Текст книги "Валерия. Роман о любви"

VII

Когда родное дитя ночью возвратилось из взрослой жизни домой и с порога прыгает в ванну, можно, даже в самом пристойном случае, удивиться. Янович поступил предсказуемо. Он постоял у двери ванной комнаты, попереминался с ноги на ногу и покашлял в кулак: мол, что там у тебя, доченька? Он знал – ничего особенного в том, что взрослая дочь сегодня возвратится поздно, нет. Тем более Родионыч приказал не волноваться, после работы она погуляет с Артёмом, который имеет к ней серьёзный положительный интерес. Янович согласился, хотя дурное предчувствие зародилось сразу, когда он услышал ласковый журчащий баритон бати. После известных событий Родионыч говорил со своим подопечным через губу или орал, а тут стелил мягкие перины, о будущем пел.

Снежана за дверь ванной в четвёртый раз намыливала кожу. Мысль о том, что по плану, разработанному свыше, на рабочем столе маленького кабинета должна была оказаться она сама, лично, а не папина секретарша, била по нервам электрическим током. Когда её силы и хозяйственное мыло, которое она предпочла обычному для столь сложной задачи, оказались на исходе, она до крови на дёснах принялась тереть зубы новой самой жёсткой щёткой. Наконец Снежана почувствовала приближающееся облегчение и укуталась в белый махровый халат.

Отец на руках отнёс её в свой кабинет и подал горячий чай с мятой, рядом поставил блюдце с мёдом. Теперь Снежана уже жмурилась от наслаждения, почти мурлыкала – так тепло в уголке папиного диванчика, так тепло от слов родного отца, тепло и безопасно. На мониторе его нового ноутбука мелькают фотографии. Снежана вглядывается в экран: вот девочка, в бантах и цветах, улыбается, на щеках ямочки, и передних зубов не хватает. Встретив на экране детство, Снежана разом прощает отцу всё, что не успела ещё простить, льдинки в её груди тают.

Вот младенец в кружевах, его целует эта же девочка, только повзрослевшая, чёрная коса на плече. А вот жасминовый куст на весь экран, впереди упитанная трёхлетняя малышка с надутыми губками, синий бант в волосах.

– Это опять я! – восхитилась Снежана, с любовью глядя на отца.

– Нравится? Это я сам сотворил. Целый день любуюсь. У меня несколько галерей… Раньше, в прошлой жизни, руки не доходили, – улыбнулся он. – Вообще-то, я хотел устроить семейный ужин и сообщить вам, тебе, Мише и Анастасии Сергеевне что-то важное. Но Родионыч всё перевернул. Ты была с Артёмом? Что-нибудь случилось? Мне показалось или он таки угощал тебя спиртным?

Снежана нахмурила брови, перед глазами возник образ матери.

– Папа, всё хорошо, – отбилась она. – Пытался угостить. Больше не посмеет… Лучше поскорее сообщай, что там у тебя «очень важное»?

Янович кивнул.

– Самому не терпится, – сказал он и засунул в рот дочери ложку с мёдом. – За папу… Ну ладно. Я занял третье место в республиканском конкурсе сценаристов. В Доме кино состоится торжественный вечер. Меня буду награждать.

– Только тебя?! Фантастика! – С её мокрых волос на пол рухнуло полотенце.

– Ну что ты, – разволновался отец, – что ты. У меня третья премия. Есть ещё два и… дипломанты.

– Выходит, ты днями и ночами строчил сценарий – и молчал?! – Снежана выкатила глаза и порывисто задышала. – А мы думали, ты с ума сходишь в своём кабинете.

Отец опустил глаза.

– Да. А я работал. Молча. Вы и так с Родионычем меня в свихнутые определили, не хотел масла в огонь подливать… Вот так было: отослал сценарий – и через неделю меня пригласили на «Беларусьфильм».

– Па-ап, а как ты узнал, что конкурс проводится? – округлила губки дочь.

– Это несложно, – отмахнулся отец. – Объявления месяц шли по ТВ, в Интернете до сих пор мигают. Я тебе не всё ещё сказал. – Зрачки его расширились на диаметр радужной оболочки. – Через год будут ставить мой фильм. И вообще, меня пригласили работать в киностудию, заработок, конечно, не такой уж завидный, но… Главное, я обрёл себя, понимаешь?

Снежана прищурилась и посмотрела на отца. Он как будто прежний и одновременно нет: спина обмякла, и ростом стал ниже, лицо похудело, и впадины на щеках, глаза не горят прежним светом, но стали теплее.

– С трудом привыкаю. Мой отец – работник киноиндустрии. Надеюсь, это серьёзно, – улыбнулась она.

Он кивнул и зачерпнул мёду.

– Мне кажется, что прошлое не было таким же серьёзным.

На экране высветился портрет блондинки лет двадцати пяти, лицо кинозвезды, но главное, от чего невозможно оторвать взгляд, – живые влюблённые глаза. Влюблённые в отца? Он коснулся рукой монитора.

– Кроме неё, – сказал он и, помолчав, добавил: – И тебя, конечно, и Миши.

Снежана закрыла глаза, больше всего сейчас не хотелось, чтобы отец завёл песнь о её матери, безусловно виновной в гибели этой кинозвезды с папиного монитора. Снежана натянула одеяло до самого подбородка, её манил уже сон.

– Усыпай, доча, – сказал отец и спохватился. – Ой, Снежа, я забыл совсем! Анастасия Сергеевна завтра собирается в собор. Утром. Очень рано. Составишь ей компанию? Она просила.

Снежана с улыбкой согласилась. Её лицо сияло умиротворением.

VIII

Старший Дятловский первым выпрыгнул из салона «Тойоты» и без промедления купил у торговцев две самые огромные корзины роз. Алла ахнула и всплеснула руками.

Под открытым небом, на самом краю престижного кладбища, покоилась Валерия Дятловская, в одном ряду с новобранцами, чьи холмики завалены громоздкими венками. Лерин холмик Алла и Алька причесали граблями и убрали цветами – не стыдно перед американским гостем. Он остановился у изголовья и смотрел теперь на портрет сестры, быть может, впервые в жизни. Алла только приготовилась открыть церемонию и достала свечу, но тут же осеклась и спиной прижалась к мужу. Ужас охватил всех пассажиров «Тойоты» – и слева, и справа вытянулись бесконечные шеренги пустых ям, готовых поглотить гробы новопреставленных.

– Человек большую часть времени, своего земного времени, проводит в могиле, это правда жизни. Никто и никогда не смог избежать смерти. Это надо принять, смириться и продолжать жить. В конце концов, человек рождается для смерти, – напутственно произнёс Евгений Николаевич, ободряя оцепеневших спутников. Со словами «прости, родная» он поставил у изголовья могилы корзину, переполненную чуть распустившимися бело-розовыми бутонами, и коснулся рукой портрета усопшей.

Младший Дятловский, до сего мгновения сохранявший самообладание, рухнул на могилу матери и расплакался. Алла ринулась спасать любимчика, но рука мужа по-хозяйски остановила её.

– Мы отойдём, – сказал Константин Иванович и поволок беременную жену свою к ближайшей скамье на аллее. – В тени берёз ищете нас.

Старший Дятловский кивнул и склонился над племянником. Тёплая его рука легла на спину юноши. Алла бледнела и оборачивалась, шагая под руку с мужем.

Усадив жену на скамью под ветхим дубом, Константин встал напротив и рявкнул:

– Ну что, смелая и непокорная, – он махнул мобильником. Супруга его опустила голову, – не слушалась мужа? На кладбище тебя понесло! Зачем? – Он стоял напротив Аллы и кипел гневом. – Я тебе говорил! Как ты можешь, опытная мать, рисковать малышом? Бледная вся… Ворот расстегни. В церкви помолилась – и домой, легла и ждёшь нас! Больше я на уступки не пойду. Сегодня же выработаем режим дня, я подпишу – ты будешь выполнять, чётко по пунктам. – Костя вытянул указательный палец и направил в лицо жене, как символ своей непоколебимости.

– Костанька, ну что ты, – взмолилась супруга, – я на кладбище уже раз пять побывала, вместо прогулки. Ерунда! Это мне тяжело как-то от чёрного костюма стало, солнце напекло…

Алла сбросила новые туфли чёрного бархата и поджала отяжелевшие ноги.

– Дыши глубоко, – Костя подсел к ней и взял за руку, – пульс проверю… Ну что, довыпендривлась? – Главный в семье продолжил разгромную речь: – Надо было беременной женщине упаковываться в этот брезентовый траур с сотней пуговок и замочков?

– Костя, мне уже лучше, прошу, не злись! – произнесла Алла, опуская веки.

– Не нравится? – Костя прищурил глаз. – А тебе можно всем подряд спинной мозг выгрызать? Да? Ты хоть замечала, сколько раз в день дочерей отчитываешь? Они уже из своей комнаты выходить не хотят. На кухню бегом за тарелкой, да и то уши позатыкают наушниками.

– Милый мой муж, мы ведь с тобой почти не ссоримся. Ну что ты так завёлся? – попыталась свернуть неприятную тему Алла.

– Да! Это «не мы», это я не ссорюсь, – возразил Константин. – У меня характер выдержанный. Это ты каждый день конфликтные ситуации создаёшь! Сегодня уже два раза. Утром – костюм не тот, ночью – храп не тот! – продолжил наступление победитель.

– Хорошо, хорошо, милый, я прошу прощения, – сдалась Алла. Перед её глазами пробежали сцены родительских баталий. «Неужели я похожа на мать?» – осенило её. – Прости, – прошептала Алла и коснулась губами ладони мужа, – прости…

Костя обмяк. Лицо его опять сделалось милым, не осталось ни капли строгости.

– Тебе не холодно? Хочешь, в машину пойдём? – уже с нежностью влюблённого спросил он и прильнул к супруге.

– Давай здесь их подождём, – ангельским голосочком попросила Алла, кладя голову ему на плечо.

IX

С первыми петухами Анастасия Сергеевна разбудила Снежану. Как только та приоткрыла глаза, она тут же забрала вчерашнее своё обещание сопроводить нянюшку в собор и сладенько засопела. Но Анастасия Сергеевна применила педагогическую настойчивость, и воспитанница сдалась. Её ободрила мысль о том, что не надо идти на работу и что можно целый день играть с Мишей.

На литургии в православном храме Снежана почувствовала, не сразу, не с первым же возгласом хора и не с первым же поклоном до земли, но всё же, – её здесь ждали. Ей не верилось – кругом незнакомые люди. Священника она тоже видела впервые. Тогда кто? Снежана посмотрела на няню, та крестилась и пела вместе с хором. Снежана не понимала ни слова, а ей уже хотелось тоже запеть. Миша сидит в колясочке, ангел ангелом, шейку вытянул и светился, как свеча в алтаре. Снежана склонилась к няне, прося помощи, и та, улыбаясь, ответила на самое ухо:

– Повторяй просто «Господи помилуй» или «Господи помилуй мя, грешную рабу твою Веру» – и будет с тебя. Только будь искренна и старайся.

Как Снежана старалась! Слёзы ручьями потекли по щекам. Они гасили огонь разгневанной совести: зачем пила? Рыгала в унитаз, едва не стала участницей позора…

Запели Херувимскую, и она последний раз всхлипнула перед полётом. Позор обратился в прах. Раба Вера, именно так нарекли Снежану при крещении, радуется, радуется, радуется… Тот, кто ждал её, тот и простил. Она презирала отца с первого дня похорон матери, и это отпустило. Отец стал прежним, как в детстве. И кинозвезду его простила. И… раба Божия Сергия помянула, о здравии попросила, о милости к нему.

Няня и Миша пошли к причастию. Надо же, и Вере захотелось. «В следующий раз, – шепнула няня, – надо подготовиться». Кто-то положил руку на плечо Веры.

– Благословите, батюшка, – попросила, улыбаясь, няня у возложившего руку на плечо.

– Бог благословит. – Он осенил крестным знамением и Мишу и посмотрел в глаза Веры. – И тебя, дитя, благословляю, – сказал он Вере и добавил: – Ну, подходи к чаше…

И ей показалось, она только что шагнула в вечность и задержалась там на мгновение.

– Девочка моя, – зашептала няня, – сейчас к образу Богородицы подойдём. Икона чудотворная в левом пределе… Я рассказывала тебе. Давно хотела тебя подвести к ней… Пожалуйся ей, поплачь, попроси… Она матушка наша родная. Я тоже помолюсь о тебе.

Крещённая с именем Вера, сжимая свечу в руке, подумала, что ведь она ни разу в жизни ни о чём свою мать не просила. Ни о чём. Только бросить пить, и то до рождения Миши. И её простила, самую последнюю.

– Пресвятая Матерь Божия, – взмолилась Вера, – Дева Мария… – И больше слов нет у неё. – Мишеньке помоги, – вспомнила она. – Пусть он счастлив будет и здоров. И с коляски встанет… А мне помоги жить без него, без Сергея. Дай ему всё, что он хочет, что задумал, – пусть получится, и жизнь его будет хорошая, успешная, благополучная. А мне бы прожить без него, помоги, родная моя… укрепи. Жить без него.

Вера плакала и просила у Пресвятой Девы об отце, и о покойной матери слово замолвила. Выйдя из храма, она поняла, что в миру она Снежана, только совсем другая, не та ветхая Снежана, а новая, новорождённая, чистая и лёгкая. Распахнув невидимые крылья, она поцеловала няню. Миша тут же заскулил, требуя и к себе нежности и поцелуев.

– Милый ты наш, – сказала няня, потрепав его ёжик. – Всё благодаря тебе. Я в церковь ходить стала, третий год как, всё потому, что мне сказали – Мишеньку надо причащать. Так и воцерковилась. А теперь и подумать страшно, что если бы не ты? Ни в жизнь бы до храма не дошла.

– Родные мои, – сказала новорождённая Снежана, – как я благодарна вам! Необыкновенное, лучшее в мире утро! А я, глупая, идти с вами не хотела.

– Солнышко моё, – пропела няня, обнимая воспитанницу, – ты ожила. Встала, будто после тяжёлого ранения. Теперь надо подкрепиться. Срочно домой. Я наготовила! Напекла!

– Совсем есть не хочется. Давай погуляем! – ответила Снежана, наслаждаясь покоем в душе. В голове у неё, словно деталями конструктора, заново выстроилась собственная судьба. – Спасибо, что молилась за меня. У меня теперь в голове ясно. Просветление.

– И какое же? – лукаво поинтересовалась няня. В глазах её засеребрились лучики тепла.

– На эту работу я больше не выйду! – выпалила Снежана и скривила губы. – Проценты, откаты, кредиты… Пропадаю там. А я в IT хочу. Свободной хочу быть. Что за жизнь у меня? Отцовское добро стеречь? В офисе свободный кабинет заполнять? Нет! – отрезала она и продолжила: – Пусть кто хочет забирает мою долю. Этому идолу я больше не кланяюсь.

Анастасии Сергеевне захотелось аплодировать. Под занавес Снежана вытащила из кармана пластиковое удостоверение и забросила его в самую большую урну, которая попалась ей на глаза. Ксива лишь сверкнула на прощанье уголками фирменной голограммы.

Это был новый пропуск – личное ноу-хау Артёма, предмет его особой гордости. При разработке дизайна пластикового документа директор с утра до ночи руководил Лёвой: сотню раз цветили фон, набивая на нём вензеля, двигали по экрану полоски и кружочки, шлифовали кантики. Особый интерес директор проявил к уровню прозрачности своей фотографии. Работа над дизайном начиналась с того, что Артём взмахивал рукой, как дирижёр, а ответственный за его коммуникацию с компом Лёва опускал (или поднимал) рычажок прозрачности в графическом редакторе. Артём следил, как проявлялось или размывалось на экране лицо его, первого счастливого обладателя пропуска. Наконец новый взмах, что означало паузу с последующим переходом к новой вершине творчества директора. Например, придать объём рамке по периметру, буквы позолотить – всего не перечислишь.

По совету Елены Юрьевны Лёва заболел, слёг в кровать с ноутбуком и с утра до вечера рассылал резюме по всевозможным IT-организациям.

Последний вариант проекта пришлось отдать в работу. Это вызывало улыбку, но и исполнитель тоже ощутил на себе всю полноту ответственности за решение задачи. Новый директор «Икара» проявил эстетический вкус и в полиграфии, да так активно, что выполнение заказа оказалось под угрозой. Положение исправил сисадмин производителя. Находчивый юноша, по виду студент, заглянул в прозрачно зелёные глаза Артёма и молча прилепил к опытному образцу пропуска голограмму с государственной символикой. Тот остолбенел. Не мигая вглядывался он в заветный уголок пропуска и наконец задышал полной грудью. В итоге исполнитель получил дополнительное вознаграждение за «качественно выполненный заказ».

И вот одному из двух сотен пластиковых шедевров пришлось окончить свой путь на дне городской мусорки, в компании пробитых талончиков и цветных фантиков.

Так Снежана сокрушила идола.

– Я свободна, – сказала она, расправляя руки.

– Главное, что ты поняла, чего хочешь, дитя, – ответила няня, стягивая с волос любимицы косынку.

X

Это тяжёлая, как раскормленная курица, ворона приземлилась на кладбищенскую дорожку, выстланную серой брусчаткой. Хитрый взгляд дородной птицы скользнул по мужчине и женщине, непонятно для чего занимающих скамью. Она боком приблизилась к незнакомцам и повела похожим на утюг клювом, взгляд её стал ещё хитрее. Что за чудаки перед ней? По отработанному годами сценарию они должны расстелить полотенце и вывалить на него кучу вкусных вещей: колбасу, сыр, копчёную скумбрию, как минимум свежий хлеб, а то и пластиковый контейнер с голубцами и котлетами. А эти бесполезные люди уже час чирикают и обнимаются – воробьишки, да и только.

Носатая разведчица повернула голову набок и каркнула «во всё воронье горло». Стая её подружек, замаскированная в кронах соседних берёз, в ответ щёлкнула клювами-утюгами: «Кар-р-рпут! У них ни одной сумки!» Полная разочарования разведчица взгромоздилась на верхушку дуба и влилась в общий хор негодования: «Надо же, какие ненужные люди! Ходют, ходют! Порядок не соблюдают! Шли бы лучше в парк чипсы и попкорн под лавочки рассыпать! Здесь приличное место, элитные вороны! Работаем только с домашней кухней и шоколадными конфетами. Вон! Вон!»

– Да тут тьма ворон! – встрепенулась Алла. – Так ужасно каркают, дрожь по спине.

– Что-то их разволновало, – ответил Костя и крепче обнял жену. – Не обращай внимания. Обычные кладбищенские вороны. Перессорились. Нас это не касается. Лучше вот что скажи, родная: ты действительно рада приезду Алькиного родственника?

Алла кивнула.

– Пойми, – усилил голос Константин Иванович, – это не простой визит вежливости. Он наверняка отберёт у нас парня. Правильно ли это? Что мальчика ждёт в чужой стране? Сам-то гость не очень жалует Штаты, по родине тоскует. А наш Алька больше воздуха нужен ему. Жизнь свою пустую хочет смыслом наполнить. «Шерлока Холмса» маловато оказалось после смерти сына. Ведь раньше ему никто не нужен был: ни отец, ни сестра с племянником. Помнишь, Лерка плакала, когда случился у отца первый инфаркт? Она братцу звонила, а тот даже к трубке не подошёл, крутой американский засранец! А жена его, Марина, выжала из себя соболезнование из трёх слов и трубку бросила.

– Костя, не распаляйся. Это в прошлом. Каждый имеет право на покаяние и на новую жизнь. Моё сердце не обманывает: Евгений – хороший человек, Алика полюбил искренне, станет ему настоящим отцом. И не забывай, их связывают кровные узы, они дети и наследники великого Дятловского. Пусть соединятся и живут счастливо. Не будем им мешать. – Алла заглянула в глаза мужа и спросила: – Да, дорогой?

Костя замолчал – надоело, сколько можно решать чужие проблемы! Просто хочется уехать на рыбалку, а не терять на кладбище бесценных полдня жизни.

Полдня жизни, и вот две души – дядя и племянник – уже стали родными.

– Алекс, никто другой не поймёт тебя как я, – голосом, проникающим в самое сердце, сказал дядя и одной рукой обнял племянника. Они вместе опустились на маленькую лавку, обсыпанную песком. Дядя извлёк из внутреннего кармана своего роскошного плаща фотографию единственного сына и протянул её заплаканному Альке. Тот поднёс фото поближе к глазам, и лицо его вытянулось от изумления: на фото на фоне раскидистого дерева, ветви которого облепил пух, поджав ноги, на широкодосчатой скамье сидел светловолосый юноша, которого сам Алька каждый день видел в зеркале, когда брился или поправлял ворот рубахи.

– Живые глаза, не правда ли? – прервал паузу старший Дятловский и кашлянул. – Я потерял его восемь лет назад, единственное дитя. Его зовут Дэвид. Посмотри, вы похожи, словно близнецы. Теперь ты понимаешь мои чувства к тебе. – Профессор закрыл глаза и, помолчав, продолжил: – Поверь, настаёт момент, когда надо перевязать рану и жить, учиться жить по-новому.

– Я не могу себя простить, – воскликнул Алька, всхлипывая, – что не увёз её домой, не уволок силой в машину, оставил на этой чёртовой даче. – Младший Дятловский упал на грудь дяде, плечи его вздрагивали от слёз.

– Никто на тот свет не уйдёт раньше положенного. – Профессор достал из кармана пузырёк и высыпал на ладонь несколько шариков размером с аскорбинку. Вздохнул и отправил шарики себе под язык. – Я тоже, – продолжил он, обнимая Альку, – чувствовал вину за смерть сына. Но понял недавно – как бы мы ни старались что-то предотвратить, главное зависит от человека, который однажды делает свой фатальный выбор. Так бывает со всеми, так было и с Дэвидом. Он скончался от передозировки наркотика. Это известие убило нас с женой. Мы не знали, что наш мальчик употреблял.

Профессор по-отечески чмокнул парня в макушку и задумался. Глаза его расширились, узких щелей как не бывало – теперь он смотрел в прошлое.

– Дэвиду предстояло жить красивой жизнью, сделать карьеру, обзавестись семьёй. Мы мечтали провести старость рядом с ним, успешным, таким талантливым, с его чудными детишками. Дэвид великолепно играл на гитаре и с друзьями по колледжу создал рок-группу. Ребята успели получить первое признание и успех, стали звёздами в колледже и даже за пределами. Нам в голову не приходило ни одной мысли, что может всё повернуться в другую сторону. С тех пор я не строю планов. – Евгений Николаевич горько вздохнул. – Во взрослой жизни наш мальчик самостоятельно сделал первый выбор и всех сделал несчастными. За полгода до смерти он познакомился с девушкой азиатского происхождения, студенткой. С тех пор сын часто не ночевал дома без уведомления нас с Мариной, а если приходил, то всегда поздно. Жена, материнским сердцем почувствовав угрозу, запретила эти отношения. Дома звучали крики, угрозы. Марина пыталась не выпускать Дэвида из дома. А он как одержимый настаивал на независимости… Так получилось, что я вмешался и встал на сторону сына. Этакий демократичный отец. Думал – мальчик должен получать какой-то опыт. Да и приятно было чувствовать его одобрение, это льстило самолюбию. А девушка-азиатка, – по лицу профессора пробежала тень, – оказалась наркоманкой, она и втянула Дэвида в этот лабиринт смерти без выхода. Я не мог себе простить, что потворствовал этой грязной связи. Позволил погубить родное дитя.

На долю секунды Алекс ощутил, как лезвие холода пронзает сердце. Ему было невдомёк, что такое же засело в груди родного дяди и не было дня, чтобы оно не дало знать о себе хозяину. Евгений Николаевич опять схватил губами со своей раскрытой ладони горошины и некоторое время молчал, перекатывая их языком. У Алекса на глазах блеснули слёзы.

– Наверное, мы ищем какое-то утешение, укоряя себя. – Профессор окунулся в философию, снова нарушая молчание. – И всё же правда в том, что и мои запретительные меры не остановили бы Дэвида. Причины гораздо глубже, они, как змеи, притаились на дне колодца души и изредка высовывают свои шипящие головы. И я понял недавно – надо у края колодца стоять на страже и, как только появится змеиная голова, бить в неё острогой и не промахнуться. – Профессор сжал зубы и побледнел, смуглая кожа стала выглядеть чуть светлее. – Вот, – тяжело выдохнул он, – теперь ты знаешь печальную историю о своём брате.

Безутешный отец снова схоронил фотографию сына во внутреннем кармане плаща и взял за руку племянника.

– Алекс, – с придыханием произнёс старший Дятловский, – мы оба ранены, оба страдаем, не зря Бог соединил нас. Ведь мы можем помочь друг другу. Давай руку, пойдём навестим могилу моей мамы, Дятловской Раисы Ивановны.

Алька ощутил, что его накрывает волна тепла, и взял под руку дядю, и правда родного.

– Евгений Николаевич, а что было самым сложным для вас сразу после потери сына? – осторожно спросил Алекс.

– Самым сложным, – профессор на мгновенье остановился и поднял глаза к небу, будто там искал ответа на вопрос племянника, – было победить неуправляемую ярость, которую начали вызывать во мне девушки-азиатки. Их в университете не меньше четверти. Каждую хотелось ударить с размаху о стену, чтобы череп раскололся, но я просто ставил на экзаменах I – incomplete – 0 баллов. Но это заметил мой друг, Влад Вейкин, тоже физик белорусской школы, мы с ним вместе покинули отечественную академию. Он буквально схватил меня за руку. Влад сказал: «Ты потерял сына, это лишило тебя разума. Что будет, когда потеряешь работу?» Я как-то вразумился и вступил в долгую борьбу с самим собой. Начал с того, что на экзаменах проявлял снисходительность, завышая оценки именно азиаткам, на семинарах заставлял себя быть более предупредительным к этим узкоглазым девушкам. Впрочем, эта борьба ещё продолжается.

Два высоких человека ступали по насыпной дорожке кладбища: один, плечистый, в длинном плаще цвета мокрого песка, тянул за собой второго, тонкого, стройного, в строгом костюме с белым воротничком, искрящимся на солнце. Их облетела ворона, упитанная, как бройлерная курица, и нервно каркнула: «Кар-р-рпут, опять бессумочники шатаются по кладбищу. Да что за день такой? Вон, вон!»

Плечистый цыкнул на неё и пригрозил кулаком, которым не то что курице, но и страусу можно с одного удара хребет перебить. Но местная обитательница не сдалась, она раззявила похожий на утюг клюв и снова каркнула, прямо над головой обидчика. Более того, этим она не ограничилась. Сверкая глазами-бусинами, бройлерная ворона вскоре поджидала бессумочников на столике рядом с могилой Раисы Ивановны Дятловской, куда они и направлялись. Все посетители этой могилы были людьми здравомыслящими и выставляли на этот столик угощения. Речи, правда, говорили долгие, сжимая все как один пластиковые стаканчики с редкой гадостью, которую потом опрокидывали в рот, – ну так что ж? Пусть лакают своё пойло, традиции-то не нарушают. И сидят пусть за столиком сколько душе угодно – чай, не с пустыми сумками пожаловали! Пирожки, блины в контейнерах, звонкие кастрюли с горячими колбасками, сало! А сколько прекрасных кусков батона перепадает! Хватает на всю ораву каркающих див!

– Что за наглая особа! – возмутился плечистый мужчина и запустил в птицу пластиковой бутылкой, попавшейся под ноги. Отчаянное «кар-рх-х» пробило заупокойную тишину кладбища, и бройлерная ворона взгромоздилась на ближайший дуб, ветви которого качались от возмущения её верных подруг.

Вздохнув с облегчением, Дятловские подошли к могиле, закованной в чёрный мрамор. Старший опустил на плиту корзину тёмных роз, головки которых при этом не шевельнулись, как будто были вылеплены из воска. Он постоял, опустив голову, и обнял плиту. Младший остановил взгляд на портрете незнакомой женщины с непривычными чертами лица – то ли цыганскими, то ли испанскими, – место которой в жизни и сердце деда заняла его бабушка. Родной дядя обнимал памятник чужой для Алекса женщины и бормотал банальные фразы на тему «Мама, прости». На всякий случай младший Дятловский тоже попросил у неё прощения, правда мысленно, и его тут же осенило – у них с Евгением Николаевичем похожие судьбы, каждый из них брошенный сын блудливого отца…