лежащую перед ним на столе папку с делом Воросинской. О том, что ее не отправили по этапу, он узнал через несколько месяцев после отъезда Рубман. Виновные получили выговор, но Надю он трогать не стал. Из-за доктора Крыленко. Не было начальнику покоя из-за этой истории. Чувствовал он себя виноватым, особенно с тех пор, как узнал, что убили доктора при попытке к бегству. К ней наверняка бежал, к Воросинской. А она до того исхудала от тоски, что когда он ее увидел, даже испугался: не человек, а скелет ходячий. Не смог начальник отправить девчонку на верную смерть. Первый раз инструкцию нарушил, направил на работу все в ту же больницу, благо, что Рубман там больше не было, а остальным было не до Нади. Работала она хорошо, нареканий не поступало, и теперь начальник решил подвести ее как уголовницу, отбывающую срок за кражу, под амнистию.

Когда в кабинет вошла Надя, лицо начальника стало бесстрастным, как и полагается людям «при исполнении».

– Ну, значит, так, – без предисловий начал он. – Вину ты свою искупила и заслужила от народной нашей власти прощение. Вышла тебе амнистия. Забирай свои документы, распишись в получении денег на проезд, и скатертью дорога, счастливого, значит, пути.

Надя от неожиданности не поверила тому, что услышала, и переспросила:

– Что вы сказали?

– А что слышала, – довольно хмыкнул начальник. – Свободу тебе советская власть возвращает за примерное поведение и отличный труд. Иди на все четыре стороны, только не балуй больше.

– И вы меня не задержите?

– Только нам и делов, что за тобой бегать. Теперь уж сама давай жизнь устраивай, без нас. Но постарайся сюда не возвращаться.

Надя схватила узелок и побежала к выходу.

– Да постой ты, егоза, – беззлобно окликнул ее начальник, – надо же порядок соблюсти. Сначала паспорт получи и все остальное, что положено, а потом уж беги.

Через полчаса хмурый охранник закрыл за Надей дверь в ее прошлую жизнь. Надя стояла на дороге и никак не могла поверить тому, что никому больше нет до нее дела. Она шагнула вправо, влево – тишина. Никакого окрика за спиной. Она не заметила, как ее догнала лагерная персоналка. Машина остановилась рядом. Надя притихла. Из кабины выглянул начальник:

– Садись, подвезу тебя, птица вольная.

– Неуютно с вами, пешком надежнее.

– Тогда как знаешь, – он не стал ее уговаривать и кивнул водителю: – Поехали.

Машина газанула, но тут же затормозила снова.

– Слушай ты, как тебя там, Воросинская, что ли? – начальник выпрыгнул из кабины. – Подойди-ка сюда.

Надя подошла.

– Ты вот что, Воросинская. Ты доктора нашего, Крыленко, не ищи. Погиб он. Давно уже сообщение по инстанции пришло. В пятьдесят первом году, в августе. Два года назад, стало быть, застрелили его при попытке к бегству. К тебе, наверное, торопился.

– Девочка моя тоже в пятьдесят первом родилась, только в июле. А это правда, что она умерла? – огромные Надины глаза умоляли начальника об ответе.

– Не знаю я, – отвел взгляд начальник, – не мои это дела. Это тебе у Рубман надо было спрашивать, она тогда роды ваши принимала.

– А где она?

– В Москву уехала. Между прочим, перед отъездом она похвальный поступок совершила, сиротку удочерила.

– Так это она, наверное, дочь мою украла, – вскрикнула Надя.

– Ты мне такие заявления брось, – сурово осадил ее начальник, – на моей территории ничего такого не было. Отсидела свое – иди вон и людей не обвиняй беспричинно, не то назад заберу, за клевету на советского человека, члена партии!

Он сел в машину, которая, сорвавшись с места, обдала Надю облаком пыли. Ей не хотелось больше ни прыгать, ни кричать, радуясь своему освобождению. Она обернулась и долго-долго смотрела на забор, за которым осталось и счастье ее и горе. А потом, перекрестившись, решительно развернулась и пошла вперед. Она выжила! Назло всем врагам и свинцовому воркутинскому небу! И теперь она свободна, и эта дорога, уходящая вдаль, приведет ее к новой жизни, о которой говорил ей Сергей.