Текст книги "Валерия. Роман о любви"

VI

Под зонтиком мокрой крыши дремлет сосновый дом. Его потолки обнимает сырость и сползает по стенам. Хозяйка не спешит протопить остывшую печь, и сама разводит сырость на родительской кровати.

«Тайная возлюбленная сильного мужчины, у которого злая, глупая и больная жена. Как нелепо. Развлекалка для чужого мужа. А дальше что? Одинокая старость пенсионерки-любовницы, плохой матери, руководителя самого маленького институтского звена, и то благодаря авторитету отца». Тошнота сдавила горло. Веки отекают, нос распух. «Скоро зубы начнут выпадать от старости…»

Когда идёт дождь и разбухает сосновый брус, дверь в спальню открывается с трудом, но победившему собственную гордость ничего не стоит рвануть на себя дверь так, чтобы разболтались петли и дрогнули стены.

– Я лучше убью тебя. Задушу, но не отступлюсь.

Шею и плечо ожидающей одинокую старость сдавливают руки изгнанного мучителя. Вольная рабыня не может повернуть голову хотя бы на бок и теряет только что обретённую свободу. Змеёй бы проползти…

– Отпусти, – стонет то ли размокшая подушка, то ли размякшая хозяйка.

Впервые руки мучителя не ощущают ответной теплоты. Рабыня выскальзывает, стряхнув змеиную кожу на ладони хозяина. Свобода малиновым светом слепит ей глаза, разгораясь в окне родительской спальни.

Высвободившись, Валерия опускается на массивный подоконник, гордость Катерины Аркадьевны, на котором помещалась когда-то целая выставка цветочных горшков и глиняный кувшин с отстоянной водой. После маминого ухода подоконник пустует, летом на его матовой глади иногда отдыхают мухи и пробегают паучки.

– Не прикасайся… оставь. – Она вытягивает обе руки перед собой, отгораживаясь от мокрого гостя. – Я… отпустила тебя. Ты… во всём прав. Во всём. И эту… связь надо было прекратить давно.

– Связь? Как пошло! Для тебя это просто «связь». – Вошедший открывает второй раунд баталии. Его простуженный голос сотрясает воздух, отчего Лера теряет боевой настрой. – Наши отношения – грязная интрижка? Хороша. И каково тебе было в эту грязь падать? Сладко?

– Я не падала! – кричит Лера. – Я… любила! И ещё: я – воровка. Украду тебя ненадолго, а потом живу… Бесконечно вспоминаю и смакую. Дома ли, на работе ли. У меня давно никаких интересов и желаний не осталось человеческих, только ты…

И вот уже Валерий голосом, в котором сталь превращается в золото, зовёт:

– Девочка моя, иди сюда.

Лера не отвечает. Только тряпичной куклой падает ему на грудь.

Излишне чёрное небо пронзают одна за другой ломаные копья грозы. Где-то на самом донце немыслимой черноты скалится громовержец и пьёт сурицу. От его глотков сотрясается небосвод. Грозный бог горланит громовые песни, роняя в небо пустую чашу.

Каждая клеточка в теле Яновича уже разнежилась и согрелась, зрачки расширились, а дыханье участилось. Он смотрит то в окно, за которым его ждёт обливаемый потоками небесной воды джип, то на политую слезами кровать, которая манит его исполнить то единственное, ради чего он прорывался через колючие границы и муторные таможни, превосходя свои силы и превозмогая реальность.

Новый друг выигрывает поединок с прошлым.

– Дождь стихает, – врёт он. – Пойдём, милая, поставим моего «зверя» в папин гараж, – уже шепчет Янович на ухо любимой женщине. А когда она открывает глаза и улыбается своей удивительной тёплой улыбкой, восклицает: – Сейчас же отпразднуем! К чёрту сон! У меня куча поляцкой еды в багажнике. И кофе, и джин… всё, что ты любишь!

– Пойдём, – отвечает Лера, не переставая улыбаться. Кажется, её улыбка обнимает любимого с головы до пят.

В гараже, где немало часов провёл Янович с ныне покойным Дятловским, где они обтесали множество досок, ковырялись в профессорской «Ладе» и обсуждали вселенские проблемы, громоздкий джип встаёт как родной, но места занимает почти все сто процентов.

Замотанная в чёрный дождевик Лера сутулится, дрожит, но улыбается, рассматривая новый автомобиль возлюбленного. Джип был для неё экспонатом музея, дорогим, но скучным, около которого посетители останавливаются ради приличия, чтобы не оскорбить распинающегося экскурсовода. А улыбается она потому только, что экскурсовод, демонстрируя свой джип, сияет, как солнце в зените африканского неба.

– Ну, послушай, посмотри, Лерка, у него настоящая full-time и, что не менее важно, пониженная передача, да! И блокировка межосевого дифференциала! – расхваливает новое приобретение Янович. – Ты врубаешься хоть, что это значит? – Лера смеётся и мотает головой. – Нет? Не в отца пошла. Это значит, мой зверюга действительно сконструирован для работы в режиме постоянного полного привода. Врубилась теперь? У него отличные внедорожные качества. Уж поверь!

– Ой, да я верю! Верю. Может, пойдём уже? Холодно, – скулит Лера.

– Погоди, я тебе фары покажу. Пойдём, не бойся.

С потолка на Леру глядят множество висящих под ним, будто фонарики, склянок, внутри которых хранятся болтики, гвоздики, скобочки и ещё множество полезных для мастера предметов. Потолочное хранилище профессор соорудил из баночек для детского питания, прикрутив их крышечки к деревянным перекрытиям, и так гордился своим изобретением, что демонстрировал его при каждом удобном случае и с удовольствием делился навыками гаражного искусства. К профессору приезжал однажды редактор разноцветного журнала, бывший военный обозреватель, чтобы собрать в свою копилку новые идеи для рубрики «Куча полезных советов», второй по популярности после колонки «Всё о сексе». Обе рубрики вёл он сам, и на письма читателей тоже сам отвечал: то в лице сексолога, профессора медицины, то в лице механика Самодумкина, изобретателя и почётного члена никому не известной академии.

После знакомства с настоящей профессорской семьёй он накропал статью о Катерине Аркадьевне и так увлёкся, так вдохновился общением с молодой элегантной профессоршей, что опубликовал в своём журнале несколько её цветных фото и историю любви её матери-фронтовички и маршала Жукова, с пикантными подробностями и постельными сценами. По версии успешного в печатном деле редактора, Катерина Аркадьевна стала плодом любви великого полководца и юной рядовой валькирии.

Статья стала сенсацией. Журналисты и излишне патриотично настроенные граждане атаковали семью Дятловских по телефону и забрасывали письмами. Супруг Катерины Аркадьевны раскрывал правду всеми возможными способами, даже статью опубликовал в центральной газете, с приложенной к тексту копией свидетельства о рождении супруги. Но правда была слишком скучной.

Родилась Катенька не в окопе, как гласила новая легенда, а в столичном роддоме через пять лет после окончания войны, у советской гражданки польского происхождения, которая хоть и была участницей боёв Великой Отечественной, но в Советской армии ни минуты не воевала, а сражалась в рядах Войска Польского.

Опровержение так и не смогло перевесить популярности цветного журнала и увлекательности выдуманной истории и кануло в небытие. А атаки на семью продолжались до той поры, пока успешный редактор не вдохновился другой темой: звезда эстрады Дугачева родилась от пришельца, «правда, которую скрывает КГБ».

О Дятловских тут же забыли. А на единичные звонки с просьбой взять интервью у внебрачной дочери маршала Жукова профессор отвечал согласием, но требовал огромный гонорар в иностранной валюте и предлагал интервью с внебрачным сыном Сталина со скидкой.

Так подвешенные к потолку гаража баночки стали началом истории рождения супруги Дятловского от великого полководца Второй мировой. «Страшно подумать, – смеялся профессор, – что современные акулы пера сочинили бы, если бы подобрались к нашим плавающим клумбам или сухому ручью».

Теперь к гаечкам и болтикам не подступиться. Джип поглотил всё свободное пространство от гаражных ворот до кирпичных стен и застыл железной глыбой. Даже к его фарам влюблённые подбираются с трудом, проскальзывая вдоль стены, противоположной воротам.

– Смотри сюда – светодиодные огни! Ксеноновые фары! При повороте руля вправо или влево они поворачиваются в ту сторону, куда я повёрну руль.

– Да? А другие что? У других не поворачивают? – удивляется Лера.

– Ну что ты. Конечно не поворачивают, – огорчается её невежеству Валера и продолжает: – И представляешь, при повороте машины фары подсвечивают пространство за поворотом. Они не оставляют мёртвых зон, и даже на приличной скорости дорогу видно полностью, на всю ширину, даже в такую непогодь.

– Да? И папины фары на «Жигулях» тоже не оставляли мёртвых зон, – хлопает в ладоши Лера. – Мы с ним однажды в такую грозу попали… ох. Вода по лобовому рекой текла. Щётки как бешеные… и не справлялись. Но фары включили – и сразу дорогу полностью видно.

– Какой папа? Какие «Жигули»? Ты бы ещё первый паровоз упомянула. В моём звере, – Валера хлопнул рукой по решётке радиатора, – интеллектуальная система управления фарами. И вся машина напичкана электроникой. А разгоняется-то как! Сто кэмэ в час – за пару секунд.

– Это очень круто! – Лера ставит в воздухе лайк.

– Скажи ещё, что вы с папой на «Жигулях» так же стартовали, – усмехается Валерий и обнимает тряпичную Леру. По его телу теперь разливается нежность и нега, необъяснимое чувство, которое вызывала у него только одна женщина в мире. Рядом с ней хотелось быть сильным и защищать её от неведомых врагов. – Ладно, ты устала. Пойдём? – Валера целует платиновые волосы любимой.

– Нет, нет! Я в порядке. Я только от одиночества устаю, – торопливо протестует Лера. – Я ещё не видела, как ты за рулём смотришься. Мне кажется, высоковато. Как в грузовике.

– Совсем не так. Это же не «Хаммер» – чугунный утюг. Это аристократ. – Янович с любовью проводит рукой по рёбрам радиатора, по волшебным фарам. – Я уже покатался, мы уже прокатились с ним по Европе. Высоко, но чувствуешь себя за рулём легковой машины. Руль кручу одним пальцем. – Тут Валера просиял. – Смотри!

Мгновение – и хозяин уже оседлал зверя и хвалится без остановки через открытую дверь.

– Проклятые немцы – не оставили места для творчества! Безопасность и комфорт, видишь ли, им превыше всего! Зажрались, капиталисты проклятые. То ли дело родные «Жигули» и «Москвичи»! Машины – говно, но водителей-механиков воспитали первоклассных, как твой родитель. Да, были времена!

Доля секунды – и джип, присев на шипастых протекторах, дёрнулся вперёд, как буйный слон. По-рождественски, как колокольчики, звякнули банки на потолке. И только Янович будто оледенел и онемел. Вата набилась в уши, повисла на шее, окутала ноги.

Пока он рвёт на себе душное облако, Лера, придавленная джипом к стене гаража, хрипит и молотит сжатыми добела кулаками по чёрному лаку капота.

Он не слышит собственного крика, не чует ног, плечи обмякли и будто превратились в кисель. Где выход? Прежнюю силу сохранил только позвоночник и выручает хозяина, вывалившегося из кабины на пол. То хрустит, то зудит галоген в лампах. В его искусственном свете, как сапёр, ползёт Янович к опасной цели. Бетон царапает рёбра даже через шерсть.

Как приподнял джип, он не знает. Или не помнит. Несколько сантиметров свободы, и Лера заваливается на бок, головой в капюшоне касаясь крашеного бетона. Лицо белее белого, а глаза скрывает тень капюшона, как будто и не было их.

VII

Лера улыбнулась и решила уже махнуть рукой счастливому водителю, но глаза её выкатились, а кишки словно полезли наружу. Нижнюю часть тела напрочь отняло, будто не было вовсе, будто и не ходила она по земле. «Господи!» – кричала несчастная, но слышала собственный голос только в голове. «Господи!» – она хрипела и колотила по чёрному железу. «Боже мой…» – она наконец выдохнула и вдруг ощутила каждой клеточкой невесомую свободу.

Вот бы подпрыгнуть, и взлететь к потолку, и врезать ногой по этим звенящим гвоздями баночкам, и улететь куда-нибудь, где во тьме светятся сосны. Быстрее из этого жуткого места. Нет больше боли, нет холода. Она всегда хотела стать птицей.

– Доня! – слышит над самым ухом.

Лера вздрогнула. На потолке распласталось живое облако, свет от которого растекался по стенам и углам.

– Мама, – воскликнула «доня» и устремилась наверх. – Ой! Ты знаешь, я знала, что ты жива. Не помню, кто сказал, что ты умерла. Не помню кто. Мамочка!

Мать обняла родное дитя. Есть ли во Вселенной большая радость?

– А я хотела тебя искать. Только что хотела. Где ты была? Мамочка.

– Донечка моя, девочка, я молюсь о тебе, – ответила мать.

Когда под ногами стелется небо, наступает абсолютное счастье. Не хочется даже думать, что счастье не бесконечно.

Но опять станет холодно и больно. Нет!..

– Тебе пора, – снова раздаётся над самым ухом.

– Нет! Меня выпустили, – взмолилась Лера. – Я с тобой!

– Не-ет. Я голодна. Принеси мне хлеба, – заупрямилась мама, отталкивая дочь.

Лера нахмурила лоб, вспоминая, где лежит хлеб, и, когда устремилась вниз, мама сорвала с неё облачный покров. В углах гаража опять сгустился мрак.

Галогеновый свет нервно мерцает. Человек в папином свитере подпрыгивает и колотит ногами передние колёса чёрной машины. Какой чудак. Слышимость как в аквариуме у рыбок, а он-то орёт, как бешенный:

– Лера! Ле-е-е-ер-ра-а! – он падает на колени и, подхватывая с пола человеческое тело, укутанное в чёрный плащ, трясёт его и плачет. Тело не шевелится, но почему-то давит на Леру, заставляя её одеться в прежнюю тяжесть.

«Ничего не выйдет, я свободна». Лера грозит обездвиженной фигуре. Но та упряма. Натянула невидимые нити и тянет Леру: одна нить, самая толстая, вросла в голову и свербит в мозгах, другая, шёлковая, пробила сердце, а третья расползлась паутинкой и впилась в кончики пальцев, вгрызлась под ногти. А мужчина голосит во всю мощь. Лера узнаёт его как будто, вспоминает, заглядывая в его глаза, и голос его становится чётче.

– Господи! Прости, прости, – слышит Лера и чувствует, как оживают её ниточки в чужом теле: самая толстая в голове, шёлковая в сердце и те, что впились в пальцы. – Верни её, Господи, я стану другим. Слышишь?! Стану другим! – не унимается голос, и Лера ненавидит его грубую настойчивость. Скрежещущий тембр нарушает её покой. Нет, она не смолчит! На этот раз не смолчит.

Пальцы сжимаются в кулаки, сердце наливается гневом и вот-вот ударит в набат, мгновение – и глубокий вздох раскрывает лёгкие.

– Ах, – выдохнула Лера и разлепила веки. Она хочет крикнуть: «Не ори!» – и стукнуть кулаком, но отяжелевшее тело не слушается.

– Господи! Лера! Ты здесь. Ты рядом. Господи, спасибо, она мне нужнее. Я другой, Господи, я – другой. Ты увидишь, – с придыханием повторяет мужчина в папином свитере. Он рыдает и мнёт в объятиях тряпичную Леру. Один за другим поцелуи опаляют её кожу и закрывают губы, воруя дыхание.

А на бетонном полу, около плаща, похожего на тень колдуна, борется за жизнь разбитый мобильник, подмигивая баночкам на потолке треснувшим сенсорным экраном.

VIII

Третью весну на крышу дома тёти Иры прилетают аисты. Семейная пара белокрылых облюбовала печную трубу. А что? Высоко и тепло, настоящий сельский пентхаус, и полы с подогревом. Но птиц решили переселить. Зять тёти Иры соорудил помост и на нём укрепил гнездо, свитое в четыре руки супругой Оксаной и соседкой Валерией Николаевной из веток разной величины. Прочное гнёздышко опрыскали мелом, чтобы семейная пара, не сомневаясь, приняла жильё, ведь брызги матовой белизны выглядят точно так же, как птичий помёт.

Аисты над крышей покружились и справили-таки новоселье. Правда, творение рук человека красноклювый хозяин подправил: он натаскал сено из стога, заготовленного для Девочки, рогатой любимицы тёти Иры, и выстелил им пол своего нового дома. Не раз отец белокрылого семейства вышагивал и около Леркиного дома, приближаясь к ней метров на пять, высматривая, чего бы прихватить с огорода.

Дивными птицами Лера любовалась за чаем на веранде тёти Иры или дома у окна спальни, забираясь на широкий подоконник.

Когда же белокрылые вывели птенцов, трёх пушистых младенцев, Леркино сердечко и вовсе растаяло от умиления. Сколько же любви родилось в одном гнезде! От зари до зари родители таскали корм для малышей. При этом ни на минуту детки не оставались одни – кто-нибудь из родителей дежурил у гнезда. А как они детишек купали, поливая водой из клюва! Загляденье! Но больше всего Леру пробрало то, что папа часами стоял над птенцами, раскинув крылья шатром, если жарило солнце или лил дождь. «Они так похожи на людей… только лучше», – думала Лера, смахивая слезу, и представляла себя аистёнком, спящим под непробиваемым для стихий крылом отца.

Сегодня ночью в папином гараже её трёхлетняя мечта сбылась: Лера превратилась в белого аистёнка и сидит на пятках в родном гнезде, которое своим телом укрыл от дождя большой важный старший аист. Как все новорождённые, она слаба и беспомощна и не сделает и шага, а потому передвигается только на руках любящего человека.

До чего приятно лежать на диване с закрытыми глазами и созерцать обстановку внутренним взглядом, когда около ног, укутанных в мамин плед, теплится обогреватель, купленный в ещё детстве, а плечи, и руки, и шея согреваются поцелуями любимого. Когда в минуты, свободные от поцелуев, он слушает твоё дыхание и забывает сам дышать. Когда твои пальцы вздрагивают от покалываний на запястье его небритой щетины, а пульс и не стучит уже, а бьёт, как колокол.

Вот если бы и рёбра не ныли при каждом чуть более глубоком, чем обычно, вдохе, то Лера призналась бы себе, что счастлива и с этого мгновения ей нечего желать.

Она уснула с уверенностью, что стоит только покрепче сжать веки – и мама опять вернётся, ведь далеко она не могла уйти.

Он отключился в одно мгновение – усталость одолела наконец измотанное тело.

Итак, под одним пледом из Леркиного детства, на одном продавленном летами диване и даже на одной подушке спят два уставших человека. У каждого усталость своя, но одно дыхание, неглубокое, зависающее на выдохе, и губы чуть приоткрыты.

IX

На рассвете Валерий умылся холодным солнечным душем, и сон как рукой сняло. Тысячи дум одновременно загрузились в его светлую голову и заставили наморщить лоб. Он не переоделся даже, вскочил и начал носится между гаражом и домом, хрустя пакетиками, набитыми польской едой. Иногда останавливался при взлёте на веранду и вскрывал один из множества своих мобильников, чтобы заменить сим-карту или вставить аккумулятор под крышку корпуса.

Он так и хмурил лоб, пока не очистил багажник и не поковырялся в каждом телефоне. Только допотопный тяжёлый Nokia избежал участи новейших собратьев. Ветеран мобильной связи считался самым важным мобильником у хозяина, несмотря на то что в списке контактов была только одна запись – «Кум». Абоненты с другими именами к соединению не допускались, никогда.

Хозяин подержал в руках ветерана, подышал на мёртвый экран, поковырял ногтём мизинца царапину на корпусе и, вздохнув с горечью, запрятал телефон в самый дальний карман дорожной сумки.

В гостиной профессорского дома, как пыль, осела тишина. Но Валерий нарушил её сонный покой, хлопая дверцей холодильника и скрепя половицами.

– Родной мой, сколько время? Ты опять спешишь? – голосом аистёнка спросила Лера, с трудом отрывая голову от подушки.

Морщины на лбу Валеры тут же расправились, глаза засияли:

– Вас разбудили звуки моей волшебной арфы? Лерка, как же ты меня напугала, как напугала. Мне никогда не было так страшно. Никогда. – Он прильнул к ногам спасённой женщины и заглянул в её прищуренные, пьяные ото сна глаза. – Как это всё вышло? Не пойму. Мистика какая-то.

Лера похлопала ресницами и поправила причёску.

– Ну… Не знаю. Страшно было. Внезапно. Я не поняла. Помню только… Чувствую – ноги отняло и как кишки горлом пойдут… Бр-р-р.

– Ты могла погибнуть. Понимаешь? – Валера вплотную приблизился к Лере и обнял её. Она закрыла глаза и блаженно улыбнулась. – Почему ты всю жизнь куда-нибудь влипаешь? Пора становится взрослой.

– Я чуть не погибла позавчера, когда звонила тебе… на остановке автобуса, когда все глаза проглядела, ждала. И… за день до, – выдохнула Лера и с трудом открыла глаза, сжалась в пружинку. Из объятий Яновича так просто не вырваться.

– Ну не заводись. Мы же договорились. – Валера стиснул её сильнее, до дрожи в своём теле, и Леркины гутаперчивые косточки размякли. – Ну, рёбра не болят? – Лера отрицательно мотнула головой, хотя грудную клетку пробили искорки боли. Она знала: стоит только скривить лицо, и Янович тут же утащит её в больницу и там потребует анализы, рентгены, УЗИ, консилиум и кто знает ещё чего. И за пять минут станет распихивать деньги, уламывать, требовать. А кончится история её болезни тем, что Лерку упекут в отдельную палату с сумасшедшим диагнозом, медсёстры будут сновать каждую минуту, чтобы уколоть, поправить, снять показания. И каждая станет разглядывать её, прикидывая, сколько ей лет, какой вес, и каждая непременно задаст вопрос: «А вы ему кто?» Поэтому Лера спрятала голову на плече Яновича и, набравшись мужества, пропищала:

– Нет. Всё нормально.

– Точно? Ну и слава богу! – Янович прижал её к себе ещё сильнее и замолчал, прислушиваясь к её дыханию, к трепетанию бедного Леркиного сердечка, поцеловал её висок и проговорил: – Ох, и задал бы я сейчас тебе. Ох, и задал бы! Но, – он уронил свою женщину на подушку и, подскочив, захлопнул молнию на куртке, – опоздаю, теряю темп. Ужас. Сколько всего разгребать придётся – в сутки не уложусь. А надо!

– Опять меня бросаешь? – Лера горько улыбнулась.

– Не гони… – Валера вновь нахмурился. – Ненавижу эти слюни. Пора бы тебе запомнить. Лучше выключи свой аналитический мозг, математик, и внимай истину. У нас пара минут всего. – Валера склонился на ней, глядя в самую глубину готовых расплакаться глаз. – Сегодня я понял, как люблю тебя. Вернее, ты не подумай, всегда так же… любил, но сегодня – понял! Дошло? Я понял! Короче, я решил стать счастливым без промедлений, и позволю себе им стать. А сейчас запоминай: ты – никуда не высовываешься до моего приезда, считай, что ты на цепи. Еда в холодильнике. Да, когда ты его в последний раз размораживала? Морозильник заледенел. Но сегодня ничего не надо делать, только лежать. Ты меня поняла? Смотри в глаза! Сейчас заставлю повторить. Сидишь здесь, на диване, даже если в хате пожар. Не шевелишься. Я – мчусь в офис, разгребаю навоз и занимаюсь нашими вопросами. Нашими с тобой. Через день, может, в конце второго я вернусь, и начнётся новая жизнь, только я и ты. Только ты и я. – Янович озвучивал наставления, пересчитывая разносортные купюры в портмоне.

Лера не сводила взгляда с повелителя своей жизни. Каждое его движение, каждая чёрточка в его лице навечно отпечаталась в сердце влюблённой женщины. Если она замечала что-нибудь новое, например пронзительный свет, сегодня объявившейся в его тёмных, почти чёрных глазах, Лера уходила на самую свою глубину и искала ответ: «Почему?»

Она потёрла ещё сонные отёкшие глаза, и не понимая, и боясь понимать, чего же он хочет и что он задумал. А Янович, похлопав себя по карманам, в долю секунды оказался за порогом, остановился вдруг и выпалил:

– Твой мобильник изъят. Паспорт тоже.

Лера не ответила и не возмутилась. Привычка.