Текст книги "В поисках духа свободы. Часть 2. Южная Америка"

Глава 15.8
Атакама. Сквозь призму одиночества и смерти

 
Мы считаем за правду азартные игры ума,
Нам является мудрость, где истины нет и в помине,
Мы с мечтами благими в чужие приходим дома,
И к пустыням чужим добавляем свои половины…
 

Владимир Большаков

Плавные горы, словно одетые в крестьянские рубахи блёклых бежевых и серых тонов, бескрайние кремовые пески, перегоняемые слабым ветром, тонкая нить дороги, будто пересыхающий ручей, который, изнемогая от жажды, из последних сил бежит по пыльным песчаным долинам. Мёртвые просторы Атакамы накрыли сто тысяч квадратных километров своим холодом и отчаянием, наполняя меня тревогой и беспокойством. Именно в таких местах ощущение одиночества и собственной ненужности становится частью твоей природы. Словно ты единственный на всём свете, забытый самой жизнью, остался созерцать безбрежные пустоши, покрытые спёкшейся тощей землёй и песком. И любая попытка что-то изменить или добавить тонет в мириадах дюн, вытягивающих из путников последние капли жизни. Они вымываются из тела, застывают, обращаются в песчинки и текут, текут по застывшей ряби пустыни. Ты можешь пытаться их поймать, можешь пробовать вернуть, но теперь это только безжизненный поток, беспрестанно движущийся по просторам Атакамы.

Стёртая в порошок от удушливого кашля обочина в клубах едкой пыли обрамляет дорогу. Как маяки чьих-то потерянных жизней, из песка вырастают деревянные кресты или каменные ниши, огороженные старыми покрышками, словно кладбищенской оградкой. Кажется, ещё миг – и они тоже рассыплются в пыль и растворятся в бесконечных бежевых холмах и долинах, исчезнув навеки. Среди дюн можно заметить остовы сотен домов в безжизненных посёлках; их глиняные стены разрушаются и пропадают, с каждым годом всё больше теряясь в ненасытной пустыне. Когда-то люди заселяли эти земли, возводили здесь деревни и города. Но пустыня вновь беспощадно вытесняла человека со своих просторов. Здесь нет ни одного дерева, куста или хотя бы лишайника, словно пески выкачивают из окружающего пространства саму возможность жизни, упиваясь своей мощью и безнаказанностью. Здесь не за что зацепиться взгляду, медленно бредущему по тугим краскам окружающего ландшафта. Лишь серая молния асфальта, стягивающая воедино два непримиримых лоскута пустыни, тянется до самой линии горизонта. Машины друг за другом тают в некрепких сумерках, будто стыдясь того, что на миг нарушили это спокойное величие. Мимо пролетают сотни километров однообразных пейзажей, и когда глаза после ночи в автобусе уже перестают искать какие-либо детали, не доезжая семидесяти километров до города, недалеко от трассы из самых глубин песка неожиданно вырастает одиннадцатиметровая ладонь.

Кажется, что человек, из последних сил пытающийся дотянуться до спасительного воздуха, хочет уцепиться прямо за небеса, но зыбучая долина не отпускает его и затягивает в свои глубины, чтобы оставить там навсегда. Непропорциональность коротких тонких пальцев по сравнению с массивной ладонью ещё больше подчёркивает безнадёжное положение человека, со всех сторон окружённого пустыней. Он врос в безжизненную землю уже по самую макушку, и, сколько бы ни пытался карабкаться и звать на помощь, результат будет один – пески поглотят его без остатка. Рука, созданная Марио Ираррасабалем, притягивает взгляд и удерживает его своим уникальным магнетизмом и почерком. Эту длань уже не получается воспринимать просто как бетонное изваяние: это живой символ, под которым в недрах дюны должен быть человек, его просто не может не быть!

А ещё у этого человека есть братья, так же молящие о помощи. Автор изваял их руки в Пунта-дель-Эсте в Уругвае, а также в Мадриде и Венеции. Но то, что он такой не один, не только не успокаивает, а даже наоборот – создаёт дополнительный общий трагизм хрупкости каждой жизни. Ведь если даже такие титаны не смогли удержаться на плаву в бушующем океане невзгод, что же ждёт нас, простых людей? Все мои усилия, как и усилия любого другого, тщетны, а каменный исполин тонет в песке и скрывается из вида за гребнем бархана, и через час за изгибом холма показываются берега Антофагасты.

Город жгутом растянулся на узком перешейке между Тихим океаном и подступающими к нему горами. Часть улиц и кварталов взбежали на неустойчивые пегие склоны и ухватились за них тонкими когтями жидких фундаментов. Портовые причалы бетонными шпалами пролегли на прибрежном шельфе. Антофагаста с самого начала был важным портом, по океану поставляющим в богатые страны тысячи тонн руды, добываемой в андских рудниках Чили. Здесь на сотни километров нет ни единого источника воды, и её ценность ещё недавно была так высока, что жителям приходилось отдавать большую часть своих доходов за жидкое золото, завозимое к ним по морю. Теперь же в городе проложены многокилометровые трубы водопроводов, и каменный оазис взрыхляет песок всё новыми домами, продолжая расширяться наперекор природе.

Грязная широкая набережная, густо усыпанная белым помётом чаек, словно галстук, туго стягивает главные улицы города и две основных площади. Галечный берег забросан мусором: пластиковые бутылки слизываются и вновь выплёвываются волнами, россыпь стекла бриллиантово блестит среди мелких камешков, выпотрошенные собаками пластиковые пакеты зияют своим голым нутром. На первой линии вместо ресторанов – палатки бездомных с очагами, где готовится еда. Вряд ли их радует возможность каждый день провожать закаты. Но не только они разместились здесь – им приходится делить берег океана с торговыми центрами, выпятившими свои туши к кромке воды, и тремя отелями премиум-класса, которые среди серых безликих швов городских улиц выглядят так же неорганично, как вызывающе смотрелся бы балаган в день траура.

Тело города исполосовано царапинами железнодорожных путей, доставляющих в город породу из шахт. Ветер, переносящий песок и землю, гуляет по заваленным мусором кварталам. Каждый нерв, каждый мускул города работает на одну идею, одну заботу, не оставляющую ни времени, ни сил на что-либо другое: нужно добывать руду и отправлять её по морю, и делать это как можно больше и быстрее, но при этом не умереть от истощения и каторжного труда. Мы дышим, мы живём жизнью этого города, мы смотрим на него весь день и всё более убеждаемся, что вряд ли в мире найдётся ещё одно такое же унылое место. Здесь напряжение сливается со спесью, алчность – с бессилием, а покорность переплетена с ненавистью. Как будто сам воздух заряжен спорами денежных знаков, не дающих людям выздороветь и уехать из города. Кажется, ещё день – и тебя поглотят эти чары бесконечных дюн, томного моря и небесного огня, щедро изливающего жёлтые масляные блики на всё вокруг. И едва дождавшись, когда ночь уберёт занавес звёздного неба, мы покидаем город, вновь отдаваясь на милость сухой удушливой пустыни, где дождь бывает один раз в несколько десятков лет.

Редкие невзрачные города, раскиданные по необъятному чилийскому побережью Тихого океана на сотни километров друг от друга, ничем не примечательны. Те же пыльные улицы, главный проспект, режущий город, словно кусок прогорклого масла, небольшие рынки со скудным выбором фруктов и овощей да несколько католических церквей различных конфессий. Нередко люди, которые каждый день видят миллионы тонн воды, испытывают неизлечимую потребность в пресной влаге, словно моряки, вынужденные пить тухлую воду и жевать заплесневелые сухари в поисках своей земли обетованной. Однако на их горизонте не возникает ничего нового, лишь бесконечные волны набегают на галечник, и солнце вновь и вновь вспарывает брюхо земли, окрашивая небо алой кровью заката. Так проходит день за днём, месяц за месяцем, а люди всё живут ожиданием, не имея шансов даже удовлетворить простые человеческие потребности.

В таком городе оказались и мы, и нашей целью было посетить одну из самых больших разработок руды открытым способом. Наш автобус катастрофически опаздывал в Каламу (Calama), и лишь хорошее самообладание не позволяло прогнать водителя с его места в автобусе, который со скоростью сорок километров в час плёлся за эшелоном длинномеров с бетонными опорами. Может быть, это помогло бы ускорить процесс преодоления расстояния, оставшегося до цели. К назначенному времени мы опаздывали более чем на час, поэтому, прибыв в город, как могли, стали навёрстывать упущенное, и уже через четверть часа стояли у дверей офиса горнодобывающей компании. Офис-менеджер был с нами весьма лаконичен – работы отменены из-за погодных условий. Чего здесь ждут: песчаной бури или смерча – мы так и не смогли понять. Но стоило нам выйти на открытый воздух, как поток града, похожий на миллионы молочных кукурузных зёрен, присыпал нас белой пудрой холода. Горошины стучали о крыши машин, смешивались с мелким песком и почти моментально из твёрдого состояния льда переходили в газообразное, испаряясь без остатка. Люди вокруг ещё долго фотографировали сыплющиеся с небес зёрна града и обсуждали катаклизм, а нам предстояли восемь часов ожидания до следующего автобуса в Арику (Arica), отходящего ночью.

Когда-то все эти земли, покрытые пустыней на сотни километров вплоть до границы с Перу, принадлежали Боливии. Однако после того как на побережье были открыты месторождения селитры, Чили при поддержке Великобритании объявило войну сотрудничавшим между собой Боливии и Перу и оккупировало территорию, полностью разгромив соперника. Один из необходимых компонентов пороха, а также на протяжении долгого времени главный источник азотных удобрений по иронии судьбы представлял собой многометровый пласт птичьих экскрементов, тысячами лет копившихся на берегу Тихого океана, поскольку здесь, вдоль кромки воды, эти птицы водились в изобилии. Именно за это двадцать тысяч солдат отдали свои жизни на полях сражений. А поводом стало намерение Боливии обложить дополнительным налогом месторождения селитры, находившиеся на её территории, но бывшие по большей части собственностью чилийских компаний.

После войны, длившейся с 1879 по 1883 год, общий доход Чили от добычи селитры поднялся с пяти до пятидесяти процентов, но эти деньги им уже не принадлежали. В ходе опустошительной военной компании правительству пришлось набрать долгов, при этом большинство ценных бумаг досталось английским дельцам за десятую часть номинальной стоимости. Обладательницей бесценных запасов стратегического сырья стала Великобритания. Разорённая страна с ещё более обнищавшим народом готова была трудиться на добыче птичьего помёта практически даром. И тысячи индейцев принялись работать лопатами на испепеляющей жаре, пытаясь обеспечить себе хотя бы мизерный доход.

К концу девятнадцатого века в Чили стало нерентабельно заниматься ничем, кроме добычи селитры. Страна превратилась в английскую колонию и монополиста по поставкам удобрений в Европу, где тогда остро ощущалось истощение почв, ослабленных за века сельскохозяйственной деятельности. И правительство Великобритании, ничуть не заботясь об отраслях, не связанных с добычей или транспортировкой селитры, всячески поощряло увеличение скоростей разработки новых месторождений. Падение экономики государства было таким же стремительным, как и взлёт. Промышленный способ получения аммиака из азота и водорода, предложенный немецкими учёными Габером, Бошем и Митташем, сделал добычу нитратов невыгодной. Тысячи людей остались без заработка, а страна погрузилась в пучину диктатур и переворотов. Десятки предприятий обратились в города-призраки с огромными шихтовыми курганами и чудовищными ямами от разработок, рождающими мысли о вырытых могилах, в которых теперь можно похоронить никому не нужных людей.

Лишь спустя десятки лет на смену когда-то людным городам, разрабатывающим селитру, пришли новые, вдалеке от побережья – в них добывали руду. Кровопролитные войны угасли, и следы боёв скрылись под многометровыми пластами песка, поколения владельцев чилийских предприятий сменяли друг друга, разоряясь и наживая баснословные состояния, а миллионы людей по-прежнему каждый день бились за свою жизнь, надрываясь на непосильной работе. Маленькие прибрежные городки тогда стали крупными портами, откуда руду вывозили в развитые страны, а крошечные шахтёрские посёлки обросли огромными язвами шахт и бесконечными лабиринтами подземных ходов. Новым золотом для Чили стала медь. Ради неё рабочие и механизмы с остервенением вгрызались в горную породу, перемалывая тысячи тонн камня в труху. Раны Земли, словно проказа, множились на иссушенном пустыней теле, заражая всё новые и новые области.

Два самых больших жерла – Чукикамата (Chuquicamata) и Эскондида (Escondida) – похожие на огромные кратеры рукотворных вулканов, дают Чили больше половины осваиваемой им руды. Всего же эта страна производит одну треть от всей добываемой в мире меди. Вот как описал свои впечатления об окружающем ландшафте Эрнесто Гевара, посетивший шахты Чукикаматы в середине прошлого века: «Без единого кустика, который мог бы вырасти на этих селитряных землях, холмы, беззащитные перед яростью ветров и дождей, изогнули свои серые, преждевременно состарившиеся в борьбе со стихиями хребты, покрытые старческими морщинами, не соответствующими их геологическому возрасту. Сколько их, составляющих эскорт своего знаменитого собрата, хранят в своем чреве похожие богатства, ожидающие, пока железные челюсти механизмов не пожрут их недра с неизменной приправой в виде человеческих жизней – жизней тех безымянных бедолаг, что гибнут в этой битве в тысяче ловушек, которыми природа окружила свои сокровища, с одной лишь единственной мечтой – заработать себе на кусок хлеба». И за прошедшее время почти ничего не изменилось. Разве что машины стали современнее и появились европейские менеджеры по безопасности труда, но рабочие всё так же отравляют свои лёгкие, всего за пятнадцать лет работы становясь инвалидами с тяжёлой формой силикоза.

И ещё один колониальный город, раскинувшийся вдоль побережья, возник на нашем пути. Недалеко отсюда, на северной стороне, граница с Перу. К востоку – древний инкский тракт, восходящий в горы вплоть до самых высоких точек Альтиплано. Он пересекает Долину Луны, которая находится около городка Сан Педро де Атакама (San Pedro de Atacama) и обязана своим существованием оазису. В этой долине на протяжении сотен лет не выпадало дождя, отчего неживые пейзажи больше напоминают другую планету, чем нашу Землю. Но сухой климат не испугал людей: они обитали здесь с давних времён – об этом свидетельствуют руины деревни Тулор (Aldea de Tulor), датируемые восьмисотым годом до нашей эры. Помимо неё, на протяжении всех древних дорог попадаются гигантские петроглифы, часть которых превосходит по размеру изображения долины Наска. А самый известный – гигант Атакамы – в длину составляет восемьдесят шесть метров и виден только с высоты птичьего полёта.

Город Арика на тихоокеанском берегу когда-то был перуанским, но Вторая Тихоокеанская война лишила горную страну большой полоски побережья длиной в сотню километров, а заодно и всех городов, расположенных на ней. Низкие здания примостились к подножию высокого холма, отчего город стал казаться ещё более приземистым, чем он есть на самом деле. Кварталы, будто вышивка на песчаном сукне, сплетают единый узор из линий. Но у этого рисунка нет ни симметрии, ни художественного смысла. Арика, как и многие другие города Чили, несколько раз рушилась от землетрясений, и в местном музее, располагающемся в здании бывшей таможни, хранятся фотографии, запечатлевшие полное разрушение города в начале прошлого века.

Город отстраивался сначала, но это не сделало его ни удобнее, ни красивее. Лишь центральная площадь, опоясанная уцелевшими колониальными зданиями во главе с собором Сан-Маркос, может похвастаться своим отличием от общего облика города. Ряды пальм и огромных древовидных гибискусов в ярких красных цветах, будто солдаты в нарядных мундирах, маршируют по брусчатке аллей; скамьи, занятые отдыхающими, укрылись в тени деревьев, индейцы кечуа заняли небольшие лужайки зелёной травы, сморённые жарким солнцем. Проходим через площадь, берём такси и поднимаемся на холм Морро де Арика (Morro de Arica), чтобы не тратить силы и время на пешую прогулку к его вершине.

В память о Тихоокеанской войне в Арике на доминирующей высоте 139 метров над уровнем моря возведён музей, на месте которого в 1880 году держала оборону группировка перуанцев числом 1600 человек. Под натиском восьми тысяч чилийцев холм был взят, а более тысячи человек навсегда остались лежать на его склонах. Сегодня вместо перуанского красно-белого флага здесь развевается чилийское полотно в четверть футбольного поля. С двух сторон стоят вмурованные пушки, а с противоположной городу стороны холма – статуя Иисуса. Последние бойцы пали здесь, защищая свою страну, а после них капитулировала Лима, оказавшись под оккупацией объединённых войск Чили в союзе с Великобританией. С холма граница моря, и без того недосягаемая, выглядит ещё более далёкой; пригороды Арики тают в дымке, словно мираж. Только крепкий ветер продолжает нервно теребить чилийский флаг, словно умоляя сделать передышку в постоянной погоне за новыми капиталами.

Мы появляемся на свет не с жаждой жизни, а с криком, с болью. Это наше первое впечатление о мире, где нам предстоит провести весьма непродолжительное время, которое многим из нас всё же успеет показаться долгим и нудным. Практически сразу нас предоставляют самим себе. Кто-то спасается сном, а кто-то пытается поддержать себя криком. Но что бы мы ни предпринимали, мы всё равно обречены идти по жизни одни. У нас есть родители, друзья, а позже, может быть, появится и любовь, но глубокое чувство одиночества, всегда живущее внутри, время от времени так и будет проступать на поверхность, и мы уже не сможем ему противостоять. Оно будет расти и крепнуть с годами, всё глубже пуская в душу свои корни. Внешняя оболочка мира будет заглушать его, скрывать мишурой и декорировать цветным аллюром, но, оставаясь в тишине, мы вновь и вновь будем возвращаться к нашей внутренней правде.

Мы все одиноки, и осознание этого становится острее после разрыва родственных связей, серьёзных отношений или старой дружбы. Это не проявление слабости, просто в такие моменты правда срывает свои покровы, и ей больше негде укрыться. С возрастом мы всё больше привыкаем терять, а не находить. Пелена постепенно спадает. Иллюзия покоя и социальной защищённости может растаять в любой миг, оставив лишь страх и бессилие. Мы снова оказываемся такими же голыми младенцами, какими были когда-то, лишёнными защиты и покоя перед лицом нашего сакрального одиночества.

Мы все одиноки, особенно по отношению к себе. И даже если попробуем спросить совета, то поймём его бессмысленность, ведь он поступит от таких же одиноких людей, как мы сами. От этого нет спасения, как нет смысла и бежать от самого себя, будто собака, хватающая свой собственный хвост. Надо принять свою суть и своё мироустройство. В этом нет ни печали, ни разочарования. Мы все когда-нибудь умрём, а может, даже уже умерли, но этот миг, как и рождение, полон одиночества, потому что в неизвестность тоже придется отправляться одним. Каждый из нас отойдёт в мир иной без спутников, если даже в момент кончины он держит чью-то руку.

Опять пустыня. Ветер, гладящий безжизненные долины, погонщики с небольшими сиротливыми стадами тощих коров – не представляю, что съедобного они находят на этих мёртвых землях – блёклое иссушенное жаждой небо, а затем вновь асфальтная полоса, оставившая шрам на моём сердце. Сколько миражей богатства и достатка из века в век вставало здесь для европейцев, сколько тысяч индейцев ежегодно гибло в голодных чревах каменных тисков и горнах плавильных печей. Здесь бедность коренного населения становилась фундаментом миллионных состояний, а роскошь строилась на ломких костях.

Индейцев всей Латинской Америки погубило их богатство. Они даже не задумывались, что их земли изобилуют металлами, драгоценной древесиной, каучуком, кофе или какао – они просто возделывали свои участки, заботились о своём общественном порядке и развивали промыслы. Им не нужно было ничего сверх того, что они уже имели, возможно, это и удерживало их особую гармонию с окружающим миром. Когда-то на этих землях были террасы, возведённые долгим кропотливым трудом инков, которые отвоёвывали у пустыни акр за акром. Но Франциско Писарро и его приспешники за несколько десятилетий уничтожили весь их труд. Тогда плодородные земли накрыла пустыня, и за четыре столетия от них не осталось никакого следа.

Но всё же из всех благ, доставшихся индейцам от природы, самым большим проклятьем для них стали рудники. Десятки тысяч человек умирали в них, во славу Испанской Короны и короля разрушались семьи, на «мирту» забиралось почти всё работоспособное население, рвались социальные связи общин. Из-за политики эксплуатации и истребления были заброшены возделываемые земли, забыты научные и культурные достижения, уничтожено само понятие великой Империи Инков, занимавшей бóльшую часть территории современного Чили. Шахты сначала принадлежали испанцам, затем их потомкам в независимом государстве, после этого – корпорациям, но никогда – народу. Индейцы работали за гроши, да и те приходилось отдавать за оплату еды и рабочего инструмента. Нещадная эксплуатация не допускала даже мысли о равных правах для индейцев и других людей. И хотя законодательные права они приобрели немного раньше, чем темнокожее население США, но, в отличие от него, так и не смогли твёрдо встать на ноги – их положение практически не улучшилось. Корпоративные машины продолжают при любой возможности выкачивать из своих рабочих максимум, взамен стараясь давать как можно меньше.

Пустыня не делает никого счастливым. Её красота холодна и безжизненна. Она забирает и слабых, и сильных, играя с ними миражами их желаний и надежд. С ней нельзя договориться – это не Дьявол, её нельзя замолить – это не Бог. Она сама забирает свои жертвы, когда захочет, и отпускает, исходя из своих причуд. Но стоит исчезнуть человеку, как любой след, оставленный им, мгновенно пропадает, и это не борьба, а лишь попытка бессмысленного сопротивления великой стихии по имени Пустыня. Я вспоминаю руку великана, взывающего к небесам о помощи, и понимаю, что никто не придёт. На Земле нет силы, способной вырвать его (или кого-нибудь другого) из объятий смерти. А небо здесь настолько бесплотно и невесомо, что не сможет даже выдавить слезу по ещё одному ушедшему навеки. Пройдёт год, век, тысячелетие – и ни от кого, кто нам знаком, не останется даже праха. Наше одиночество постоянно, наше одиночество всесильно, наше одиночество – Пустыня.