Текст книги "Валерия. Роман о любви"

Валерий Леонидович и Родионыч обнялись, как отец и блудный сын, и Вера поняла – перед ней абонент «Батя».

– Всё, Валера, – выпрямился «Батя» и похлопал блудного сына по плечу. – Будет уже. Домой поехали. Надо держаться достойно. О детях подумай. Снежана на грани. Полинка твоя из окна выбросилась, проморгал Георгиев, твою ж… В морге. Дочка твоя одна туда поехала, ни отца, ни жениха рядом. И я вот подвёл. К тебе рванул, как узнал. Она думает – ты исчез опять, и я, твою дивизию, рванул. Вставай! – нетерпеливо прикрикнул Родионыч.

– Полина? – бледнея, протянул пострадавший. – А! Теперь я точно знаю! Это она! Ведьма! Она всё подстроила, понимаешь, она Леру погубила! – вскричал Валерий Леонидович, а Вера склонилась над детской кроваткой и прижала малыша. Глаза её почернели от ужаса.

– Тише ты, идиот! – процедил Родионыч и сжал зубы, щёки его напряглись и раскрыли оспины. – Ребёнок спит. Истерику выключай, а то лично застрелю! – Рука породистого господина хлопнула по левому борту джинсовой куртки. – Дочь спасать надо. Да ты человек или урод? – встряхнул Яновича за грудки «Батя». – У девочки диплом, свадьба на носу, а тут ты, твою ж… И Полинка твоя, непутёвая баба. А Миша? – голос Родионыча заскрипел. – Если ты сейчас в дурку загремишь, кто о сыне твоём позаботится? В дом инвалидов, на опыты, дитё несчастное отдашь? А уж поверь, твои дружки-замы и их жёны акульи в миг тебя скрутят, только унюхают, что ты не в себе, слабину дал. И повезут к твоему Георгиеву всей компанией, и за бабки любой диагноз организуют.

Уже в машине Валера пришёл в себя. Он решил во что бы то ни стало держать удар и никому на свете не рассказывать, что Полина – исчадье ада. Она погубила Леру, себя не пожалела, ведьма, так отомстить хотела. А себя она любила, трусы и те в обычном магазине не купит, всё по бутикам. Родионыч, разглядывая в лобовое зеркало подопечного, увидел, что тот уже удерживает голову и взгляд его вернул остроту. «Слава богу», – пронеслось в голове бати, и он вздохнул с облегчением. Слава богу!

– На вот, – Родионыч протянул Валере телефон, – Вере позвони, извинись, твою ж… девка хорошая. Белочка. – В глазах Родионыча мелькнули хитринки.

– Вера, – уверенно произнёс Валерий Леонидович, поднося к уху телефон, – это опять я. Простите меня, ради бога. – Валера замолчал и нахмурился. – Не перебивай! Ладно? – отрезал он и продолжил: – Я причинил тебе столько неудобств. Ещё хочу добавить, что очень благодарен, нельзя передать словами как. Ты меня к жизни вернула, это правда. От тебя такое тепло идёт. Прошу, стань моим другом. Надеюсь не очень наглое предложение? – Родионыч скользнул взглядом по лицу пострадавшего, его глаза потеплели, казалось, даже уголки губ чуть подались вверх. – Тогда, раз ты согласна, прошу сопровождать меня на похоронах… Спасибо. Я правда опять боюсь сломаться и подвести детей. Пришлю за тобой машину, предварительно позвоню… С малышом няня моя посидит, настоящий профессионал. Спасибо тебе, Вера.

– Друга, значит, себе завёл? Ну и охламон, – съязвил Родионыч.

– Да. Удивительно, что можно вот так запросто встретить непродажных людей, – ответил Валерий и опять погрузился в своё горе, на его лицо наползла каменная маска.

– Да ты циник, – со смаком заметил Родионыч. – По сторонам смотреть надо лучше. Хороших людей гораздо больше. Это ты со всяким дерьмом вяжешься, а потом вытаскивай тебя из ситуаций! – Родионыч повысил голос. – Распустил дружков своих, пожалел, добрый такой. В паразитов превратил. Это они из-за тебя ничего делать не умеют, так и не научились, только щёки раздувать.

– Да, батя, понимаю, какое я дерьмо, а не человек. Тошнит от собственного смрада. Уж не знаю, за что ты меня полюбил, не вижу ни одной причины. Удавиться бы сейчас, так тошно, – искренне согласился Валерий и опять заплакал.

– Э-э-эй! Прекрати слюнтяйничать. Эгоист, – возмутился батя. – Твой «Икар» сегодня переколбасили, обыск был, допросы. Облаву устроили раньше, чем я предполагал. Плоды твоих трудов непосильных: Гацко на нарах греется, а Ипатов – в запое, ребята из органов на него тоже собак повесят. Не сегодня завтра повестку вручат и тебе, надо ясный ум иметь, волю. За тобой люди стоят, твои работники. Ты за них в ответе, – провозгласил Родионыч, ударяясь в патетику. Его подопечный вжал голову в плечи, в глазах возник страх. – Ты не дрейфь, пацан, – ободрил батя блудного сына. – Против тебя у них ноль. Главное, удар держи. Я адвоката подберу, тебе ни думать, ни говорить не надо, помалкивай и слушайся. А с этим ДТП, – Родионыч нахмурился, – я людей зарядил, не беспокойся, подпишешь один протокол – и всё. Там водила по уши влип, твою ж… Алкоголь в крови нашли, скорость превысил, крышка ему, раскатают его по полной. Человека убил. Шутка ли? Столько людей мог угробить. – Родионыч со злобой сжал руль. – Вот же… скотина. Против него свидетели льют, краски ещё сгущают. Ну да ладно, сейчас главное – наш бизнес. Вернёмся к нашим баранам: уголовное дело открыли. Тут надо грамотно сработать, а ты вздумал эмоции выражать. Я говорил уже – у них на тебя ничего нет… пока. Всё под контролем. Надо так до суда продержаться, спокойно. Так что сердечные дела затвори в ларец и утопи на дне колодца. Мужик ты или?!. Тем более Полину надо достойно похоронить, мать твоих детей всё-таки.

– Я постараюсь, – ответил Валера загробным голосом. – Только позволь мне сперва родную мою, любимую земле предать. – Он не заплакал, но глаза его сузились в еле заметные щели, а по лицу пробежали волны отчаяния.

Родионыч ухмыльнулся:

– Смотри только, чтоб её родня тебя не растерзала, они тебя обвинят, уж будь уверен.

– Пусть терзают, мне только легче станет, – смиренно произнёс Валерий.

– Ладно, – согласился батя, – давай о дочке твоей. Ей хуже всех.

Родионыч был прав, как обычно. Снежана залила слезами блузку Анастасии Сергеевны. Той опять захотелось уволиться, но верное сердце няни стукнуло по хаотичным мыслям о бегстве и развеяло их в прах.

У Сергея личность будущей тёщи вызывала омерзение, поэтому он не огорчился, даже наоборот, вздохнул с облегчением, едва скорбная весть долетела к нему сквозь Интернет. Но когда его мама упала перед иконой Богородицы и раз десять перекрестилась, в сердце жениха закралось сомнение, что уход будущей тёщи и правда не такое уж рядовое или даже радостное событие.

– Сыночек, родной ты мой, – простонала мать, приподнимаясь с колен. Её ресницы и руки дрожали в такт. – Ужас-то какой, – произнесла она, усаживаясь рядом сыном на кровать в детской. – Как же со свадьбой?

У Сергея похолодело сердце:

– Ма, а чё со свадьбой? – с недоумением произнёс он. Мама заплакала, а сын приободрился и продолжил: – Неужели твои гости от горя зайдутся?

– Серёженька, – подобрала слова мать, – после смерти близкого человека, тем более матери, свадьбы не гуляют.

– Бред! – брякнул Сергей.

– Ну, ты сам рассуди, девушка хоронит мать, да ещё и самоубийцу, а после как ни в чём не бывало в ЗАГС? Траур наступает. Придётся свадьбу на год отложить, – категорично заявила Екатерина Николаевна. Она всегда со рвением чтила традиции.

– Вот ещё! – разозлился Сергей – Не кошмарь меня, мамуля. Я и так год жду, почти год. А посиделки свои кабацкие отменяй. Я тебе сразу сказал: потеть и целоваться под пьяные вопли «горько» – тема не моя. И вообще, эти невесты в тюле, раскатывающие по городу с цветочками в руках, с детства меня достали. – Мать упала на худые колени сына и зарыдала, тот погладил её по седой не по возрасту голове и добавил: – Мы распишемся – и в путешествие. Это не обсуждается. Собери-ка мне, родная, собойку. Я в столицу погнал. Снежку надо спасать, она опять отца потеряла удачно.

II

Святая Мария Магдалина, равная апостолам. Глаза её видели Христа. Уста её возвестили: «Христос воскрес!» А в ладонях её куриное яйцо стало пасхальным, обагрившись невинной кровью Агнца.

Под покровом небольшого храма, выстроенного в её честь на окраине столицы, собралась уйма народа. Одна часть скорбящих – люди из научных кругов: немолодые мужчины, все как один одетые в отечественные костюмы устаревших фасонов. Они прибыли на отпевание своей коллеги, к тому же дочери великого профессора. Ничего другого, более привычного в научной среде, например краткий траурный митинг на кладбище и паровозиком следующий за ним калорийный обед в поминальном зале кафе, люди из научных кругов не знали. Поэтому сегодня господа, а недалёком прошлом товарищи учёные суетились и оглядывались по сторонам. Казалось, святые лики на стенах храма вводили их в неприятный конфуз. Иконы старинные – глаза проникновенные, заглядывают в самую душу, пробуждают совесть. А какому достойному учёному с диссертацией и еженедельной колонкой в толстом журнале захочется вот так вдруг душу наизнанку выворачивать?

Другая часть скорбящих – студенты, друзья единственного сына новопреставленной. Они пожирают глазами величественные стены храма, глаза их полны восхищения, подобного тому, которое они испытали в детстве, впервые очутившись в планетарии. Некоторые из них, яснолицые девушки, раздают свечи участникам похоронной церемонии, осеняя себя крестным знаменем, и чувствуют себя как рыбы в воде. Было бы несправедливо не упомянуть и соседей и некоторых одноклассников покойной, которые организовались в руководящую силу и то и дело дают советы распорядителям похорон, супругам Задорожным, близким друзьям усопшей. Отчего Задорожная выгибает спину, как разъярённая кошка.

В церковном дворике благоухают ковры махровых тюльпанов и пенится сирень. Сюда змейками заползают скорбящие, чтобы полной грудью вдохнуть сотни оттенков весеннего аромата. Распорядительница похорон тоже выбегает и закрывает лицо платком, чтобы никакой из векторов самоорганизованной руководящей силы не посмел бы приставать к ней с новыми пожеланиями и советами. Но с первым же словом батюшки она снова превратилась в начальницу и построила всех скорбящих, у кого рассеивался или даже глупел взгляд.

Батюшка, человек совершенно седой, но крепкий, взмахнул кадилом, и синий дымок полился на гроб. Бывший муж покойной, которого не помнили уже в научных кругах, зарыдал с такой силой, что плечи его сотряслись, но свеча в руке не гасла. Соболезнования Слава Кисель получал с самого утра, слова утешения полноводной рекой омывали его, угрюмого, как мёртвый берег.

Упокойся раба Божия Варвара в блаженных селениях.

У самого гроба, плечом к плечу с рыдающим Киселем, стоит юноша, самый высокий из участников церемонии. Он бледен, как погребальный шёлк, а под глазами его лежат тени. Это сын новопреставленной и Славы Киселя, Александр Дятловский. Юноша не отрывает взгляда от лица своей матери. Кажется, он так и не поверил в её смерть.

Его спину поддерживает мужчина лет сорока приятной наружности, супруг главной распорядительницы. Лицо его по рождению доброе и симпатичное, но взгляд сосредоточен до предела. Сама распорядительница тоже сосредоточена, хлопоты не дают ей поскорбеть так, как просит душа. Даже сейчас, когда хор возвышает к небесам молитву «Со святыми упокой…», она смотрит на распахнутые двери, подозревая, что два представителя научной элиты, которые делают маленькие ритмичные шаги назад, на самом деле не уступают свои выгодные места соседям, а пятятся к выходу.

Алла Задорожная не подозревает, что за ней тоже ведётся наблюдение. Исследуют её платье, туфли, кольцо с чёрной жемчужиной на безымянном пальце и даже чёрный лак на пальцах. Учёные разошлись во мнениях: кем она приходится покойной, сестрой или подругой? Но, в сущности, оба предположения были верными.

Упокойся раба Божия Варвара в блаженных селениях.

Слава богу, молитвами батюшки и участников хора народ присмирел и устремил взоры свои от мирского к горнему. Пламя поминальных свечей сливается с Невечерним Божественным Светом.

Упокойся раба Божия Варвара в блаженных селениях.

Позади скорбящих, у самой стены храма, ютится неприметная на первый взгляд пара: поседевший плотный мужчина, который опирается на худенькую девушку, одетую в чёрную шаль. Он порывисто дышит и еле держится на ногах, как будто бы болен. Она похлопывает его по сгорбленному плечу и изредка что-то шепчет. Всякий раз, когда батюшка просит у Господа милости для новопреставленной, поседевший мужчина поднимает больные горем глаза и крестится, а спутница его роняет слёзы.

В одно мгновение угасли молитвы и свечи. Гроб обступили родные и близкие усопшей, чтобы в последний раз прикоснуться к ней. Первым к белому венчику на лбу припал Слава Кисель и зарыдал во весь голос. Алла кусала губы и следила за минутами. Наконец два служителя церкви нежно обняли безутешного супруга и выволокли его в церковный дворик. На скамье, в тени ветвистых кустов китайской розы, Славу умыли и напоили святой водой. Вот и слава богу!

С подругой Алла прощалась тяжело. Прижав руку к груди, она шагнула к гробу. Тысячный раз она упрекнула себя, что в тот последний тёплый вечер не увезла Леру. Коснувшись губами фарфорового лба, Алла впервые за эти трагические дни плачет, как будто в груди прорвался созревший нарыв из собственных проклятий, как будто подруга простила её и утешает, как прежде. Приятный мужчина оторвался от подопечного и ринулся к супруге. Ему показалось, что она теряет землю под ногами. «Алла, мы же договорились… подумай о малыше», – прошептал он, прижимая жену к своей груди.

– Мама, – расплакался как ребёнок внук великого профессора, оставшись без опеки Константина Задорожного. Он схватил за плечи свою мать и запричитал: – Всё кончилось, пошли домой…

К счастью, никто из присутствующих, кроме самых близких, не разобрал ни одного его слова, иначе Александра сочли бы сумасшедшим. И правда, ему казалось, что мама опять уезжает и оставляет его на бабушку, так обидно и так хочется сесть к маме в рейсовый автобус.

Завидев хлюпающего носом Альку, Алла тут же пришла в себя. Вдвоём с Костей они ринулись к родному мальчику и зависли над ним, как орлы над своим хныкающим птенцом.

Следующей к гробу шагнула бывшая подчинённая новопреставленной, Светланка. Без очков её не узнать, стала она дородная, как купчиха из прошлого века, а на голове модельная стрижка. Светланка коснулась губами венчика и тут же отпрянула от гроба, забыв перекреститься. Её место занял глубокий старик Пётр Миронович, тоже бывший подчинённый, который с придыханием склонился над усопшей и пробормотал: «Что же ты, дочка, здесь должен лежать я…» Но его тоже никто не услышал, кроме усопшей и ангелов над ней. Следом потянулись соседи, одноклассники и люди с незнакомыми Алле лицами, отчего она растревожилась.

Цепь замкнула незнакомая девушка, худенькая, закутанная в чёрную шаль, как правоверная мусульманка. Алла вздрогнула и напрягла спину. Незнакомка тянула за собой седого коротко остриженного мужчину с мрачным лицом, который едва переставлял ватные ноги и смотрел на гроб потерянным взглядом. В мужчине едва угадывался бравый Янович. Первым врага признал Алька. Злоба ударила ему в виски, а глаза вспыхнули яростью. «Вон отсюда!» – сдавленным голосом вскричал он и выпятил грудь, и мрачный Янович зашатался.

– Прости и позволь, – взмолилась девушка, которую приняли за мусульманку, и шагнула навстречу разъярённому Альке.

– Сынок, позволь, – поддержал незнакомку Константин Задорожный. – И прости.

– Мы в доме Божием, – подключилась Алла, сжимая руку Альке. – Прости. И позволь. – По граниту пола стукнули её каблучки.

Настроенный на бой рыцарь опустил глаза. Ну что ж, если она так хочет…

Мрачный Янович вырвался из рук своей спутницы и прильнул к любимой суженой, так и не ставшей ему женой.

– Я знаю, ты слышишь меня. Ты – рядом. Я убил тебя. Я – чудовище. Но любовь наша прекрасна, убить её невозможно. Даже я не смог. – Янович сглотнул новый комок боли и продолжил: – Почему ты не поверила мне? Почему не взяла с собой? Я готов страдать, но смириться – нет! – С каждым словом он наклонялся всё ниже, и вот уже казалось, он дышит в лицо новопреставленной.

Рука священника легла на плечо сгорбленного Яновича, и он всем телом ощутил твёрдость божественной десницы.

– Мы все стоим у таинственной двери, – сказал батюшка, отстраняя Валеру от гроба. – Всем суждено пройти через неё. Варвара теперь пребывает в нездешних обителях. Назад пути нет. Может быть, кто-то из нас уже сегодня последует за ней.

– Нет. Это несправедливо, – ответил Янович и скривил лицо. Ему казалось, что на губах его разлилась желчь и затекает в горло. – Она так молода. И не успела ничего… пожить не успела.

– Брат мой, ты давно не был на кладбище. Посмотри на могилы, и увидишь, кого больше, молодых или старых, лежит в земле.

Янович потерял голос и задохнулся на слове «несправедливо», батюшка опять сжал его руку и продолжил:

– Когда смерть постучала в наш дом или в дом наших близких, надо не только предаваться печали, но и задуматься. Нам для того и дан разум, чтобы пытаться всё осмыслить, – сказал священник и оглядел присутствующих. Рассеянный шёпот стих. – Дайте ему стул, – указывая на Яновича, обратился он к помощникам, а сам прошёл к ногам усопшей.

– Она теперь, – провозгласил священник, и от него на окружающих покатила волна отрезвления от мира. Многие из присутствующих ощутили, как прояснилось их сознание, они тотчас же увидели суть простых вещей, о которой даже не задумывались до сего скорбного дня, – пребывает в нездешних обителях. Вместо слёз, вместо рыданий, – священник взглядом пронзил лицо Яновича, до сих пор скривлённое от привкуса желчи во рту, – вместо пышных гробниц – наши о ней молитвы, милостыни и приношения, дабы таким образом и ей, и нам получить обетованные блага. Этот случай лишний раз доказывает, какая тонкая грань отделяет нас от смерти.

Есть люди, которые не хотят задумываться над смертью, стараются отмахнуться от неё. Но это недостойно человека. Что произошло, что стало с человеком, который любил, думал, трудился, надеялся? Неужели всё это улетучилось, исчезло навсегда? Иные, закрывая крышку гроба, говорят: всё кончено. Но в действительности мир устроен иначе. В мире ничто не кончается и не исчезает бесследно. Так и наше тело, умирая, возвращается в круговорот природы, в Мать Землю, и над нашей распавшейся плотью поднимаются травы, цветы и деревья. Поэтому и Библия говорит нам: «Всё произошло из праха и всё возвратится в прах». Но вправе ли мы сказать, что наша жизнь исчерпывается телом? Разве человек потому человек, что он имеет глаза и уши, что он спит, и ест, и двигается? Ведь тогда бы он не отличался от животного. Человек способен познавать мир, строить сложнейшие машины, создавать произведения искусства, прежде всего потому, что у него есть разум, дух, мысль. Он знает о добре и зле, потому что у него есть совесть, чувства. Но разве они состоят из веществ, которые образуют землю? Разве можно их пощупать, взвесить, увидеть? Нет. Не могут они распасться, как тело. Мы не можем спрятать в могиле дух человека. Куда же он девается? Если тело возвращается к природе, то дух идёт в незримый мир духа. И это есть момент подведения итога всей жизни человека. Из всех существ на земле только мы отвечаем за свои поступки, за свою жизнь. И как страшно душе, которая увидит, что прожила её неправильно. А что значит правильно? Древняя мудрость Святого Писания даёт нам ответ. Человек должен служить другим, должен отдавать себя людям, должен духовно обогащать свою душу и тем самым обогащать других. Даже те, кто не знает Закона Божия, могут найти это правило в глубине своего сердца. Бог начертал свой закон в нашей совести. Нужно только научиться слушать её голос.

И вот люди совсем перестали шептаться и ходить. Десятки ясных глаз смотрят на священника и видят нездешние обители.

– Сейчас вы пойдёте на кладбище, – вздохнул батюшка, – увидите памятники и венки. Понесёте свои венки. Нужно ли всё это ушедшему? Нужны ли ему наши поминки, цветы и прочее? Нет, это всё выражение нашей печали, нашей благодарности или уважения. Помните, – батюшка поднял палец, – человек, ушедший туда, ждёт от нас только одного – молитвы. Пусть многие из вас не умеют молиться, но все скажем из глубины души: «Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей Варвары». А Церковь будет молиться, чтобы Господь простил ей грехи.

– Батюшка, я раб Божий Дмитрий, благословите. – К священнику подскочил человек средних лет, с бледным от испуга лицом. На церемонии он стоял рядом со Светланкой и усердней её молился. Та подавала ему носовые платки, а когда к гробу подошёл Янович, что-то зашептала на ухо. – Батюшка, у меня в руках потухла свеча во время молебна. К чему это? Чего опасаться?

Батюшка звякнул кадильницей и ответил:

– Дмитрий, не нужно быть суеверным. Опасаться вам следует не свечки, а грехов, которые вы совершаете. Для того чтобы жить в мире с Богом, необходимо в церковь ходить, исповедоваться и причащаться.

(Речь священника на отпевании новопреставленного)

Дмитрий задышал порывисто и поджал нижнюю губу, к нему подошла Светланка и опять что-то зашептала на ухо. Священник, завершая печальную церемонию, опять обратился к людям:

– Мы, люди верующие, имеем великое утешение, которое помогает нам пережить кончину близких, – молитву за своих усопших. И эта молитва, как нить, соединяет нас и мир людей уже ушедших.

Сгорбленный Янович под руку со спутницей, закутанной в чёрную шаль, выплыл из храма. Он так и не обернулся и упал в машину. «Вечная память» – гудело в его голове. «Вечная память» – последние лучи солнца осветили её лик. «Вечная память» – её лицо закрывают покрывалом.

Похоронная процессия двинулась на центральное кладбище, а машина с тонированными стёклами, проглотив Яновича и его спутницу, дала задний ход.

Он не увидел, как его старая, не самая приятная знакомая, Алла Задорожная, проявляла талант надзирателя и на корню рубила щупальца суеверий. Самопровозглашённый оргкомитет встал к ней в оппозицию и сеял предрассудки. То Альке не давали выносить гроб, то норовили насыпать в гроб семян, а в могилу денег. Свежий холм пытался водкой полить одноклассник Леры, из которого то и дело извергался кашель. А пожилая соседка Леры тайно от Аллы решила натереть Альку землёй с могилы матери, чтоб «тоска не сушила», и была поймана за руку супругом распорядительницы похорон. Его миловидное лицо побагровело, Алька же побледнел. Он взмолился, когда Константин схватил за грудки ретивую соседку: «Дядя Костя, пожалуйста…» И она была с проклятиями отпущена на волю, правда, быстро пришла в себя и стащила-таки погребальный рушник.

Янович сидел с закрытыми глазами в салоне автомобиля, сквозь тонированные окна лился свет. Вера сбросила на плечи шаль и гладила его ладонь.

Строгий водитель хриплым голосом произнёс:

– Ну? Не полегчало? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – На кладбище после. Пусть народ разойдётся. Свидетели тебе ни к чему.

Янович сдавил пальцами глаза и ответил:

– С ней я похоронил и себя. Смысла жить нет.

– Ну ты, пацан, опять за своё? И чем она тебя так присушила? – Водитель прибавил скорость. – Я эти два дня смотрю на тебя и удивляюсь. Как можно из-за бабы так убиваться? Были у меня две зазнобы, покрутили да и разбежались. Если кто из них преставится, не уверен, что слезу пролью. Даже Валька моя пойдёт к Богу – ну и в добрый путь! Всплакну, выпью – и будет. Вот, грех сказать, если б с сыном что, тьфу, тьфу, тьфу… Тут бы и мне конец пришёл. Понимаешь, душа за него болит. – Говорящий закурил сигарету, от смрада которой Вера закашляла.

– Ладно, – с досадой сказал он и выбросил горящий бычок в окно, машина подпрыгнула, выскочив на кольцевую. В заднем стекле таяло кладбище. Валерий смотрел сквозь стекло, воздух, космос, почти не дышал, а колени его слегка дрожали.

– Ребёнок, – продолжил водитель, взглянув на зеркало. На стальной глади отпечаталось мёртвое лицо друга, – плоть и кровь твоя, вот что может пронять, до самой глубины. А бабы – так, украшение в жизни, мишура новогодняя. Они и любить-то разучились. На кошелёк зарятся, это те, кто посмазливее, а остальные за любые штаны хватаются, лишь бы замуж.

Щёки Веры вспыхнули, она пронзила затылок водителя нервным взглядом.

– Ох, Родионыч, – вздохнул оживший Валера, – ты ведь не циник. А я теперь буду как ты. Теперь все бабы для меня мишура. А плоть моя и кровь, Лера моя, ушла. Как священник сказал, в таинственные двери. Всё.

– А я, – произнесла Вера как будто украдкой. Голос её серебрился оттенками детства, – давно такой стала. А раньше так любить умела!

Родионыч обернулся и блеснул глазами. Казалось, он впервые увидел пассажирку в своей машине.

– Ладно, пацан, давай девушку доставим по адресу, – свернул откровения Родионыч. – Гражданская панихида уже начинается. Полину надо тоже проводить. Поедем в крематорий.

Янович кивнул.

– Нас с девушкой по её адресу, да. У меня дело к ней неотложное, по теме «не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня».

Водитель чуть руль не выпустил.

– Я не ослышался? Ничего, что тебе надо жену похоронить?

– У меня нет жены, я разведён, – отрезал Янович. – А с убийцей моей невесты я и так достаточно великодушен: похороны оплатил, венок купил, стол накрыл. Избавь меня от общества её гламурных подружек и тренера по пилатесу. Они и без меня сегодня удачно накидаются, по традиции. – Подбородок Яновича заострился.

Родионыч выдержал паузу и прошипел:

– От общества дочери ты тоже собираешься избавиться? Опять бросаешь девочку?

– Снежана взрослый человек, практически семейный, так бы и её не пустил в этот театр абсурда. Впрочем, я готов. Я заберу её с кладбища, прямо от стены плача, и весь вечер буду утирать слёзы.

Лицо Родионыча сделалось каменным от обиды, и больше он не проронил ни слова.