Текст книги "Валерия. Роман о любви"

II

Радуницу ещё не отыграли. Созреет утро, и кладбища опять заполнятся посетителями.

Cо свистом пули мчатся автомобили по кольцевой. И джип Яновича не отстаёт, даже преуспевает.

Смрадным пятном мазута расплылось в груди Яновича отвращение. Голос посредника был противнее плесени и гнили. Джип опять прибавил скорость, вздрогнув под рукой хозяина, и замигал легковым простушкам – уступите дорогу настоящему асу.

Янович потянулся к дорожной сумке, брошенной им на переднее сиденье, и одной рукой вытряхнул из её чёрной глубины пару носков и тайный мобильник с единственным абонентом в списке контактов. «Кум» оказался недоступным – ещё один тревожный знак. Янович вдохнул до боли в лёгких. Что сулит ему встреча с посредником?

Неопределённость поджидала его на стоянке у одного из городских парков, где с утра до вечера кружатся карусели и объедаются сладкой ватой дети, а по вечерам на танцплощадке шаркающие пенсионеры вальсируют с дамами, такими же шаркающими, но напомаженными и надушенными.

Никто из сотрудников «Икара», даже наипроницательнейшая Елена Юрьевна, главный бухгалтер и любимица директора, не догадывался, какие финансовые и производственные проблемы её предприятия решаются на скамейках этого городского парка. Какие сюда стекаются люди и как они, прохаживаясь по аллеям, на пальцах раскидывают человеческие судьбы. Директор «Икара» бывает здесь постоянно, тоже прохаживается или сидит на скамейке, но больше молчит и кивает, чем говорит или раскидывает пальцы. Его всегда сопровождает кум, Родионыч. Без него никто из вершителей судеб на Яновича даже бы и не взглянул.

Для связи с Родионычем у директора был тайный мобильник, оформленный на неизвестную персону. Но сегодня утром тайный мобильник молчал. Кум подал сигнал тревоги по обычному, доступному общественности телефону ехидным голосом своей тридцатилетней племянницы, которую он в ушедшем году пытался выдать замуж не только за Яновича, но и за пару-тройку положительных бизнесменов местного масштаба.

Племянница прогундосила в трубку несколько слов из ключевой фразы, намеренно проглатывая буквы и слоги, и ни повторила ни звука, наслаждаясь просящим голосом Яновича. Нечего такими шикарными невестами разбрасываться. Её абонент побагровел и нажал сброс. И так понятно – надо двигаться к городскому парку. Надо примчаться раньше кума. Он ждать не любит: каждая потерянная минута воздастся Валерию Леонидовичу пятью минутами изливаемого на его поникшую голову гнева.

Родионыч знал достоинства всех сотрудников «Икара», но сосредотачивался на недостатках. Его же не знал никто. Приближённые к семье Яновичей, сталкиваясь с ним на семейных торжествах, видели такого Родионыча, которого он показывал сам: простака и шутника, завзятого дачника и любителя выпить и всех споить. Иногда кто-нибудь вздрагивал, натыкаясь на лезвие его взгляда, но новая шутка и анекдот тут же возвращали доверие к усатому весельчаку.

От его обаяния у женщин таяли сердца. От его шёпота на женское ушко по коже бегали мурашки и отключалось сознание. Но дальше медленного танца с прижиманием или поцелуем в темноте обычно дело не шло. Верность немилой жене, с которой он был в официальном разводе, но жил под одной крышей, Родионыч хранил как священную веригу, за которую Господь втащит-таки его в рай, когда придёт время великого перехода.

Супруга его, женщина возраста уже пенсионного и капризного, испытывая терпение бывшего мужа, образ жизни вела паразитический. Кормилась она с его руки, во всех смыслах. Продукты, которыми муж утрамбовывал общий холодильник, она с аппетитом уплетала, сигареты, которые муж забрасывал на полку в общей кухне, она с удовольствием употребляла. Но из гордости никогда не брала пачку новую, только начатую, и то сигаретки вытряхнет, а одну-две в коробочке оставит: не надо, мол, нам ничего от вас, бывших законных.

В двухкомнатной квартире комнату она занимала по площади меньшую, поэтому домашней работы не вела и за коммунальные услуги, ни за свет, ни за воду, не платила никогда. В личной комнате она тоже не прибирала, но позволяла сыну, Артёму, двадцатисемилетнему юристу из не преуспевающей адвокатской конторы, пройтись пылесосом по ковру или смахнуть пыль с мебели. Но только в особых случаях – когда луна шла на убыль, а на солнце не было взрывов. Случались такие совпадения нечасто.

Единственный сын уже пятый год как покинул родной дом и прижился «в отношениях» у одной расторопной стюардессы. Мама с той поры на сына озлобилась, и, когда он приходил к родителям, она обычно запиралась в своей комнате и отвечала ему через дверь, вскрывая раны, нанесённые её нежной душе кем-то из «этих двух» извергов, мужем или сыном. У Артёма опускались руки, но отец подбадривал: «Терпи, а что ещё? Мать – рожала, растила, титьку давала…»

И Артём терпел: и мать, и своё рабочее место в адвокатском болоте, и честные глаза стюардессы, вернувшейся из многодневного рейса. Он знал, придёт время, и отец даст ему настоящую жизнь респектабельного, сильного человека, сжимающего руль власти. Один раз не получилось, не беда, просто провалился первый жизненный план, когда Артёма выгнали из Высшей школы КГБ, выгнали и унизили, и так бывает. Но уж второй раз Артём не выпустит из рук счастливый шанс. И этот шанс совсем близко, Артём чувствовал, читал по глазам всемогущего отца.

Снежана тоже умеет читать по глазам крёстного и знает про него больше, чем тот предполагает. Крестница с детства была смышлёнее и Артёма, и своих сверстников, и даже родителей. Она знала: Родионыч – краеугольный камень, на котором стоит «Икар» и много чего ещё стоит, и деньгами ворочает, и решения принимает он. Отец Снежаны – тоже его творение, любимый ученик, надёжный и талантливый управляющий его капиталов, его лицо в бизнесе. Лицо, которое крёстный примерить не может. Родионычу положено иметь только одно лицо – государственное, даже на пенсии.

Снежана уяснила: и родной отец, и крёстный обречены на крепкий союз, нерушимый и несвободный. Поэтому она чувствовала себя дважды защищённой, и дважды дочерью. Крёстный отец обожал её и баловал, сердце Родионыча таяло от одного взгляда крестницы. И она, чувствуя власть над сильными мужчинами, пользовалась ею без стеснения.

«Икар», подобно дочери Яновича, был сыном двух отцов, только двух. Остальным претендующим на отцовство в графе трудовой книжки справедливо было бы записать «клоун», а не «заместитель директора». Поэтому Снежана в душе смеялась, когда Александр Ильич, покашливая и поправляя золотистую оправу на переносице, облачался в мантию величественности, а Санька, раздувая щуплую грудь до объёмности торса американского супербоя, вытягивал буратинью шею.

Елена Юрьевна, главный бухгалтер, с первого дня полёта «Икара» тоже посмеивалась над крутыми замами. Ведь за плечами дорогого директора она видела тень, вездесущую и всепроникающую, которую и сам директор побаивался. Но знание своё Елена Юрьевна держала настолько глубоко, что не вытаскивала его на свет никогда, ни при каких обстоятельствах. Елена Юрьевна была главным мозгом «Икара», и она знала: безопасность работы не зависит от «стрелок» с настоящими полковниками, которые забивает в закрытых кабинках ресторанов главный крышевод Гацко, для усыпления бдительности окружающих нажираясь дорогим коньяком. И «стрелки» эти стоили предприятию немалых денег, тем более размах Санькиных встреч год от года рос.

О вездесущей тени директора пшеничная нива офисных работников даже не шуршала, ни в перерывах, ни на перекурах, а так, отдельные колоски, ненароком прижавшись друг к другу, тихонько-тихонько попискивали на ушко.

А в ушах Яновича сейчас звенит голос племянницы Родионыча: «Любимый, через пятнадцать минут на нашем месте… через пятнадцать минут… через пятнадцать». Звенит так мощно, что он не слышит сигналы остальных мобильников, которые вопят, как младенцы в отделении для новорождённых, каждую минуту. От догадок его лоб покрывается потом, а извилины напрягаются до предела.

«Любовь моя, дай мне полчаса, и я твой… навсегда», – отвечает Янович женскому голосу и ёжится от неприязни.

Полчаса растягиваются минут на шестьдесят – столичные пробки. В условленном месте, на открытой автостоянке, облокотившись на серый «фордик», скучает Марина, племянница супруги Родионыча, худенькая девушка, облачённая в обтягивающий костюм, на вид гимнастическое трико, и косуху цвета бордо. Она курит тонкую сигарету, стряхивая пепел длинным, как спица, ногтем.

В глазах Марины, подведённых на азиатский манер, светится уверенность в собственной крутизне. Она из тех избранных, которые вступают в разговор со смертными только при острой необходимости, и слова произносят тихо, не разжимая зубов, не удостаивая взглядом вынужденного собеседника. Вот и сейчас, дождавшись Яновича, Марина раз только бросает взгляд на Яновича и, выпустив клуб неароматного дыма, щёлкает своим коготком.

– Поехали, – бросает она, растирая туфлей окурок и запрыгивая в серый «фордик», который Янович обзывает про себя «серым козликом». Он с тоской оглядывает свой новый джип и плюхается на переднее сидение «фордика». Тогда девушка газует.

На кольцевой Янович переводит дух и, напустив небрежности в голос, спрашивает:

– Ну что, любимая, где пройдёт наше страстное свидание?

В ответ Марина даже бровью не ведёт. Помедлив, Янович продолжает:

– Мариш, почему не приветлива, не весела? Я тебя лет сто не видел, соскучился, может. Расскажи, как живёшь.

– Лучше всех, – заявляет Мариша, задрав подбородок. До конца пути она не произносит больше ни слова.

От избитой фразы Яновича коробит. Он смиренно закрывает глаза и представляет себе Родионыча в военной форме, с медалями на груди, с подстриженными усами и горящим взглядом, точь-в-точь как на портрете, который он подарил на память Снежане.

III

«Тридцать два?» – удивился Валерий, беседуя за жизнь с кумом. Дело было осенним вечером минувшего года. По традиции, которая сложилась ещё до появления на свет Снежаны, в самые тёплые дни осени Родионыч уезжал на охоту в заповедный лес дорогого отечества и брал с собой Валеру. На эту охоту допускались только те люди, с которыми Родионыч прохаживался по городскому парку, и те, которые по парку хоть и не гуляют, но руки их, простираясь и по парку, и по заповедному лесу, и по земле отечества, пересекали при необходимости даже государственную границу.

Охотники разместились в сказочном тереме в три этажа, обнесённом забором, и коротали вечер перед утренней охотой, заливаясь водкой и коньяком по самое горло. Во дворе разрывались от лая дозорные собаки, если какой-нибудь из накативших спирта охотников вываливался на террасу, чтобы покурить.

В такой тёплый традиционный вечер, под хорошую закуску и чистую водку, в личную жизнь Валерия и заплыла Марина, племянница супруги Родионыча, незамужняя девушка с прошлым на горбу, которая желала начать жизнь сначала в паре именно с Яновичем.

В том, что Марина – племянница его кума, Валерий сомневался. В охотничьем домике «племянница» была своей в доску, как будто провела здесь немало лет. Охранников называла по имени, собачилась с барменом и рылась в столе на ресепшене, когда искала ножницы или лак для своих длинных, как кинжалы, ногтей. Глаза у Марины были злыми, хоть она и улыбалась, растягивая рот до ушей.

Соображений своих Янович не открывал, увиливая от разговора о достоинствах немилой ему девушки. Но в последнее время Марина появлялась рядом с Родионычем на каждой встрече, и тот, не жалея эпитетов, расписывая добродетели подставной племянницы, нависал над своим подопечным голодным коршуном.

К Рождеству того года план Родионыча провалился. Янович не дрогнул. А Марина по уши влюбилась в него, как школьница влюбляется в парня с новым айфоном. На юбилее своего благодетеля она закатила истерику на глазах величественных гостей, здесь, в банкетном зале лесного терема, когда предмет её вожделения улизнул из расставленных дядей ловушек для женихов. Она опрокинула в себя стакан водки и взвилась к потолку, подсвеченному иллюминацией… Хоть авторитет юбиляра, человека сильного, и не пошатнулся, но происшествие не позабыли даже год спустя. То и дело кто-нибудь из охотников отпускал колючую шутку в сторону своего товарища. Валера же вздохнул, как будто избавился от перспективы пожизненного заключения. Отношения с кумом вернулись в прежнее русло, а Марина больше ни разу не появилась ни в охотничьем тереме, ни за плечами Родионыча.

– Зря ты так с бабами. Они ведь тоже люди, – сказал Родионыч, заминая инцидент с племянницей. – Маринка – девка хорошая. Тебе отдать хотел, от сердца практически отрывал. А ты…

– А я? Женат до сих пор.

– Глупости… Женат! На ком? Полинка из ума выжила, то запой, то лечебница, твою так. Детям мать нужна. Подумай. Маринка сгодится. Я тебе отвечаю – сгодится.

– Ну, тогда, батя, покажи пример, сам женись! Твоя Валентина Владимировна тоже из ума выжила.

– Ну, ты засранец! – И это было, как всегда, одним из самых вежливых именований, обращённых Родионычем к Валерию. Которым, однако, как всегда, не ограничивался. – Я ж о детях, а ты…

– Да? Тогда сам мачеху Снежане представь, – усмехнулся Валера. – Ей-то зачем твоя Маринка? Ей мать родная нужна… была, а сейчас и она не в тренде. Поздно.

– От своего счастья отказываешься, дурак ты, дурак. Мы с тобой крепче бы породнились, – с сожалением произнёс Родионыч, зыркнув на Валеру. – Одумаешься – поздно будет, умыкнут девку, уж больно хороша.

Валера пожал плечами. Поскорей бы нашёлся этот счастливец. Но, стопроцентный, по теории вероятности, прогноз Родионыча не сбылся и за год. Пошёл второй. Марина была по-прежнему одинокой и влюблённой в Яновича. Сегодня они впервые встретились после скандального юбилея.

Кто-то научил Марину (точно не супруга Родионыча) показать гордость вероятному кандидату на её руку, вот она и старается, спину напрягает и подбородок тянет вверх. Жесть.

Но настоящая жесть возникает в пункте назначения, в избушке на самом краю деревни одиноких стариков. Дачники в эту деревню пока не добрались, если не считать хозяина избушки, однокашника Родионыча по радиотехническому техникуму, откуда со второго курса по особому приглашению он шагнул в Московскую школу КГБ.

В первое мгновение Валере кажется, что от раскатов голоса его покровителя содрогнулся потолок, сад и ветхий забор вокруг сада.

– Нашёлся! Где шатался, идиот?.. Я и слушать тебя не буду, и спасать тебя не стану, – орёт Родионыч, вставляя через слово отборный мат. – Просто сообщаю – тебя завтра посадят. И правильно, и по делам. – Усы Родионыча ощетинились. – Я сам, лично тебе такому-растакому дополнительные статьи пришью, чтоб подольше на нарах отдыхал, чтобы если не мозгов, что вряд ли, так хоть бы совести прибавилось.

– Как посадят? Куда?

– Я лично тебя на кол посадил бы! – рявкает кум.

Родионыч набирает воздуху в щуплую, но всё же командирскую грудь и, презирая слабые манёвры противника, продолжает, выливая на Яновича очередной поток брани, за которой едва не теряется смысл фраз:

– Ах, вот как заблеял! Я честью своей рискую, за уши этого придурка из дерьма вытаскиваю, а он лыбится стоит.

Валера опускает глаза. Надо затянуть повинную, старик это любит, и его самого тоже любит, иначе не затащил бы сюда, на дачу однокашника, не стал бы, натягивая жилы на шее, орать.

– Родной ты мой, отец, Родионыч, прости, в ноги упаду, весь день умолять стану, прости, меня, дурака, прости. Ты мне как отец, люблю тебя. Да что отец, ты для меня больше, ты меня в люди вывел, не предал ни разу, терпел столько из-за меня, прости. Если не сменишь гнев на милость – мне хоть закапывайся. Что я без тебя?

Родионыч чуть не смахивает слезу.

– Ах ты, дурак… – почти без злобы кричит Родионыч, награждая Яновича при этом всё теми же нелестными эпитетами, и опускается в кресло около входной двери, напоминающее обветшалый трон в советских фильмах-сказках. С большим усилием Валера поднимает на него глаза, но спину не расправляет, так и стоит, сутулясь, посреди квадратной комнаты на затёртом ромбике паласа. С бревенчатых стен на него с укоризной смотрят Сталин в потускневшем стекле и Спаситель, обрамлённый серыми от пыли рушниками, а с кресла у входа – пытливые глаза бати, в которых читается приказ «Вольно».

Считав послабляющую команду, Янович пятится назад и присаживается за круглый стол у распахнутого окна, на которое налегает пылающая соцветиями садовая слива. Нежные, как щёчки младенцев, лепестки рассыпались по укрытой скатертью столешнице. Янович смахивает бело-розовые чешуйки со стола и затягивает второй куплет покаяния:

– Отец, ну смени гнев на милость, батя, дорогой… в память о матери. Ради крестницы твоей. Она, если узнает, что ты от меня отвернулся, всё, плакать будет, и так, говорит, у нас нормальных родственников нет, только вот Александр Родионович, только он один… родной.

Дорогой батя еле сдерживает улыбку, командирство исчезает с его лица, а жёсткие усы распушаются обратно.

– Ладно, не причитай. Дочери скажи: «Я хоть и м…к, доча, но Александр Родионович мужик настоящий, меня в беде не бросил». Во-от… А ты, всё-таки настоящий… – Родионыч вставляет ещё пару крепких слов. – Отбыл из страны, почему мне не сказал? – опять заводится старик.

– Батя, я говорил, помнишь, говорил – еду машину гнать, – фальцетом тянет Янович. Он знает: наступает время, когда говорить надо кратко, без тени лжи, и смотреть надо прямо в колючие, пронизывающие глаза покровителя.

– И чего, пригнал? – спрашивает хранитель-покровитель, прищурив глаза, из зрачков которых будто смотрят острия боевых копий.

– Да, батя, пригнал… – у Яновича от напряжения уже взмокла спина. – Джип крутой.

– Ну что ж… теперь наши мальцы конфискуют. Вовремя ты им тачку подогнал! – язвит Родионыч.

Чувствуя скорую победу, Валерий подыгрывает ему:

– Родионыч, так ты… лучше себе забери, сегодня же, пусть сын катается.

– Я трофеев не беру. – Родионыч подскакивает с кресла. – Хватит… Слушай теперь.

Но тут старик закрывает лицо рукой и заходится в кашле. Крик исцарапал его горло. Откашлявшись, он становится красным и спокойным, как будто полностью выпустил пар. Сохраняя молчание, он встаёт и затворяет окно, ломая цветущие ветки. И только убедившись, что маленькая избёнка заперта наглухо, и окна и двери, он произносит, расположившись на железной кровати, которая так близко придвинута к столу, что протиснуться между спинкой кровати и столом невозможно:

– Ну! Ты попал, брат. Не сегодня – завтра тебя вместе с «Икаром» силовички накроют… по доносу, между прочим. Как я и ждал.

Янович с трудом глотает воздух:

– Вот так дела…

– Не бубни, дай сосредоточиться… Тётка какая-то, растак её так, документы галимые показала, твои, из чёрной бухгалтерии, прямо в белы руки фиников. Помнишь, сколько раз я твердил, тебе твердил, – Родионыч, как гипнотизёр, вытягивает палец, – не держи эту папку в офисе, не держи… Финики к этим бумажкам и отдел экономистов подключили, дело хотят раздуть, чтоб звёзд да премий нахапать как минимум. Понятное дело, ты хочешь жить, и пацаны хотят, у них тоже запросы на европейский уровень вышли. На этом мы и сыграем. Об этом позже. Только имей в виду, дело это встанет в копеечку. – Родионыч склоняет голову на бок и щурит глаза. – Далее. Тётка эта показаний настрочила листов на восемь. Хочет тебя по уши уделать, возможно, и деньги, и фирму нашу к рукам прибрать. Но я чую, у меня чуйка – сам знаешь: без личной мести не обошлось. – Родионыч закуривает. – Вспоминай, дурень, твою так, кого ты недавно уволил или ещё что. Мозгами давай ворочай.

Янович закусывает губу и смотрит на потолок, изображая ворочание мозгами. На самом деле у него зуб на зуб не попадает от нервной дрожи. И думать не хочется, не то что мозгами ворочать.

– Так ты мозгами ворочаешь? – язвит Родионыч, выпуская клуб дыма. – Сейчас прямо в офис дуй, запрись, папку красную найди на третьей полке. Понял, о чём я? – Валера кивает. – Оттуда враги документы извлекли, сняли копии на твоём же ксероксе и прямиком в органы – стук-стук. – Родионыч, не спуская внимательных глаз со своего ставленника, несколько раз стучит по картонной папке, которая лежит на кровати. – Возьми папку. – Родионыч вытаскивает из картонного скоросшивателя две бледные ксерокопии платёжных документов, подписанных Ипатовым и Гацко. – Смотри, запоминай. Вот такие две бумажки, оригиналы, оставь… положи назад в свою папку, остальное – уничтожь. Не забудь! Важно! Папочку аккуратненько на место водрузи, полку не перепутай, смотри, третья! Да, и порядок наведи на рабочем месте наконец. А то страх потерял, такие палёные документы у себя в кабинете держишь, сумасшедший, так-растак твою.

Родионыч комкает и поджигает свои бумажки, а Янович ударяет себя по лбу.

– Вот оно как! – Ему кажется, что разговор происходит во сне, поэтому он закрыл глаза и боится открыть. Паузу долгим кашлем прерывает Родионыч, а потом продолжает:

– Расклад такой. Налетят пацаны, маскарад устроят, им это в радость, шалят. Папка твоя галимая в деле обозначена, к ней сразу и потянутся. После перевернут всё, но это не беда. Запоминай схему: ты сегодня же заявление на отпуск. На допросы без согласования… без меня не ходи, ни с кем не встречайся, и уж тем более не подписывай вообще ничего. Запомнил? – Валера кивает головой. – И самое главное: сегодня всё уничтожь, всё, кроме этих двух. Всё, кроме двух.

– Родионыч, а почему «кроме двух»? – с наивностью малолетки спрашивает Валерий и тут же навлекает на себя гнев.

– Ах, ты ещё и вопросы задаёшь теоретические, так твою растак? Всё, что я скажу, выполнять… без импровизаций. Но, если хочешь в СИЗО, действуй по своему усмотрению, – рычит Родионыч.

– Нет, нет, батя… всё исполню, командуй.

– Болтай меньше, балаболка, так-растак. Ни одним жестом не выдай, что предупреждён. Осторожненько. Чую, – Родионыч прижимает руку к сердцу, – без «верных» друзей твоих не обошлось. Вид напусти скорбный, типа переживаешь, типа из-за супруги страдаешь. Поэтому и в отпуск… Вовремя твоя запила, так её растак. Правда, Снежку довела, стерва такая, дитё мне жаловалось. После жену навестишь, паспорт её захвати в больницу. Снежана передала? Да? Георгиев просил. Он сегодня дежурит, приезжай в любое время, но только после… – Родионыч несколько раз взмахивает пустым скоросшивателем.

– Батя, помоги ещё одну проблему разрулить, только ты поможешь! Только ты, – решает использовать момент Янович, наведя мощные потоки обаяния на собеседника. – С Полиной сегодня же развестись. Сегодня очень надо.

– Ото смотри, нашёл старика Хоттабыча! – Родионыч от неожиданности расхохотался, как ребёнок.

– Батя, помоги ещё и в этом. Нет мочи терпеть. Сил нет. Прав ты был, надо рвать, детей жалко, нельзя чтоб они… видели её и… ну, ты поможешь? Помнишь, ты говорил, что за сутки можно нас развести?

– Долго же ты думал, – упрекает Родионыч, прищурив глаз.

– Знаешь, я не думал. Решиться не мог. А тут утром звонок дочери… перетряхнуло всего. Ведь из-за меня. Надо было давно порвать с ней, давно. Мне в падлу было думать, куда её потом, после развода. Ведь пропала бы сразу, тоже для дочки стресс. Ну, сейчас новая хата готова, переезжать можно. Полину в старой оставлю. Найму кого-нибудь… чтоб присматривал и порядок в доме соблюдал, медсестру, типа того.

Родионыч, кажется, не сделал ни одного вздоха и ни разу ни моргнул. Янович знает: надо выворачивать душу до тех пор, пока батя сам не остановит.

– Не мог решиться и думать не хотел. И так работы столько, то не платят, то проверяют. А ночью пробило, не поверишь, насквозь. Жизнь-то на месте не стоит, проходит. А я и не жил ещё, ни дня, всё собираюсь. К пятидесяти подгребаю, а только собираюсь. О душе думать пора. – Медовая кротость в голосе подопечного ласкает слух всемогущего бати. Он склоняет голову набок и вздыхает. А Янович, будто не заметив первый знак потепления, добавляет: – Только, прошу тебя, именно сегодня, пока душа горит, пока она в руках Георгиева подпишет все бумаги. Ты же всемогущий, один звонок – и я счастливый человек. Да и крестники твои в безопасности, а, бать?

Родионыч улыбается и окидывает взглядом портрет Вождя. Валере кажется, что Великий кивнул бате или даже они переглянулись. Ну что ещё может привидеться человеку, на которого свалилось за сутки испытаний больше, чем на обычного гражданина за долгую жизнь? Не исключено, что привидеться мог оживший портрет, который ко всему ещё и принимает участие в его, Яновича, невнятной, путаной судьбе. Но, что бы там кому ни пригрезилось, Родионыч приладил ус и ответил:

– Прям елей с ушей капает… Ладно, с этой минуты – ты холост. – Родионыч переливается добротой, как наливное яблоко розовым светом. – Когда отчитаешься по папке, получишь ЦУ, куда-чего с паспортами лететь. Э-э-э… ты это брось. Никаких улыбок, скорбный вид прими, свидетель. И дуй давай на работу. Гайки закрути, чтоб дисциплина, чтоб бабы не курили… Наори на всех и в отпуск никого не пускай, за безделье. Прикажи после работы пахать до ночи…

– Родионыч, ну чего так, люди не поймут…

– Кто не поймёт – того уволить.

– С кем же мы останемся?

– Хм! Да нам одной Юрьевны хватит. Одна только пашет и думает. Редкое нынче качество.

– Ну, на «Икаре» ведь большей частью твои протеже.

– Ну, знаешь, я с ними тесты на IQ проводить не обязан, это твоя работа, с кадрами должен уметь работать, а то от тебя скоро все разбегутся. Главное, бухгалтершу удержать, больно хороша. Ты присмотрись и должность ей сегодня предложи и процентов пару. «Финансовый директор» подойдёт! А замов твоих – в топку. Закроем, и все дела.

– Я ж тебе об этом второй год толкую… Елену Юрьевну надо к капиталу приобщать, чтоб корни пустила…

– Чтоб денежки наши защищала не жалея живота своего. На неё много свалится. Вместо тебя отдуваться будет. Ну, по коням.

Собеседники хлопают друг друга по рукам, и маленький «фордик» подплывает к незапертой калитке.