Текст книги "Валерия. Роман о любви"

Дочка обвела глазами очерченные отцом фигуры в воздухе, но нетактичные вопли чужих клаксонов остановили мастер-класс по дирижированию добрачными отношениями. Отец ударил по педалям и чертыхнулся. В лобовое стекло стучал леденцово-зелёный свет, а в окно Снежаны стрелял угрозами до боли знакомый палец, корявый, с чёрным когтем. Отливающий красным глянцем «Опель» поравнялся с танком. В тени своего салона «Опель» скрыл водителя-хозяйку, палец которой привык направлять свой боевой коготь в окна чужих авто.

– Признаюсь. С твоим женихом по этой теме я переговорил сразу, при первом же знакомстве, – сказал отец и кинул взгляд на дочь, у которой тут же синим гневом вспыхнули глаза.

– Как ты мог? – воскликнула доча.

– Сергей обещал, типа всё по совести. Надеюсь, он своё слово сдержал?

Снежана подпрыгнула, и только ремень безопасности удержал её в кресле.

– За моей спиной? – крикнула доча. – И Родионыч в сговоре?

– Ну, он же крёстный! – возмутился отец.

– Ему-то какое дело? Пусть за сынком приглядывает! Со стюардессой живёт, незаконно!

– Артём взрослый уже. Потом, он мужик как-никак!

– А! А Сергей не мужик, значит? Спасибо, папуля, – съязвила доча.

– Малыш… не злись. Я из любви. Волнуюсь. Родионыч тоже в тебе души не чает.

– Не чает? Вот пусть у себя в огороде порядок наведёт. – Снежана отвернулась и нахмурила лоб. – Да и ты не ангел.

– Это в прошлом, – отрезал отец и напряг шею. – Знаешь… Я жениться решил.

– Ага. У меня будет новая мама. Какая прелесть, – съязвила Снежана. – Надеюсь, она не младше своей падчерицы? Если это твоя секретарша – обо мне забудь. Я не только в Штаты, я в космос от вас сбегу! В другое измерение!

– Нет, доча, нет! – смутился отец. – Я люблю её всю жизнь.

– Драматично. Я соображаю, о ком ты. И когда свадьба?

– Не то чтобы свадьба. Просто подпишем договор с государством. Свадьба – дело молодых.

– Не могу сказать, что я в восторге. В космос не сбегу, но в Штаты – не обещаю, – ухмыльнулась доча. – Да, в традиции нашей семьи, я должна переговорить с твоей невестой с глазу на глаз.

– Да? – удивился Янович.

– Конечно, – подтвердила Снежана. – «Пусть в жизни всё идёт своим чередом, второе следует за первым, а третье за вторым», – продирижировала она три такта из симфонии добрачных отношений, написанной её отцом для сегодняшнего разговора. – Ты не догадался? Какая досада. Я поговорю с ней по-женски: невеста должна сохранить чистоту до официальной регистрации.

Янович прыснул от смеха:

– 1:1, – прогоготал он.

– Нет! – рассмеялась Снежана. – 1:0.

Смех остыл быстро. Пауза каждому заморозила губы и на ушко нашептала своё: «Ты – прав… прав».

– У нас прямой разговор получился, – первым сдался отец. – Пока ты молчишь, буду один партию тянуть. В монолог ухожу. – Снежана чуть повернула голову и напряглась. Отец продолжил: – Давай шашлычков закажем домой? Индейку будешь?

– Мне всё равно, я есть не хочу, – ответила капризная принцесса.

– Торт? Доча, такой день был тяжёлый, давай отдохнём, поедим вволю. Смени гнев на милость, утешь отца.

– Ладно, закажи суши – и ты прощён, – сжалилась принцесса.

На родной набережной вытянулись в ряд пивные палатки. Шашлык и батончики халвы на закуску. Трое отдыхающих от жизни обывателей обходили шаткой походкой павильоны культуры пития и в последнем, на крыше которого зеленеют немецкие буквы, присели на лавку, как птички на насест, нахохлившись. Снежана скривила гримасу, когда окинула взглядом их загорелые и уставшие, как у рыбаков тралового флота, лица. Она ускорила шаг и потянула за собой отца. Скорее домой!

Возле калитки, запертой на электронный замок, их поджидала похожая на старую ведьму бабуля, одетая в тряпьё. На коробке из-под микроволновой печи старуха расставила пластиковые стаканы, добытые ею в мусорных баках павильонов культурного пития и отмытые ржавой губкой в ржавой раковине собственного дома. В стаканах горками насыпана ежевика. Отец тут же купил два стакана.

– Есть домашнее вино, – проскрипела старуха, отсчитывая сдачу корявым пальцем. Снежана содрогнулась – всё тот же чёрный коготь.

– Оставь себе, – выпалила она и схватила за руку отца. До самого подъезда они неслись, не чувствуя ног.

– Что за чёрт! – возмутился отец новому капризу дочери.

– Выбрось! – потребовала Снежана и принялась трясти его руку, сжимающую пластиковый стакан.

Ягоды рассыпались по бетону, оставляя на нём кровавые пятна.

Глава 11

I

Все жители столицы заметили – на эту Радуницу Ярила разъярился. Но даже его огонь не растопил лёд до сих пор престижной панельной пятиэтажки, замурованной в вечной мерзлоте капитального ремонта. Пятиэтажка делит соседство с центральным рынком и бутиками дизайнеров, поэтому её жильцы невольно чувствуют себя элитой.

Сегодня, далеко за полдень, в её первом подъезде вздрогнула свежая штукатурка, когда на пятом этаже лязгнула железная дверь.

Волны отчаяния качнули типовую двушку, когда хозяин, бывший второй или первый зам Ипатов (уже в другой половине рабочего дня сотрудники «Икара» не припоминали, какой именно), опустился на стул собственной прихожей и обхватил свою лысеющую голову. Готовая к нежностям супруга припорхала на крыльях шёлкового халатика навстречу любимому и уже сгруппировалась для приземления на его колени. Но супруг отмахнулся от неё, как от мухи, и умчался в типовую спальню. Лёгкий щелчок замка – и человека нет ни для кого, до самого вечера.

– Саш… Александр, – требует объяснений бабочка, сложив крылья на дверной ручке. В ответ ни шороха. – Да в конце же концов… блин! – истерит супруга и дёргает дверь с латунным замком.

– Оставь меня, идиотка, – следует ответ супруга.

Лишь вздохнув, та молча сползла по запертой двери и уселась на лакированный паркет, ледяной, словно голый бетон. Её тело не ощутило холода, но согнулось в три погибели, а голова уткнулась в колени. Нос по-детски захлюпал раздутыми ноздрями. Бывшая воспитательница пускала слюни, как её подопечные, которых она опекала на профессиональном уровне в забытом ею прошлом.

После замужества Антонина покинула детский сад без сожаления, недотянув и месяца до выпускного. Нахамила методисту и пригрозила директору. Никто не удержал бабочку, вырвавшуюся из детсадовского кокона в жизнь деловой столицы. Никто и не сообразил – Антонина родилась для крупного бизнеса, а не для мелких стратегий дошкольного образования.

От безумия запертой двери Антонину спас новый телевизор, который, передремав на фильме об истории края, взорвался запрограммированными аплодисментами участников ток-шоу. Ведущий, убеждённый в своей принадлежности к самым сливкам общества, усадил на диван московской студии женщину из глубинки и, тараща в эфир полные понимания глаза, окучивал аудиторию простых смертных обсуждением наиострейшей проблемы гендерной нетерпимости. Тоня, как человек цивилизованный, напиталась пониманием ведущего и выстрелила в плоскость экрана неоспоримым словом эксперта: «Деревня!» В пренебрежении к вынужденным соотечественникам она оголила пухлые дёсны и сморщила размякший нос. «С кем приходится жить в одной стране, – пронеслось в её голове. – Никакой культуры, и понятия нет о европейских ценностях». На кульминации теледрамы, когда женщина из глубинки, подскочив с дивана, обстреляла русской морзянкой ведущего и гостей московской студии, дверь спальни отворилась. Всепрощение выступило каплями пота на лбу Антонины. Общечеловеческие ценности искрами искренности посыпались из её заплаканных глаз.

– Сашенька, ты меня напугал! – пролепетала Антонина, вытягиваясь в полный свой баскетбольный рост. Крылья шёлкового халатика слиплись на спине и оголили плечи, покрытые индюшачьей синей кожей.

В ответ Александр Ильич буркнул, выдёргивая телевизионный шнур из розетки:

– Обойдусь без прелюдии.

Розетка выстрелила и почернела. Ведущий на прощанье взмахнул Тоне шоколадным микрофоном и погас, побелев негативом ещё мгновение.

– С Яновичем мы расстались. Когда проценты вернёт – не знаю.

Антонина порозовела и вздохнула, сделав шаг навстречу крупному бизнесу:

– Хорошо, молодец! Молодец! О процентах я поговорю с ним.

Её супруг затянул на животе пояс домашнего халата. Бывшего заместителя директора знобило от холода – к Александру Ильичу так и не подобралось солнце, уже перекормившее столицу майским теплом. Напрасно лучи Ярилы скользили по оледенелому сердцу бывшего зама и сияли перед его застланными пеленой оскорблённого достоинства глазами. Он так и не двинулся с пьедестала собственной гордости.

– Теперь главное, – сказал Александр Ильич, превозмогая дрожь в челюстях, – на меня не рассчитывай! С моей долей делай что хочешь: открывай бизнес, вали в свою Европу… мне всё равно. – Пояс от халата повис издохшей змеёй.

– Сашечка, ты погорячился, Сашечка, ты успокойся, – взмолилась Антонина.

– Я твоих прожектов боле не участник! Вот так-то. Возвращаюсь в академию наук, прямо на днях. – Полоски на его халате вытянулись в струну.

Антонина качнулась на длинных модельных ногах, возвышенное выражение её лица превратилось в горькую гримасу клоуна.

– Ненавижу, – прошептала она и сжала ладони в кулаки, ладони плоские, как лопаты. – Мы же решили! – уже закричал начинающий ферзь крупного бизнеса. – Мы вместе решили!

– Ты меня своим миром не мажь, – со смаком растянул слова Александр Ильич.

– Я!.. Я офис сегодня ездила смотреть, бумаги об аренде подписала! – продолжала негодовать Антонина, игнорируя слова мужа.

– Я повторять не намерен. Ты зачем замуж вышла? Подругам хвастать? Я – муж, я – устал. Элементарно хочу есть и спать. Где мой ужин?

Антонина давно стала совершенно глуха к неудобным вопросам. Она протянула к мужу руки-лопаты и заголосила:

– Саша! Ну давай… не спеши, давай вместе подумаем. Ты же сам хотел, чёрт возьми, самостоятельным быть. Руководить проектами, зарабатывать. – Антонина запнулась и перешла на визг. – Да что произошло? Я имею право знать!

По лицу Александра Ильича пробежала тень, на лысине выступил пот.

– Ничего такого, о чём бы тебе не доложила эта, твоя подруга, шлюха Гацко. Всё кончено! Со среды я буду работать в бюджетной организации, где нет ни успешного друга, ни руководящей жены. Свобода! Денег меньше, конечно, но ничего, деньги – грязь. Меньше денег – меньше грязи. Тем более детей у нас нет. Устроюсь, возьму проект, сколочу группу и стану дни коротать в мире научной элиты. Объяснил? Исчерпывающе? Подай теперь ужин.

– Ужин? – завизжала Антонина и вытянулась, как балерина, на носочках, на кончиках плоских ступней, похожих на ласты. – Ты всё поломал! Изуродовал! А теперь станешь спокойно жрать? – Суставы больших пальцев ног её хрустнули, как кость в зубах пса. Антонина ойкнула и, как подрубленное дерево, рухнула на диван.

– Не старайся! – выкрикнул опальный супруг, уворачиваясь от подушки, нацеленной в полёте на его лысую голову. – Не раздувай конфликт!

Антонина поднялась, открыла рот и от потока матерных слов, бьющего из самой глубины её нутра, даже маленькие зубы будто зашатались в её пухлых дёснах,. Александру Ильичу казалось даже, что шёлк трещит на её груди.

– Вот и проявилось твоё истинное лицо, дочь полковника, – с сарказмом произнёс он, снимая очки. – А какой богатый лексикон ты хранила в летописи интеллигентной семьи. И как таких матерщинниц берут на работу в детские учреждения? – Ипатов повысил тон и поднял брови, как будто он офицер белой гвардии. – Впрочем, подобный вопрос я могу задать себе самому. Как таких матерщинниц берут в жёны? Вернее, кто на них женится?

Выведенная на чистую воду, Антонина молчала и дышала. Дышала с хрипами и свистом, как будто только что вернулась с пробежки. А супруг её, ухмыльнувшись, продолжал:

– Ты стол к ужину не накрыла. Ну что ж, обязанности замужней женщины ты не выполняешь! И не надейся, что я буду помнить о своих, – вздохнул Александр. Ему казалось, что с плеч упал давний груз. Теперь голод накрыл его новой волной, такой сильной, что Александр с головой нырнул в прохладу холодильника.

Его бедняжка жена с такой же страстью влетела в открытые двери платяного шкафа. Шёлковые крылья её превратились в стальные. Один за другим наземь полетели семь новых костюмов, содранные когтями свирепого хищника, столько же пар туфель, сумки, шарфики и блузки.

Пусть пропадают: красный деловой костюм из полиэстера с вискозой, роскошная юбка до колена с двенадцатью кукольными складочками впереди, а вот и чёрный с зауженными брючками и сиреневой туникой… И следующий серый: укороченный жакет с тремя блестящими пуговицами на животе, юбка чуть ниже колена. О! А этот, шерстяной с эластаном, тёмно-коричневый в сливочную тончайшую полоску: жакет приталенный, брюки зауженные – очень эффектный, особенно с шарфиком на шее. Сегодня именно в нём Антонина совершила первый деловой выход.

В приёмной у замдиректора академического НИИ она подписала один за другим восемь листочков с печатями – договор об аренде помещения под свой настоящий офис. Наклеенные коготки приятно царапали официальную бумагу, дневным светом на её пальце переливался бриллиант достойного размера. Да и ручка тоже не ученическая – Паркер, серебро.

Пожилая секретарша подала Тоне кофе в глиняной чашке и печенье на блюдце. А с каким почтением услужливая женщина демонстрировала восходящей звезде бизнеса комнаты первого этажа, заставленные пустыми коробками… Рука звезды даже потянулась к кошельку за чаевыми, но во время остановилась.

Вот так начался день триумфа! Крупный бизнес поселился в трёх кабинетах забытого богом НИИ и обратил заставленные пустыми коробками комнаты в храм под названием «офис». Его жрица зрила будущее: на окне весят жалюзи, а на двери – табличка, золотом в алой глазури вылито: «Финансовый директор, г-жа Ипатова Антонина Владимировна». Далее по коридору: «Отдел маркетинга». Сердце Антонины отбивало победный марш. Вот-вот – и она будет блистать на приёмах и встречах, проведёт переговоры, партнёры будут очарованы её речью и голосом и подпишут договора на любых условиях, а подчинённые получат от неё взбучку, да такую, что никто о зарплате и не вспомнит.

Начался отсчёт на пути к успеху. Тоня прыгнула в чёлн, осталось только отвязать канат – и она умчится по веткам алгоритма, ведущего к тому самому успеху, уплывёт по рукавам реки под названием «бизнес-стратегия».

Но кто же осквернил храм? Кто ударил её по рукам, когда пальцы нащупали кнопку «Старт»? «Кто?» – заголосила Тоня, ползая по куче сброшенных нарядов. Из тряпок и слёз она навалила холм пёстрый, как глаз калейдоскопа, и упала на него почти без сил, не чувствуя онемевших ласт.

Её супруг только что перекусил без аппетита. Холодные драники вызвали у него тоску и напряжение в груди. Пока на плите сипел чайник, он пошёл на разведку в тыл врага. Оказалось, враг добил себя сам. Тоня корчилась на раздавленном холме из тряпок и туфель, нога её, проскочив в зазор между портфелем крокодильей кожи и его ручкой, билась оземь. Александр Ильич с презрительной усмешкой посмотрел на поверженную супругу и съязвил:

– Вот, оказывается, как ты умеешь страдать. До сей поры муками ты не изводилась! Даже диагноз о бесплодии не пробил сталь твоих нервов. Даже аборт… Ребёнок, убитый тайно от меня.

II

Радуница усыпает. Вот и стильная «Тойота» Аллы ушла по дороге из песка, а потом умчалась по бетонной кольцевой – след простыл. Лера вернулась в дом. Совесть сверлом воткнулась в её висок. Сын. Разве была она настоящей матерью? Да, была, пока не объявился он, Янович.

Кое-как проживая будни, она рвалась на дачу, где мама накрывает стол, разливает чай в золочёный фарфор, и потчует дорогого гостя, и просит его: «Подхвати Лерочку». Мамин голос звучит нежнее арфы, папин слух не годится для него. А дорогой гость молчит. Он всегда молчит на этой маминой чайной фразе, даже бровью не ведёт, только под покровом наибелейшей скатерти Леркино колено сжимает так, что по телу её мурашки бегут, а сердце разжигается тысячью огоньков, которые играют, и рвутся, и пламенеют.

А за кулисами спектакля любви оставался трёхлетний малыш и глаз не отрывал от главной героини, которая не играла – жила и никогда не покидала сцену.

Папа малыша погрузился в роль другого спектакля, другого театра – роль известного учёного, который просто обязан занять пост заместителя директора. Уже на третьем году супружества родители жены вызывали у папы скуку – какая польза от стариков? Не достигнуть с ними высокой цели, только разговоры о шахматах или о талантах их «дони». «Туда я больше не ездок», – говаривал он супруге в субботние утра, отрывая рыжую голову от подушки, и перекидывал округлившееся брюшко на другой бок. Лера, маскируя в шарфике счастливую улыбку, просила закрыть входную дверь. «Запри сама, руки же есть, – откликался голос из родительской спальни и добавлял: – Привези малыша. Загостился уж…» Лера, бряцая ключами, отвечала: «Вот кашель (или насморк) у него пройдёт (или похолодает, или включат дома отопление…), тогда уж обязательно».

А маленькая страна в Сосновке ожидала свою принцессу. Материнское сердце милой профессорши и повелительницы маленькой страны замирало от радости, когда у истока песчаной реки, у синей кромки леса, старый автобус выкашливал из своего железного брюха настоящую принцессу и та по течению уносилась к воротам маленького замка. Повелительница открывала ворота сама и встречала принцессу объятиями и душистым букетом только что срезанных хризантем или роз, иногда пронзительно-синих гортензий, а летом – ярко-малиновых пионов. И счастье такое поселялось в деревянном замке, и пир затевался, и повелительница с дочерью то и дело поглядывают то на часы, то в окно…

Гармонию колеблет Алькино: «Когда приедет папа?» Супруг повелительницы, Алькин дед, хмурит брови: «Не знаю, что вы задумали, но малышу нужен отец, родной отец… Ваши интриги ломают психику ребёнка… я вынужден буду принять меры… Если этот мерзавец не хочет воспитывать сына, я заставлю его».

Лера прячет глаза, чтобы папа не узнал ответы на свои вопросы. Оборону держит милая профессорша. Победа всякий раз достаётся заговорщицам – матери и взрослой дочери, которая теряет веру, что она тоже мать, что её сын ждёт своего папу. А под кроватью малыша хранится коробка для детского творчества. В коробке запечатано множество деталей и деталек, которые за несколько часов в руках папы и сына когда-нибудь превратятся в настоящий самолётик.

И так малыш ждал, когда его родные детальками самолётика прильнут друг к другу, и никогда не отклеятся, и одним экипажем взмоют в небо над Сосновкой. Папа – капитан, бабушка – стюардесса, деда – циркулем шагает по карте, а мама держит своего сыночка на руках и шепчет ему на ушко: «Мой сахарочек…»

Мечта Альки не сбылась. Первым умер дедушка, а после, однажды утром, бабушка не проснулась. Мама плакала, но бабуля спала, медовая коса лежала на белой подушке. Маму за руку держит дядя Валера. Он обожает бабулины пироги, и каждое утро приходит в гости, и самый первый завтракает. Бабуля улыбается, как Снегурочка, и спрашивает: «Валерочка, может, ещё кусочек? Чай не горячий?.. Может, мочанку (национальное блюдо) приготовить?» Так говорит, и смотрит, и танцует, даже внука не замечает. Пока Алька не начнёт ногами топать или кричать от обиды. «Лера, займись ребёнком», – огорчается бабушка и выбегает во двор за дядей. Огорчается потому, что дядя Валерочка не слушается, мочанку не хочет и пирог откусил только раз и сбежал. А мама молчит – спит, наверно. На втором этаже.

Раньше, когда Алька был маленьким, дядя Валера слушался. Он хорошо кушал, бабушку и Альку катал на машине, играл с дедулей в шахматы. А потом, когда Алька вырос и дедушка умер, дядя Валера стал вредным. Однажды он на маму орал, даже бабушка заплакала. Пришлось показать ему двойной удар ниндзя, и дядя испугался, посмотрел на ниндзю и хлопнул дверью, тут заплакала мама, а бабуля обняла Альку и сказала: «Настоящий герой, мой защитник».

– Надо ребёнка соседям отдать, – сказал дядя Валера, и мама кивнула и заревела громче. Бабуля не шевельнулась. Из кухни пирогами не пахло, тепло не шло, а выползал холод и подкрадывался к Алькиным босым пяткам.

– Нет! – завопил Алька и удрал по лестнице на второй этаж, едва касаясь ступеней, – половица не скрипнула.

Дядя Валера всегда его называл «ребёнком», надоел уже. Алька спрятался в кабинете деда, под столом – попробуй достань. А в ушах слышится бабушкино: «Мой защитник, мой герой…» Под столом тоже холод. Леденит плечи. Алька сжимает челюсти, чтобы не зареветь, как девчонка, или мама.

– Гэй, Алик, ходзи сюды, пойдзем козе даваць. – Тётя Ира открыла дверь и смотрит прямо на Альку, за спину держится. На ногах нет сапог – носки шерстяные, как коты. – Дзе ты, малы? Пойдзем зараз! Коза да цябе прыйшла. Пойдзем, побачыш!

Алька из-под стола вылез и ну к тёте Ире обниматься!

– Дзицятка мае, галубочэк, – причитает тётя Ира и трёт краешком платка загорелые скулы.

Тётя Ира обласкала голубочка и за руку повела. Напрасно. Алька не боится. Он – большой. А бабуля не умерла вовсе, а к дедушке ушла. Она сама просила дедулю, чтоб он забрал её к себе под землю, просила и смотрела на небо. Что и говорить, Альке обидно: бабуля не просыпается и не обнимает его. И почему она на диване лежит? Обещала ведь спать всю ночь с ним. Алька губку нижнюю выпятил и стал как вкопанный у двери. «Не пойду-у-у», – разревелся он. Тётя Ира руки на груди скрестила и дышит тяжело, платок с головы сползает. Сквозь слёзы Алька увидел, что дядя Валера маму к двери тянет: «Иди, ты же мать!» – а мама головой вертит: «Нет…»

Хорошо, что дверь не заперли. Папа быстро открыл её, папа-волшебник, и ну Альку обнимать и подбрасывать: «Как же я соскучился по тебе, сын!» Алька засиял солнышком и забыл на мгновение, что бабуля не просыпается. Как же здорово! Папа! Сейчас же они самолёт пойдут запускать!

Мама подбежала, а следом дядя ноги переставляет. Запричитала, заплакала. Тётя Ира отшатнулась и перекрестилась. Дядя взял за руку папу и по плечу хлопнул. Говорят они быстро, у папы даже завитушки подпрыгивают. Алька и слушать не хочет, обнял папу за пояс – попробуй отцепи!

– Зайка, сынок, так надо, – говорит папа и Альку на руки берёт. – Я приду к тебе позже, и мы пойдём запускать самолёт. – Папа-волшебник считал мысли ребёнка, и тот размяк на отцовской груди.

– Лера, – говорит папа всхлипывающей маме, – собери вещи малыша. Что надеть? Игрушки… Ты же мать.

Ночью Алька вспомнил о папе и разрыдался. Вечером папа уложил его на диване в гостиной бревенчатого дома тёти Иры, читал сказки для малышей, смешные. Алька уже большой и хотел сказать папе, что и сам умеет читать такие сказки, но промолчал. Папа… Он, точно как и бабуля, обещал спать с ним всю ночь, а сам ушёл. Вдруг он тоже не проснётся?

Тётя Ира закряхтела на печи, а её младшая и единственная дочь Оксана, лучшая ученица Ста… ковской средней школы и лучшая Алькина подруга, примчалась в одной рубашке из своей спальни, хлопая босыми ногами по самотканым коврикам. Оксана училась на одни десятки, выступала с приветственным словом на районных мероприятиях и защищала честь школы на спортивных турнирах. Взрослая серьёзность и достоинство вросли в черты её лица, надменная морщинка пролегла между бровей, голос был уверенным, как у руководителя.

Каждое лето в родительском доме гостили синеглазые племянницы, маленькие дочери её больших братьев. Оксана на дух не переносила детские шалости и срывала на девчонках свой уверенный голос. Некогда она отказалась мыть их горшок, отчитала братьев, и те в родительском доме стали гостями редкими.

Другое дело – Алька, профессорский внук. Синеглазый ангел. Умный, весь в деда. Сердечко Оксаны таяло от его пронзительно синего взгляда, гипнотического. Профессор смотрел так же – гипнотически. И Оксана таяла так же, как Снегурочка под солнечным дождём. Почти каждый день она приходила в дом Дятловских, и профессор готовил с ней уроки и занимался дополнительно, как в былые времена со своей доней. Катерина Аркадьевна пекла пироги и снимала мерки, чтобы связать Оксане модный свитер или перешить устаревшее платье дони. Алька был рядом, или на коленях у деда, или на ковре расставлял солдатиков, или обнимал девичьи колени под столом. «Будешь со мной жениться?» – спрашивал малыш, и Оксана всегда соглашалась: «Только подрасти». Дед прятал улыбку, а профессорша, перебирая белые волосы на Алькиной макушке, сладким голосом укоряла внука: «Ты же обещал жениться на маме…»

Итак, первая ночь без Катерины Аркадьевны оказалась самой холодной летней ночью в истории края. Тётя Ира к полудню истопила печь. «Мусиць, осень крадецца…» И в доме её водворилось тепло. Зять Дятловских даже уходить не хотел. Чисто, горит лампада, пахнет хлебом. Тётя Ира сама печёт чёрный-пречёрный, на закваске. А дом Дятловских, не ставший ему родным, леденит жилы, как холодильники морга. Но хозяйка выставила его за порог, лишь только профессорский внук засопел в белоснежных перинах. «Хиба ж такое? Жёнку кинув и да соседки подался – у хаце тваёй нябожчык! Людей стыдно. Ходзи, ходзи милый…» И слушать не стала, что не зять он вовсе и давно уж в разводе с Лерой, что семья у него новая, и дочка имеется, и тёща его родная живёт и здравствует, а тесть – важный чиновник республиканского уровня.

Когда Алька заголосил, тётя Ира за сердце схватилась: «Ня трэба было бацьку егонага гнаци». Дочка её первая к малышу подскочила. Вот если бы родная внучка бабы Иры раскричалась – Оксана задала бы перцу, наутро брат Оксаны примчался бы на расстрел. А профессорскому внуку можно. Оксана на руки его усадила и периной укрыла, а на глазах её слёзы выступили, коса растрёпана.

– Зорачка свециць, рака занемела, – поёт дочка тёти Иры, баюкает малыша, – ёжик забег у кусты, спи моя дзетка, сынок мой любимы, мы засталися одни… Вецер сцихае, луна улыбнулась, будзе свяркаць до зары, спи, мой сыночэк, анелок мой белы, у свети ёсць я и ёсць ты…

Баба Ира стоит у печки и не шевелится – песню бы не спугнуть, дочь поёт – сердце заходится, и Алька затихает. Полная луна серебрит трепетным светом её старую хату, и птичьи сны залетают в окно. Спи, малыш.

– Можа, гэта прыходзила баба-нябожчыца. Да внука, – шепчет тётя Ира дочери и крестится. – Яна так яго глядзела, так глядзела – як свае вочы.

– Ой, мама, замолчите. Страшно, – отвечает Оксана, вставая с дивана. – Мороз по коже. Спать ложитесь. На печке тепло.

– Ай, ай, дочушка, мая родненькая, так хлопчыка жалко. У бацьку – жёнка другая, а маци – с гэтым кабелём, тьфу! Ужо кольки гадоу хату бабкину продал, але усё нос кажа сюды, трэцца у их хаци. Я запыталася у яго, чаго ты смурны (я спросила у него, почему ты хмурый), ты да Лерки ладзишся, яна жонка мужына, а ты ёй сраму робишь (ты ей стыда наделаешь) … Дык ён, хиба ж бацька яго байструк, калитку мою наладзил, святло у сараи зрабиу (сделал) и ваду цяпер кожны раз носиць. Больш за сына аба мне клопотицца, и прысмакоу (гостинцев) привязе, и винограду и яшчэ чаго… Я и што, моучу сабе, трымаюся… Але ж што гэта робицца? – запричитала тётя Ира, забыв о шёпоте.

Оксана капризно рот скривила и зашептала:

– Матуля! Ты клопотися за свайго сыночка старшога, любимца! Жонку кинул, з малолеткой связался, а дзевок своих не выглядае – потомством осчастливил нас на всё лето. Нате, мама – ростите, а у мяне – роман-страсти. Он-то хоть на недзелю наведался да цябе? Вот, я и кажу – на сабе глядзець трэба (нужно). А ты усе у Дзятлоуских ладзишь парадки.

Утром Альку увезли на машине. Папа – капитан за рулём, а мама посадила сыночка на колени и шепчет ему на ушко: «Мой сахарочек…» Баба Ира обнялась с дочкой, и обе заплакали – «коли яшчэ свидятца з мальцом?»

В жизни есть место подвигу. Лера убедилась – каждый день есть место подвигу. Лера поняла – до сей поры она дремала в прозрачном шаре, который перекатывался по волнам судьбы. И вот шар лопнул, сдулся, как и не было, а волны выбросили её на берег, босую, и окатили горькой водой – желчь на губах запеклась. За своё долгое сиротство родительская квартира мстит ей холодом стен, тусклым паркетом и сыростью ванной. Если бы рядом была Алла, подруженька, сестра. Она бы время не теряла: руки в перчатки – и за дело! Лера скинула плащ и обняла бывшего мужа:

– Спасибо…

Тот похлопал её по спине и произнёс:

– Ты… если что… Я всегда…

– Да? – спросила Лера и заглянула в глаза сына, полные света. – Тогда вот погуляй с Алькой. Ладно? Часа два.

Бывший муж кивнул, но и зубы стиснул, дома его ждёт новая жена и кусает пальцы. Она ревнует его к Лере до умопомрачения, так, что срывает голос и на маленькой дочери, и на своей матери, которая звонит каждый час и скрипит в трубку: «Ну, что?.. До сих пор?»

– Да. Мы пообедаем у… нас. Пусть с сестрой поиграет.

Алька голову опустил и шагнул вслед за отцом, Лера не разглядела – сияют ли глаза сына. Мысли её заняты были только желанием вымыть пол и выдраить стены ванной. Она едва успела к ужину. Дольше всего провозилась в детской. Кисель обустраивал здесь кабинет великого учёного и завалил полки, стол, даже подоконник стопками распечаток и чертежей, ненужными брошюрами своей монографии. Лера навьючивалась пыльными тюками и бегала во двор, к мусорным ящикам. С каждым походом профессорская квартира становилась светлее, даже зеркало в прихожей засеребрилось, в гостиной уже изумрудами сверкали глаза сушёного крокодила, папин кубинский сувенир. А на душе обретшей снова дом хозяйки стало спокойно и тепло.

– Вот, сынок, настоящая мальчишеская комната, – распахнула она двери сыну и подошла к письменному столу, за которым провела детство и юность. – Здесь ты будешь учить уроки. Совсем скоро! А здесь, – Лера подлетела к освобождённым от хлама стеллажам, – мы расставим игрушки, до самого потолка!

Алька с разбегу обнял маму. Она затрепетала всей душой, как будто птенчик вывалился из гнезда прямо ей под ноги и она спасает его, в своих ладонях греет и понимает: этот малыш – самое родное существо, её птенец. А она, мать, она – птица, которая оставила его, оставила родовое гнездо и блуждала в дальних странах, искала что-то (что?) – и вот нашла настоящую любовь, которая сейчас дышит ей в лицо и шепчет «мама».

– Самый любимый на свете… – щебечет птица, закрывая крыльями птенца.

– …Мы засталися одни… у свеци ёсць я и ёсць ты, – чистым голосом пропел Алька, хлопая сонными глазами. Сегодня он понял: ушли не только бабушка и дедушка, но и папа. Самолётик так и остался в Сосновке, в хате тёти Иры, под кроватью, недоклеенный, недостроенный. Его крылья сейчас жуёт и теребит когтистой лапой кот. А мама всплакнула, потому что знала – Алька прав…