Текст книги "Валерия. Роман о любви"

III

Сон стареющей любовницы не такой уж крепкий. Даже если она целый день провела на чистом воздухе: то в огороде копала, то дорожки кладбищенские мела.

Лера вздрогнула – в стекло ударил дождь. Сны детства исчезли, как майское солнце. «Как будто и не было ничего», – подумала забытая в деревенской глуши дочь профессора и укуталась в плед, хранящий прикосновения маминых рук. Стало как будто легче. Но одиночество, пронизав старые ворсинки, добралось-таки до сердца и сдавило его. «Вот и постарела. Вот и не успела…» – призналась себе Валерия. Цифра «тридцать семь» наводит на неё ужас. «И простить меня некому. Мама… Ты бы простила. Я не понимала, как же ты мне нужна, я хотела рассердить тебя. Ты должна была любить меня больше всех, больше отца, а ты больше всех любила… всех, особенно Альку. Его нежнее… Как же он вырос, мама. Мечтает стать знаменитым, как дед. Когда он сдал первый экзамен, на отлично конечно, то спросил: „Как звучит „Дятловский Александр Болеславович“? Не хуже, чем Дятловский Николай Николаевич?“ Я папины награды перечислила и звания. И Алька сказал – не отстанет. И он не шутил. Упёртый такой. В кого? Слава обижается, говорит – я насаждаю культ своего отца. Ребёнок даже фамилию сменил. А Слава? Он вовсе не Кисель, а Броневой, как и его влиятельный тесть…»

Воздух стал сырым. Надо затопить печь или камин. Но Лера только сжалась в комок. Какая разница, тепло ли, зябко ли, если совесть опять устроила пытку? После смерти отца не было и дня, чтобы Лера не корила себя. Последний разговор с отцом превратился в чёрную дыру, которая питалась радостью её жизни. Мама не упрекнула свою дочь ни разу, хотя и не простила себя. А он ушёл, сбежал и не простил никого.

– Папа, почему ты задаёшь мне тупые вопросы, на тебя так не похоже. – Лера встала с дивана и повернулась к отцу спиной. Белое кружево, сплетённое бабушкой во время войны, вздрогнуло на воротнике идеально подогнанного под Лерину фигуру чёрного платья тонкой шерсти.

Катерина Аркадьевна перешивала и перекраивала наряд, и в тот день, когда дочь впервые надела его, обе они просияли и долго обнимались.

В тот день Лера тоже не отрывала взгляд от окна. Белую «Ауди» она уже полюбила как ангела. И сейчас ангел припозднился. Белокрылый должен был прилететь с утра, точно после примерки нового платья, и умчать её в рай. Леркино сердечко стучало с такой силой, что отец спустился по лестнице в гостиную и потребовал объяснений голосом заместителя директора крупнейшего в стране института, каким редко говорил дома. Над потолком дамокловым мечом повисла тема судьбы единственной дочери Дятловских. Николай Николаевич, которого два года оберегали от любого упоминания о личной жизни дони, по крупицам, собранным во взглядах, обмолвках и упоминаниях о новом дачном друге семьи, воссоздал истинную картину происходящего и сам боялся в неё поверить. Но утром, за завтраком, доня обмолвилась о своём разводе с Киселем. А Катя приоткрыла завесу тайны, надеясь и веря в то, что вот-вот, через какой-то пустяковый промежуток времени в их доме вновь зазвучит марш Мендельсона, теперь уже настоящий.

Николай Николаевич рванул дверь, ведущую на веранду, и тут же октябрьский ветер залетел в гостиную и надул парусом гардины. Круглый год на прозрачной ткани цветут ромашки, презирая закон смены власти в годовом цикле. Порывистый ветер давно преследует мятежниц и вот наконец добрался. Он трепал шёлковые венчики, пока хозяин, укутанный в толстый халат, хмурился и курил. За спиной хозяина притаилась осень и понуждает ветреного слугу уморить, до смерти уморить потерявшие счёт времени цветы. И почему в октябре эти ромашки, смутьянки, цветут как в июле?

Измяв ещё одну горящую сигарету, профессор вернулся в гостиную, а пепел разлетелся по ветру, рассыпая злые искры огня.

– Доня! Присядь напротив света. Я должен видеть твоё лицо, – с порога потребовал он.

Лера села на самый краешек стула и капризно повернула голову. Профессор смотрел на дочь и хмурился, думая: такая красивая, на беду или на счастье?

– Тебе придётся выслушать меня и ответить на все вопросы. – Отец тяжело вздохнул. Как уберечь родное дитя? – Он, твой законный муж, что, ревновал, скандалил, пил? Чем объяснить развод? Только избавь меня от демагогии. Твоя матушка уже блеснула познаниями в психоанализе.

Лера вспыхнула – стыд обжёг её изнутри.

– Мой развод объяснить легче, чем замужество. Просто всё стало на свои места. Так и должно быть.

– Замужество ты обосновывала грамотно: неземная любовь в девятнадцать лет. Потрудись теперь доказать необходимость расторжения этого брака, – наседал отец.

– Папа, ну трагедии же нет. Два взрослых человека не любят друг друга. Значит, брака уже нет. Слава ушёл к женщине, с которой его связали чувства, общие взгляды. Он счастлив, – ответила доня и опять посмотрела в мамино окно. Где ангел?

Этот взгляд поймал отец.

– А ты? Ты счастлива? – напрягая спину, спросил он.

Лера опустила глаза. Какой трудный вопрос. Есть ли на него ответ?

– С лёту не ответила, значит, «нет»! – крикнул Николай Николаевич и голосом воспитателя продолжил: – Какое циничное мировоззрение: разлюбили – брака нет. А если полюбили, значит, в браке? Какая чушь! Конечно, когда нечем заняться, ребёнка сплавила бабушкам, можно копаться в чувствах: «есть любовь, нет любви». Ребёнок твой? Значит, забудь себя, вейся около него, дыши с ним и вкладывай всё в него, что бы из него Маугли не вырос. И отца родного никто ребёнку не заменит. Отец – столп, вектор, корень человека. Как ты живёшь? – Отец ладонью хлопнул по подоконнику, так, что вздрогнули стены. – Альку два года не воспитываешь, а только сюсюкаешь по выходным, с родным отцом разлучила. Он должен каждый день мальчиком заниматься, книги ему читать, гулять, учить быть мужчиной. А ты, а вы, – побледнел Николай Николаевич, – каждый для себя живёте. Кисель – эгоист, и ты – эгоистка, да! Только знай: все эгоисты несчастны, и родные их несчастны. Сын твой будет страдать, и по твоей вине. Пока не обретёт свою семью, сам не станет мужем и отцом. Но даже в старости, вспоминая детство, он будет переживать предательство родителей так же остро, как и сейчас, как и завтра. И будет винить во всём тебя, ты, женщина, не свила гнезда, не высидела птенца, а летала в облаках. Когда-нибудь тебя потянет на землю, но негде будет голову склонить. Хорошо, что я уже этого не увижу…

Отец затянул пояс на халате, сжигая взглядом дочь. Она не смела поднять глаза и в глубине себя подкручивала стрелки часов. Что произойдёт, если они сейчас встретятся, отец и Валера? Этого нельзя допустить. Отец не должен видеть ангела, надо бежать ему навстречу. Лера вспорхнула со стула и, на ходу набрасывая синее итальянское пальто, отстроченное белой лентой, умчалась из дома. Желая, чтобы часы всё же не замедляли ход, Лера бежала по дороге из песка, сырого и вязкого, навстречу ангелу. Ветер не останавливал её. Напротив, он стучал в дверь, угрожая хозяину расправой, если тот посмеет выглянуть и окликнуть взбунтовавшуюся доню.

Теперь, десять лет спустя, Лера умоляла стрелки повернуться вспять. Она не убежит, нет! Она сядет рядом с папой, прижмётся к нему, так они и просидят в обнимку, молча, пока не вернутся мама и Алька. Лера проведёт на даче ещё два дня и никогда не променяет их на два часа безрассудной, неутолимой страсти.

IV

Сон стареющей любовницы не такой уж крепкий. Даже если она целый день провела на чистом воздухе: то в огороде копала, то дорожки кладбищенские мела.

Нетерпеливый стук в дверь гостиной испугал задремавшую хозяйку одинокого дома. Она вскочила с дивана, опрокинув чашку с недопитым чаем, которая по традиции ночевала на полу около толстой диванной ножки. Холодный чай выплеснулся на босые ноги.

Стук участился, выдавая раздражение гостя. Обида на чашку разбудила Леру. Она пнула соскользнувший плед и бросилась к двери.

На пороге стоял ОН, в мокрой косухе с поднятым воротником и модной щетиной на лице. Лера дрожала и не верила глазам.

– Родная, что ж ты двери заперла, а ворота нараспашку и калитка открыта? Ну, не стой же, иди ко мне! – Сильный голос встряхнул заскучавший дом.

Лера прильнула к мокрому гостю, желая прижаться к нему каждой клеточкой своего тела, и закрыла глаза, чтобы не выдать слёз.

– Как я мчался к тебе! И не опоздал. Обещал сегодня быть на поминках, сегодня же и приехал, – проговорил он, целуя её волосы.

– Валера, уже почти завтра… – пропела Лера, наслаждаясь тем, как уже мокрая пижама холодит её разнеженное тело.

– Завтра наступит через час, математик. Тем более что протокольно время мы не оговаривали. Все уже разъехались? – пробасил Валерий, сбрасывая обласканную куртку, – Да нам никто и не нужен!

– Никого и не было, на кладбище я была одна и весь день просидела дома, около маминого окна. Такая тоска…

– Ну-ну. Этак стихи начнёшь писать, – заметил гость, избавляясь от объятий женщины в розовой пижаме. Глупого романтизма в стиле влюблённого Пьеро он на дух не переносил.

– Ой, Валер, холодный такой… Я папин свитер принесу, тёплый и… Я мигом. – Слова о тёплом свитере звучали уже со второго этажа.

Вошедший уверенными широкими шагами проследовал в гостиную и остановился в самом центре ковра, раздумывая: разжечь ли камин и согреть ли чаю?

Здесь, на профессорской даче, за чертой суетливой столицы, он любил коротать время, ощущая себя владельцем и деревянного дома, и его приятной хозяйки.

Долгие годы деревянный дом на краю соснового леса пребывал в параллельном измерении, где Валерий и Валерия без оглядки наслаждались друг другом. Иногда казалось, что они одно целое, одна семья, и тайная обитель не допускала на порог реальный мир, жаждущий раздавить любовь, преступившую его законы.

Гость, или уже хозяин, а в сущности и тот и другой, был роста ниже среднего, но стройный и крепкий, как спортсмен-олимпиец. Уверенность в глазах, походке, жестах выдавали в нём человека сильного, способного своей воле, злой ли, доброй ли, подчинять окружающих, но улыбка его была обаятельной и светлой, искренней, как у ребёнка.

И вот сегодня, стоя в сердце золотого вензеля старого ковра, он улыбается. Кажется, что он смотрит вглубь себя и собою же доволен. Только он, Янович, любимец Бога, способен и совершает непосильное для множества других людей. А новым доказательством теории собственного величия стал огромный чёрный джип знатного немецкого рода, который под проливным дождём стоит во дворе деревянного дома и, как преданный пёс, ожидает хозяина.

В родительской спальне на кровати сидит Лера с пуловером в руках. Этот шедевр из мохнатой шерсти связала мама, а дочь подарила его папе – на последний его Новый год. Старый шкаф открыт нараспашку и благоухает цветами от рассованного по углам и полкам земляничного мыла и мешочков с лавандой. Душистые мешочки – единственный сувенир, который Лера привезла минувшим летом из Крыма. Цветы лаванды, одетые в льняные рубашечки, хранят воспоминания о десяти днях счастья, когда Валера был только её, только с ней. На пляже они ни разу даже ни с кем не поболтали, только смотрели друг на друга или держались за руки.

На полках шкафа царит порядок, установленный покойной хозяйкой. Лера ничего в доме не изменила, всё как при маме: вышитое огромными тюльпанами немецкое покрывало, купленное в комиссионке, золотистые шторы, которые чуть потускнели, около окна швейная машинка с электрическим ножным приводом, на которой Катерина Аркадьевна творила чудеса для любимой дони.

Лера, опустив голову, водит ладонями по шерсти, как будто пытается разгладить свитер до совершенства. Она не плачет, но глаза полны слёз, и уголки губ беспомощно опустились. Мысли о своей никчёмности опять окружили её облаком сомнений и атакуют взъерошенную светлую голову.

Зачем? Ну зачем бросилась ему на шею? С порога. Где гордость? Ведь для него она вещь, просто вещь, как телевизор! Захочет – включит и смотрит. Но телевизор помнит: хозяин заскучает, и тогда его властная рука погасит экран, ударив по кнопке, имя которой Леркино сердце.

Нахлынувшие переживания вооружили Леру тирадой ядовитых слов, которую она, спускаясь с лестницы, обрушила на голову промокшего хозяина телевизора. В первое мгновение атаки обстрелянный Валерий Леонидович распахнул глаза во всю ширь и попятился назад, но, споткнувшись об опрокинутую чашку, он тут же обрёл душевное равновесие и улыбнулся. Особенно смешными ему казались придирки по теме «новая секретарша». Улыбаясь глазами, он ощутил себя гранитной скалой под грозовым небом, от которой с одинаковой силой отскакивают и молнии гнева, и камни упрёков.

С едва заметным превосходством на лице он следил, как глаза родной ему женщины наливаются отчаянием, как слабеет её голос в обвинениях. Ещё немного, и она опустится на последнюю ступеньку и зарыдает, тогда он подойдёт ближе, совсем близко, и она обнимет его колени. Он помедлит, наслаждаясь победой, и, поддавшись жалости, снизойдёт… и совершит то, ради чего мчался сюда, превышая скорость.

Но сценарий провалился, едва героиня ступила на последнюю ступеньку.

– Подонок! – крикнула она, запустив комом колючей шерсти в неблагодарного зрителя, прямо в лицо. И шея, и щёки его вспыхнули, а в деревянном доме стало уже двое больных лихорадкой злословия.

– Умом тронулась, доня? Забыла, кто перед тобой? – рявкнул хозяин телевизора, пиная колючий ком серой шерсти, упавший к его ногам. – Может, Кисель тебе мерещится? Я в последнее время всё чаще вас, голубков, вместе наблюдаю.

Теряясь в байковой глубине розовой пижамы, Лера сделала шаг назад. Таким жестоким Валерочку она не видела никогда. Если бы только мама знала. «Он ненавидит меня. Секретарша точно не вылазит из его постели. Ей-то он сказал, куда едет…» – думала Лера, и от этих мыслей ей хотелось провалиться сквозь землю.

А гость, сжимая кулаки, расплёскивает брань:

– Вот и благодарность! Алик в Чехию? Пожалуйста! Аллочке лизинг пробить? Пожалуйста! Лерочка, шубку желаешь? На! Шампанского захотели, Валерия Николаевна, да не простого, хранцузского захотели – так нате, жрите! – Разгневанный хозяин стукнул кулаком по дереву старых перил, отчего лестница вздрогнула, а перила пошатнулись. А Лере показалось, что она проваливается в чёрную дыру, зияющую под ногами. – Да я твой благодетель! Что бы ты жрала без меня? Картошку с дачи? Ты её ни посадить, ни вырастить не можешь ручонками своими кручёнками, не из того места произрастающими. И что ты за баба такая? Мамой изнеженная, папой избалованная. Голос на меня повышать вздумала? Не позвонил, не приехал, ах-ах! Значит, не м о г. А тебе объяснять не должен. Ты мне – н и к т о! Приручить хотела? Женить? Не выгорело! Сочувствую… Не так уж вы с мамочкой искусны…

Чтобы не свалиться, Лера присела на ступеньки. Она обхватила голову и голосом осуждённого на смертную казнь проговорила:

– Спасибо за правду, Валерий Леонидович. В правде сила. Кажется, так говорит ваш любимый герой? Поэтому прошу вас забыть дорогу в мой дом и все телефоны. – Вставая, Лера прибавила мощности сипящему от усталости голосу. – Дождь лютует. Ступайте или ночуйте, мне всё равно. Я вас не гоню из дома в такую погоду. Я вас гоню из своей жизни.

– Ну-ну. Кто ж тебе, старушке, недостаток гормонов восполнит? – усмехнулся Янович, провожая взглядом розовую спину.

Ответ остался за дверью спальни второго этажа.

V

С мобильником в руке сон слаще. Снежана не выпустила из рук пузатого гигантского жука, так и уснула, сжимая пальцы на его блестящей спине, и он старается, экономит силы, чтобы принять самый важный в мире звонок. Неглубоким тревожным сном на гордом своим итальянским происхождением диване забылась Анастасия Сергеевна. Рядом, на столике, пахнут распечатанные пузырьки со всеми известными сердечными каплями. Холод пронизал стены и завис на потолке. Он прокрался в трёхкомнатную квартиру со сквозняками, устроенными Снежаной и няней для изгнания закисшего духа прошедшей вечеринки. Они выдраили каждый квадратный сантиметр, выбросили несколько мешков мусора с остатками маминой пирушки, поплакали, пообнимались и уснули: Снежана – едва коснувшись подушки, а няня – после сложного коктейля успокоительных.

Но и во сне Анастасия Сергеевна не обрела покоя. Картины пережитого дня никак не желали покидать её сознание. Днём она мёрзла на остановке у моста, ни один луч жёлтого майского солнца не согрел её. Непробиваемым щитом на пути огненных посланников Ярилы встала неопределённость: не отменится ли свадьба? что скажут сваты? как выкрутится Валерий Леонидович?

Вторую часть дня она провела на лавочке у подъезда, ожидая хоть кого-нибудь из Яновичей. Одиночество постаревшей няни скрасила, вернее, подкошмарила подруга, соседка с первого этажа. Высунувшись в окно в махровом халате цвета куриного желтка, молодящаяся домохозяйка, размахивая руками и округляя глаза, поведала Анастасии Сергеевне, как в спецмашине от медицины «закрывали крутую соседку с четвёртого», как увозили её детей и какие поступили сводки с наблюдательных точек других бдительных соседок. По ходу повествования Анастасия Сергеевна тоже округляла глаза, иногда крестилась и просила милости у неба.

И вот, когда няня была уже приглашена на чай к облачённой в яичный халат домохозяйке, вернулась Снежана и как ни в чём не бывало поздоровалась с соседками, которые к вечеру облепили скамейки у подъезда и готовились к детальному анализу дневного происшествия. Тем более желающих подкинуть свои версии в топку разгоревшихся страстей было хоть отбавляй.

Снежана улыбалась. Ни одна чёрточка на лице не выдала напряжения или страдания, напротив, глаза её сияли добрым светом свободного человека. И обсуждение, охватившее подъезд, прервалось, а оплывшее солнце потянулось к горизонту.

Уже в темноте небо затянуло тучами. Полил дождь, размывая на свежем газоне следы от колёс крутой спецмашины и убаюкивая дом, вросший корнями в стальной бетон главной набережной столицы.

И вот, как школьный звонок, зазвенел телефон в расслабленной руке своей хозяйки, захлёбываясь от важности входящего вызова. В детскую влетела Анастасия Сергеевна. Не сговариваясь, они бросились на поиски телефона, который замолчал, как только няня нырнула под Мишину кровать и прикоснулась пальцами к его лаковой спине.

Анастасия Сергеевна обладала уникальным талантом: она никогда ничего не теряла и находила любую потерянную другим человеком вещь, но при условии, что пропажа случилась не за пределами дома. Няню всегда звали на помощь, когда собственный мозг отказывался отвечать, где находится тот или иной предмет. Даже хозяин пользовался этим талантом няни, и даже придирчивая к «слугам» Полина Лазаревна.

– «Неизвестный» абонент, – проговорила она, выбираясь из-под кровати.

– Это он! – захлопала в ладоши Снежана. – Это он, он!

Няня пожимает плечами, протягивая телефон хозяйке.

– Кто? Мистер Икс?

– Да нет же! Это отец. Я знала – сегодня приедет. Знала!

– Ну и маскировка. Как же ему перезвонить? Номер скрыт. Ничего, подождём повторного вызова.

– Повторного не будет. До утра так точно.

– Снежаночка, ну почему? Я так всегда поступаю, да и ты…

– Мы с вами – обычные люди, а папа у нас – сверхчеловек. Мегасупербой.

– Снежаночка… – протянула няня, закалывая свои растрёпанные волосы.

– Да, да, – ответила дочь супербоя и обняла няню, – он решил, что мы спим, и не хочет будить. Вот в этом он – обыкновенный.

– Ну, слава богу, если так, если вернулся. Всё теперь наладится. – Анастасия Сергеевна перекрестилась и обняла свою девочку за плечи.

– Да. Мы сами всё наладили. Не усну я теперь, да и от тебя валерианой пахнет. Что ты, нянюшка моя? Переживаешь? Всё позади уже.

– Да я об этом думать не хочу, сколько ещё соседи вопросов назадают, наспрашивают, – махнула рукой няня. – Я о свадьбе думаю. Переживаю.

– А что свадьба? Всё классно. Серёжа сам обо всём заботится. Мы с тобой как королевы поедем, на новой машине. И, главное, Полины Лазаревны не будет! Всё как я хотела!

– Ай, деточка. Жизни не знаешь, людей не знаешь, – сказала няня, прижимая ладони к сердцу. – Какая свадьба, если мать невесты в больнице? По мне, пусть бы она и не выходила оттуда до скончания века. Но родственники… родные жениха, гости что скажут, что подумают? А если станет известно, в какой больнице, – ох и позор. Шила в мешке не утаишь. Вот что меня тревожит, покоя не даёт. Свекровь как себя поведёт? Что сыну скажет? Как бы она семейную жизнь тебе не испортила.

– Нянюшка, не переживай, – улыбнулась Снежана, – ерунда всё это. Главное, мы с Серёжей любим друг друга и друг другу верим. Внешние трудности только закаляют.

– Вы не на Марсе живёте, а на Земле, среди людей. Они не простят тебе, такой красивой, умной… очень красивой, твоего счастья. Не раз Сергею напомнят о тёще, да и грязи подольют. А там и за нашего орла возьмутся.

– Ну, ты и накошмарила. Я уже забоялась.

– Солнышко моё, на свете у меня роднее нет души. Как я тебе счастья желаю, больше чем себе или сыну. Да я и себе ничего не желаю, кроме счастья для тебя. Девочка моя, жизнь моя, – слёзы заблестели в глазах няни, – как мне жалко тебя. Сколько тебе горя выпало. У других матери – опора, столп жизненный, а у тебя… Лучше бы её вовсе не было. Сирота счастливее. Родное дитя измордовала. Детство испоганила, теперь вот до главного добралась.

– Ня-янь, я сейчас тоже зареву. Давай успокоимся. Что делать, подумаем.

– Я уже вторые сутки думаю. Только хуже запутываюсь. И сильнее ненавижу.

– Ня-янь. У меня идея есть. Вчера у Натахи осенило. Я ей пока не сказала о своём плане, хотелось с тобой посоветоваться. Что скажешь, если… – Тут жук снова зажужжал, доставляя сообщение от «неизвестного». – Папа! – воскликнула Снежана, пробегая глазами по сияющему экрану. – Папа! Он приехал, он скоро придёт домой. Няня! Вот и радость! Родная моя! И вообще, никакая я не несчастная! У меня есть ты! Моя опора и столп. А ещё папа, Мишун и жених.

– Ах, ты моя… моё сокровище… – шептала Анастасия Сергеевна, целуя волосы и лоб своей любимицы.

А за окном детской бесился майский дождь. Его косые стрелы ломались, попадая в стекло, и бились о жесть подоконника. Но Снежана и няня, казалось, не слышали эту дробь и не видели, как тучи, зачернив небосвод, повисли на крышах домов и на верхушках деревьев. Для няни и Снежаны по-прежнему светило солнце и благоухал май. Они танцевали, взявшись за руки: Снежана держала ритм, а её няня ещё и пела, нечисто и негромко, и, когда голос няни перепрыгивал с сопрано на фальцет, обе хохотали, как дети.

А на открытом экране заброшенного мобильника уже погасло прочитанное сообщение от «неизвестного».

И никто не мог предположить, что «неизвестный» не мчится домой, как передала эсэмэска, а сидит под дождём во дворе дачного дома на краю соснового леса, в водительском кресле нового здоровенного джипа. И только что озябшими пальцами он в режиме Т9 набрал две строки на экране одного из пяти путешествующих с ним мобильников и тем самым отправил в блок свою совесть с её надоедливыми угрызениями.

Руки побелели, сжимая руль, морщины нахмурили лоб, но глаза были закрыты. В голове крутились мысли, ударяясь о виски: «Поди найди другого идиота, который западёт на твои тридцать семь, и лепи из него подкаблучника. Я – пас!..»

Сердце стучало, как метроном, аккомпанементом дикого танца мыслей. Уехать, забыть, раздавить. Рука тянулась к зажиганию, но ключ не подчинялся ослабевшей руке. На ресницы и веки с мокрых волос падали холодные капли. Профессорский свитер не грел, только рёбра покалывал и кусал запястья. Можно было не сомневаться, что Катерина Аркадьевна связала его из собачьей шерсти. Катерина Аркадьевна в его мыслях покачала головой: «Нет! Из козьего пуха». И мысли «Валерочки» сбились с ритма, заданного метрономом.

«А знаете, Валерочка, у меня есть дочь, вы так похожи, даже имена одинаковые… Как устроена ваша голова? Вы знаете всё на свете… Чудная фотография, чудная фотография… чудная фотография… Вам нет равных, Валерочка, доверяйте только себе…» – зазвучал из воспоминаний голос Катерины Аркадьевны.

Ноги, обутые в дорогущие итальянские туфли, ударили не по педалям, а по двери джипа. Зверь рявкнул от обиды и уставился на хозяина, который опять бросил руль и ключи. Вот он включил ручную фару и начал прокладывать путь к веранде.

Сценарий десятилетней давности не повторился. Он не ушёл в мёртвую петлю времени длиною в четыре года разрыва отношений, а просто покачался на тренажёре в устойчивом штопоре и сел на прежнюю траекторию, которая пересекает дачный дом на краю соснового леса. Но новый здоровенный джип представления не имел о фигурах пилотажа, проделанных его хозяином в прошлом.