Текст книги "Валерия. Роман о любви"

III

Спектакль был сорван. Дятловского отстранили от роли побиваемого блудника. Навсегда. И всё из-за того, что на следующее утро после беседы с морально разложившимся заместителем директор скоропостижно скончался, да ещё и при загадочных обстоятельствах. Его тело нашли на клумбе во дворе чужой девятиэтажки, одной из тех, что строят в новых микрорайонах. Сам директор и его семья проживали в роскошной сталинке рядом с центральным парком. И никто из родных не мог объяснить, как глава семьи оказался в незнакомом месте. Страшную тайну членам партийного комитета АН раскрыла вдова Соловейчика. В ответ на их тактичные вопросы, ночевал ли Глеб Борисович дома и если нет, то где он ночевал, она поведала легенду, которая надёжно оберегала семейное счастье Соловейчиков уже долгие годы. Оказывается, Глеб Борисович не менее одного-двух раз в неделю посещал секретные ночные совещания в стенах родного ЦК. Не отрывая от распухших глаз платка, вдова уверяла товарищей, что её покойный муж умер не своей смертью, а погиб от рук шпионов или других врагов и что она требует возмездия ради памяти мужа-героя и ради его детей. Но товарищи смекнули – без морального разложения не обошлось, а подоспевшие факты оперативно-разыскной работы подтвердили гениальную догадку членов комитета компартии АН.

Выяснилось, что на девятом этаже злополучного дома проживала буфетчица столовой, в которой обслуживаются только члены президиума. Зовут её Тамара. Её знают все. Она считается ударником социалистического труда и имеет поощрения. И эта приятная женщина лет пять уже утешала директора на своей груди последнего известного дизайнерам размера.

Накануне трагедии Глеб Борисович, погрустневший от беседы с ответственными товарищами, отправился не домой, а по известному только ему и водителю адресу, на окраину города, в дом буфетчицы Тамары. Та принимала гостя до утра, не выпуская из объятий и истекая мёдом – такая уж Тамара радушная хозяйка. Беды ничто ни предвещало. Утром, как всегда, влюблённый академик выпил в постели пол-литра индийского кофе, съел полбатона с колбасой, заигрывая и пощипывая свою прелестницу. А вот дальше события развернулись трагически.

Возможно, успокоенный директор почувствовал себя плохо, когда спускался в лифте навстречу новому рабочему дню, предвещавшему продолжение истории расшатывания социалистических ценностей. Ещё не выйдя из подъезда, он начал расстёгивать верхние пуговицы и на плаще, и на рубахе, стараясь наглотаться воздуха, но до условленного места встречи с личной «Волгой» не дотянул, свалился прямо на клумбу под окнами первого этажа, примяв жёлтые астры и георгины.

Максим Родионович узнал новость первым и умыл руки. Огласки не избежать. Волну негодования товарищей по научному цеху сдерживали все члены президиума.

Директора похоронили с почестями, опуская обстоятельства его смерти в могилу вслед за гробом. На этом фоне пошатнувшихся основ социалистической морали любовная драма Дятловского выглядела досадным недоразумением. Проще говоря, история второго брака профессора Дятловского не занимала общественность. И учёный воспрянул духом – жизнь продолжается.

Мамой и женой Катя стала одновременно. Свидетельства о браке Дятловских и о рождении их дочери корка к корке положили в верхний ящик старинного буфета, который достался в наследство от Катиной бабушки. Буфет и зеркало в человеческий рост, тоже старинное, были самыми ценными вещами в однокомнатной квартире новой тёщи Дятловского, женщины пожилой и больной. Она почти не ходила из-за одышки и распухших ног, а по ночам на кухне громко кашляла и вздыхала, из-за чего профессор просыпался и до утра думал о сыне, с которым ни разу не виделся после развода. Женя не говорил с ним даже по телефону. Даже в день своего рождения, даже на Новый год. Никогда. Отставная супруга этим и утешилась, а её неблагодарный бывший муж временами мучился тоской, как приступами хронической болезни, с которой смирился.

Глава 4

I

До сегодняшнего дня, дня майской Радуницы, Снежана не подозревала, что светофоры – это не «лучшие друзья на дороге», а слуги преисподней, которые не пропускают её домой. Стоит водителю такси поравняться со столбом, и трёхглазый выпучивает именно красный глаз и застывает. Её мобильник теряет заряд и не соединяется ни с одним из абонентов своей адресной книги, правда, разок выкрикивает-таки на ухо встревоженной хозяйке:

– Снежана, я лечу… Мы летим с Петей. В дом не заходи на всякий… Похоже на правду. Няне передай – её не подхватим, мы на кольце…

– Спасибо, Александр Ильич, спасибо… – отзывается Снежана и выпрыгивает из такси. Из её рук сыплются деньги для оплаты прямо на водительский коврик.

Мобильник тут же гасит экран – вот хозяйка и опустит его, измождённого, голодного, в атласный карман сумки или, на худой конец, в карман джинсов. Снежана так и поступает: стукнув предателя по корпусу, суёт его в джинсы, в боковой карман, вместе с пластиковой карточкой-ключом от калитки забора, ограждающего двор, в котором она выросла.

Вот Снежана уже у входной двери квартиры, сжимает в руке ключ, но открывать замок ей не приходится – от её пылающего взгляда дверь отворилась сама. Снежана перекрестилась – так учила няня – и вошла.

С порога ей в нос ударяет запах алкогольной отрыжки, а из кухни доносятся бормотания и мычания родительницы. По лицу Снежаны пробегает тень. Всплеснув руками, она швыряет в угол прихожей сумку, и тысяча мелочей, включая пудреницу, шоколадное драже и даже йо-йо, катится по блестящему паркету. К раскрытой пудренице тянет свою кривенькую ручку мальчик, на вид лет десяти, который сидит на полу у входа в гостиную. Скованные пальцы кое-как ловят чёрную блестящую игрушку, и мальчик смеётся, почти без звука, обнажая крупные зубы и запрокидывая голову. Пока его сестра скидывает туфли на каблуках, малыш стучит желанным трофеем по полу, и остатки пудры, клубясь розовым облаком, оседают на его будто пустые штанины, из которых выглядывают кончики носков.

– Миша… – с укоризной бросает Снежана братишке и тут же умолкает. Её взгляд падает на горстку останков мобильника родительницы.

Миша поступает так с любой вещью из мира взрослых, которая попадается ему в руки, поэтому наготове в каждой комнате лежит яркая игрушка для обмена.

Любой трофей Миша с лёгкостью обменивает на свой любимый мячик, покрытый мягкими лиловыми шипами. Впиваясь в напряжённые ладони мальчика, массажные иглы расслабляют мышцы, поэтому его пальцы начинают двигаться свободнее и свободнее.

С ногами дело обстоит хуже. Они не подчиняются. С самого рождения.

Родился Миша, когда Снежане минуло тринадцать лет. К этому времени она бросила гимнастику и уже прогуливала уроки – типичный подросток из семьи, где в достатке только деньги. Она чернила веки и пыталась курить в компании закадычных подруг. Классная руководительница на девочку с чёрными веками в конце концов махнула рукой и её родителей уже не вызывала, а вот мамам прилежных учениц было рекомендовано оградить своих дочерей от влияния Янович. И вот у сложной девочки появился брат, родной человек – от этой мысли у неё билось сердце на разрыв. В глазах малыша она увидела своё отражение, фантастически неправдоподобное: детское простое лицо и на нём улыбка. И вдруг поняла – это есть она настоящая.

Отныне после школы сестра маленького брата мчалась домой, а не на тусовки, поэтому закадычные подруги крутили у виска и посылали ей вслед потоки мата. Снежана взялась за ум, или, вернее, пришла в себя. И, хотя оценки не рванули к верхам, её авторитет в классе вырос до наивысшей отметки, такой высокой, что классная занижала ей четвертные баллы с упрямством ослицы, дабы не потерять свою веру в полное падение Снежаны Янович.

Дома Снежана не выпускала из рук крохотный комочек любви, даже когда готовила домашние задания. Кроватка стояла в её комнате, которая по праву стала называться «детской».

Старшая сестра не замечала, что малыш растёт слабым и неуклюжим, что мышцы его постоянно напряжены и если он двигает одной рукой, то вторая намертво прижата к телу. К шести месяцам он не сел, а в год так и не встал.

ДЦП. В отделении детской неврологии Яновичей будто окатили кипятком, до судорог. Снежана и её мать прорыдали всю ночь, каждая в своей комнате. А дальше врачи поставили и следующий диагноз, смириться с которым было ещё труднее, – задержка психоречевого развития.

Снежана смотрела на братика и не верила. Какая задержка? Он ведь разговаривает глазами. Ей самой до смерти хотелось заболеть – лишь бы был здоров малыш. Она не знала, как ему можно помочь, однако отдавала теперь всю себя, без остатка, и чувствовала, что стала сильнее, чем прежде, во сто крат.

Прошёл год. Крёстный нашёл для малыша няню, Анастасию Сергеевну, женщину немолодую, но крепкую, приятной внешности и с великосветскими манерами. У Анастасии Сергеевны были длинные волнистые волосы ярко-пепельного цвета. Она собирает их в пучок на затылке, и другой причёски у неё никто никогда ни видел. Одеваясь, няня тоже не изменяла своему авторскому стилю: изо дня в день она носила светлые блузки с воротничком и удлинённые юбки свободного кроя. Её праздничная одежда не отличалась от повседневной. Разве что в торжественный день Анастасия Сергеевна надевала жемчужное ожерелье и брызгала шею цветочной водой. Была у новой няни и ещё одна особенность: всё лицо было испещрены морщинами не по возрасту. Особенность эта досталась ей в наследство от именитых предков. У женщин её рода по материнской линии лицо покрывалось сеткой морщин уже годам к пятидесяти.

В семье Яновичей няня стала родным человеком. Миша тянул к ней руки, Снежана доверяла девичьи тайны и секретные странички в личном дневнике, отец же просил блинчиков или сырников. А сама хозяйка в ту пору только-только получила в подарок от мужа салон красоты в жилом доме, расположенном в исторической части города. Анастасии Сергеевне она докучала расспросами о том, как задрапировать окна, какую подобрать мебель и как найти свой стиль.

Так у Снежаны появилась бабушка, настоящая, вымоленная. Она приходила в дом Яновичей ни свет ни заря и бежала бегом на кухню, к плите, чтобы девочка съела на завтрак сладкую овсянку или нежных сырников. И Снежана ела и не мечтала о большем счастье. Волосы ей расчёсывала и закалывала у висков тоже няня. Снежана закрывала глаза и уже не торопилась взрослеть.

Самый искренний из Яновичей называл Анастасию Сергеевну «мама». Такое же имя досталось и Снежане, и родной тёте Наташе. Родителей же он называл просто «а». Остальные субъекты и объекты, которые ребёнок допускал в свой мир, получали в название одну из гласных: «ы», «о» или «э» в тональной окраске. К десяти годам малыш, невзирая на сложные манипуляции медиков и заботу близких, так и не научился ходить и членораздельно говорить. Но огорчались только взрослые. Сам же Миша расцветал и был абсолютно счастлив, хотя и оказался совсем не таким, каким его ожидали увидеть. Все заметные пороки развития маленького человечка затмевало его доброе сердце. Одним своим существованием он доказывал, что в мире есть любовь. Миша любил всех и вся без условий, не анализируя достоинства и недостатки. В его мире обычный человеческий глагол «быть» замещался на «любить». Миша без стеснения вглядывался в человеческие лица, особенно в глаза, как будто искал что-то, известное только ему одному. Но временами болезнь брала своё. Порой Миша, закатывая глаза, вертел головой, у него выпадал язык, и собеседник, который до сей роковой минуты любовался малышом, как милым кутёнком, опускал взгляд в пол.

Смирение. Как это сложно. Но другого выхода не было. И Мишина семья смирилась. Со временем они вернулись к обычному состоянию, наладили привычные связи и как ни в чём ни бывало занялись повседневными делами.

Но вот глава семьи держал удар не всегда – его сын, кровный наследник, не продолжит род, не возглавит бизнес. Иногда в отчаянии он звал смерть для родного дитя. Но время шло, и постепенно маленький ангел пересилил гордыню старшего Яновича, заставив отца полюбить себя таким, каким он был послан семье.

В конце концов только у матери неудобного ребёнка, Полины Лазаревны, женщины со вкусом к жизни, так и остался неизжитый страх: что скажут люди? Как выглядит она, королева салона красоты «Вселенная», в глазах успешных подруг, которые живут в дорогих бутиках, спят в ночных клубах, а к ней на процедуры ходят как на работу?

II

Александр Ильич Ипатов, друг её отца со студенческой скамьи, маячил уже в первых воспоминаниях Снежаниного детства. Именно он на свадьбе Яновичей получил роль свидетеля, да так в этой роли и остался. В детском саду он был узнаваем лучше родного отца маленькой Снежаны, иногда девочка ночевала в его холостяцкой квартире, и ей он позволял любые шалости: выпотрошить комод или барабанить ложкой по единственной кастрюле. Была ли у Ипатова личная жизнь, никто не знал, даже сам Янович. Они всегда решали проблемы Яновича, всегда воплощали мечты Яновича. А на работе Александр Ильич светил, как луна, отражёнными лучами мощнейшего источника энергии – директора – и был счастлив и горд. Союз закадычных друзей так бы и оставался монолитом, если бы не женитьба Александра Ильича.

Холостяцкая жизнь оборвалась в одночасье, без всяких причин, просто истекло время. Три года назад Ипатов женился на взрослой женщине с амбициями, которая нашла его, раскопала, как археолог ценнейший артефакт, и теперь нежно дула на него и гладила кисточкой.

Своё мнение о Тоне, так звали жену Ипатова, Янович затаил в самой глубине души. Он лишь хлопнул друга по плечу и сказал с разящей категоричностью: «Дома ты муж, а на работе – замдиректора. Никаких баб на корабле». Александр смолчал и опустил голову. Первая кошка, маленькая и злая, пробежала между ними и затаилась на супружеском ложе Ипатовых.

Но по-прежнему они вместе, два друга, они держали и держат на цепи алкогольного зверя, алчущего супругу Яновича. Иногда зверь срывается и терзает помеченную жертву. С годами обуздать его становится всё труднее, а убить, кажется, уже вовсе невозможно.

Так повелось – из запоев Полину вытягивал деверь Александра Ильича, нарколог Георгиев. До рождения Миши такую процедуру проводили раз или два, в спальне Яновичей. Ничего настораживающего – капельница и два укола. Полина спала, врач пил кофе и беседовал за жизнь.

Но была и настоящая буря, она грянула, когда Снежане стукнуло десять. Её мать любила шик, поэтому праздник устроили в Москве. На торжества были званы лучшие друзья: Александр Ильич, Санька Гацко и партнёры по бизнесу из златоглавой. Осторожный Ипатов ехать не хотел, но согласился по простой привычке во всём следовать за шефом. В ту пору Александр Ильич ещё не был связан узами брака и даже не помышлял об этом, поэтому отношения с дамами поддерживал хоть и сердечные, но ничего серьёзного не предполагающие. И чтобы ни стать жертвой случайной связи, он отправился в поездку с надёжной подругой, правда возраста ягодки.

А Санька Гацко, самый весёлый и влюблённый из тройки основателей крупнейшей в стране компании по переработке цветных металлов, хоть и был семьянином лет с двадцати, но жену на праздник не взял, сохраняя её душевный покой. Жена хозяина до смерти ненавидела его Любу, по любому поводу смеялась над ней и рассказывала небылицы, чтобы ещё раз «поржать». Найти даму для сопровождения не так просто, как может показаться на первый взгляд, вот и отправился Санька к хозяину раскрученной турфирмы Косте Задорожному, который был обязан своим процветанием генеральному директору «Икара». Тот представил Гацко особенных сотрудниц, с маслеными глазами и худыми коленями. Эти таинственные девушки были незаменимыми в условиях дикого капитализма и сопровождали только индивидуальные туры. У Саньки разбежались глаза, но в результате он выбрал самую маленькую, чтобы знала своё место и смотрела на хозяина снизу вверх.

Наконец разношёрстная команда выехала в столицу бывшей советской империи. Празднество началось ещё до проверки проездных документов. Шампанское, коньяк и валюта текли рекой пять дней. Мама именинницы меняла наряды и произносила тосты, «ягодка» не отставала, а особенная сотрудница клянчила у Саньки подарки. Сильная половина коллектива руководила культурной программой, которая начиналась и заканчивалась кабацким застольем. А вот имениннице на этом празднике места не нашлось. Снежана гуляла с ней по Москве с домработницей папиных друзей, с которой подружилась и которая пекла ей блинчики и пирожки. С родителями девочка виделась раз в день, когда весёлый хмельной клубок закатывался в московскую квартиру, чтобы принять душ. Отец, завёрнутый в банный халат, совал ей пачку денег и обещал завтра уж точно пойти в зоопарк, целовал, после совал пачку денег домработнице и исчезал в гардеробном шкафу. Но в зоопарк Снежана всё-таки попала. В день отъезда клубок покатился по магазинам, а отец вновь обрёл дочь, которая сразу простила ему проваленный день рождения.

На перроне праздник Янович свернул: Саньку встряхнул, а на жену гаркнул. Торбу с виски и шампанским он недрогнувшей рукою отправил в мусорный бак. Гости скисли, и только Ипатов улыбался и одобрял: «А ведь и правда, ребята, правда…»

В купе на столике лежали уже только телефоны и записные книжки. Янович водил глазами и ручкой по исписанным страницам, каждую минуту называя какую-то цифру или показатель. Александр Ильич, напрягая глаза, следил за шефом и поглядывал в свой невзрачный блокнот. На лбу у него, как на головке сыра, выступила испарина, очки сползли к переносице, а кадык время от времени нервно дёргался. Санька, подперев стену, сидел на полке около Александра, глотал тёплую минералку и кривил губы от её мыльного вкуса. Иногда он смотрел в окно, с тоской вспоминая изъятую торбу, или в потолок, представляя, что это зеркальный потолок казино.

На верхней полке в обнимку с мохнатым белым зайцем спала отдохнувшая Снежана. Зайца и несколько коробок с куклами купил сегодня, в день отправления, раскаявшийся отец. То и дело в купе забегала переодетая для сна Полина. Она поправляла одеяло, которое укрывало дочь, и шарила тревожными глазами по барсеткам, по сброшенной одежде, по куртке мужа, подвешенной на плечиках рядом с полкой Снежаны. Десятый визит Полины остался уже незамеченным…

Первым беду почуял Янович. До прибытия поезда оставалось около двух часов, когда Валерий подскочил на своей незастеленной полке и, взглянув на спящую дочь, бросился в соседнее дамское купе.

Из приоткрытой двери ударил в нос запашок дешёвой водки. По полу перекатывалась бутылка из-под сидра, пустая, а на столике как бесноватые дрожали стаканы с недопитой красноватой жидкостью. Полины в купе не оказалось. Спиной к вошедшему на голом матрасе корчилась временная любовь Саньки, а наверху похрапывала «ягодка». Со второй попытки в тонкой книжице, брошенной на полке жены, Янович узнал свой бумажник и стиснул зубы до боли.

Поезд набирал скорость, за окном проносились дома, и леса, и всё, что стоит на земле, а в неподвижной серости облаков небо скрывало от пассажиров вечность.

III

Миша потянул руки к любимой сестре, но та обхватила голову и не смотрит на него. Обида сдавила Снежане виски. Как будто она вернулась в детство, как будто опять день рождения, она проснулась в поезде, на верхней полке, а родителей нет, – и страх пробирает до костей.

Как же холодно было в то утро в грохочущем вагоне. Снежану разбудила женщина-ягодка. На полке Саньки Гацко, отвернувшись к окну, с глазами полными слёз, сидела его временная подруга. Распухшие губы и щёку она прикрыла белым носовым платком, которым весь вчерашний день Ипатов промокал свою лысину.

Снежана захныкала и позвала папу, а женщина-ягодка потянула её в туалет. Снежане были омерзительны чужие руки, снующие по пуговицам на её кофте и затягивающие шнурки на её кроссовках, новых, из «Детского мира» Москвы.

Пороху добавила проводница, высокая женщина с обиженным лицом и яркими, как огонь, губами. Она ввалилась без стука, по-хозяйски плюхнулась на полку рядом с девушкой Гацко и, окинув взглядом купе, выдала:

– Это ж надо! Таким уродинам, алкоголичкам – и мужья, и деньги. И дети. Девочка – вон какая красивенькая! Принцесса. А нормальным бабам, – проводница бросила на столик сложенные вдвое билеты, – дети только, в лучшем случае.

На прощанье хозяйка вагона так хлопнула дверью, что пассажирки подпрыгнули.

В соседнем, мамином, купе, проводница тоже грохнула дверью, и Снежана услышала голос папы. Никто не смог удержать её. Девочка-принцесса ворвалась в купе и закричала. На нижней полке чадит чудище с фиолетовым глазом и подушкой вместо лица – пугало болотное. Вдруг оно зашевелило бровями и назвало её «доча». От смрада, исходящего от чудища, тошнило.

Дядя Саша и Санька раззявили рты. Отец завопил: «Сволочь!» – и швырнул чудище мордой в скрученный на полке матрас. Снежане показалось, что её позвоночник плавится, она стала оседать. Отец подхватил её на руки и вылетел из проклятого купе.

В это мгновение поезд дёрнулся и встал. Две реки, встречающая и прибывающая, бурными потоками хлынули навстречу друг другу, Янович заметался, но на помощь пришла хозяйка вагона. Отца и дочь она укрыла в своём крошечном купе для проводников.

Время остановилось. Отец и дочь обняли друг друга, Снежана спряталась на груди любимого папы и желала только одного – быть вместе навсегда. Но к двери подкрался белый заяц и мягкими лапами обнял Снежану, щекотнув ей нос пушистым ухом.

– Вас ждут, – сказала проводница с обиженным видом, кивнув в сторону окна и оставляя зайца в руках Снежаны.

Будто в замедленной съёмке, отец повернул голову к стеклу и увидел на перроне доктора Георгиева, укутанного по самые уши в белый шарф, а рядом с ним своих замов, двух Саньков, сжавшихся от осеннего холода, небритых, с голым шеями.

И тогда, и сейчас Полина Лазаревна алкоголиком себя не считала и спустя недели две после реабилитации в клинике Георгиева каждый раз заводила любимую песню: «Хочу – пью, не хочу – не пью!» – с вариациями: «Зависимость? Ха! Да подсесть можно и на огурцы!»

Самое удивительное, что Снежане хотелось верить словам бесконечной песни, и она почти верила и почти прощала, и… песня опять обрывалась. У мамы опять случался срыв.

Опять срыв. С мобилой матери покончено, с пудреницей Снежаны тоже, теперь Миша завладел телефоном няни. От восторга он двигает ступнями и улыбается сестре, когда та разбрасывает свои «офигенные» туфли на высоченных каблуках. Если бы не запретные игрушки, малыш вопил бы и всхлипывал до тех пор, пока сестра не взяла бы его на руки и не поцеловала сотню раз. А уж ступнями точно бы не шевельнул, ни пальцем – это одно из надоевших и самых скучных упражнений, которое без конфеты во рту не выполняется. То ли дело забавы с массажным мячиком, весёлым фиолетовым ёжиком, – вот где радость! Но и любимая игрушка была забыта, ёжик отдыхает посреди прихожей, переливаясь перламутром под белым светом рассыпанных по потолку маленьких лампочек. Их яркий свет не даёт тепла, а Снежана мёрзнет в воспоминаниях.

Холод прокрадывается из прошлого, из московского поезда, и оседает на стенах прихожей, оклеенных чёрными обоями, блестящими, как атлас. Снежана приседает около братишки. Она уверена, что ребёнку тоже холодно, но ладошки его и нос оказываются тёплыми, несмотря на распухший, остывший памперс, запах которого ненадолго перебивает алкогольный смрад.

Миша обнимает сестру корявой худенькой рукой, а другую прячет за спину, чтобы у него не отобрали свеженький мобильник любимой няни. Снежана делает вид, что не замечает, и чмокает своё сокровище. Сил на спокойную борьбу у неё не осталось, а уговорить брата разжать пальцы – задача почти невыполнимая. Руки малыша будто коченеют, когда он хватает запрещённые предметы. Надо проложить путь к сердцу мужчины традиционным способом:

– Мишун, ты голодный?

Малыш пискнул, как птенец, Снежана обхватывает его голову и продолжает ободряюще:

– Да? Тогда вымоем попу.

Внезапно свет в маленьком коридоре, где и находится дверь в ванную, заслоняет громоздкая фигура, которая двигается на детей. Какая-то невидимая сила подхватила это рыхлое тело и тащит из кухни по маленькому коридору. Снежана хмурится, по её спине опять крадётся холодок.

Они с Мишуном вжимаются в стену и, кажется, закрывают глаза, чтобы не встретиться взглядом с той, которая была их матерью – была матерью до той поры, пока не сделалась чудищем.

Вздрогнув, тело блеет:

– О-о-ой!!! Оечки!.. Да хто ж это с ын… с ын… занятий сбежал?

Нерадивая студентка набирает в грудь воздуха, задерживая выдох, чтобы промолчать, чтобы не заорать в ответ. На ней сосредоточила взгляд подушка, которая служит телу лицом. Невыносимое зрелище. Снежана отводит глаза – на лбу родительницы напитыми пиявками изгибаются брови. Значит, в тело влита приличная доза. Госпитализация будет долгой. И слава богу.

Невидимая сила продолжает забавы. Встряхнув тяжёлую массу, она тянет её в гостиную и швыряет на итальянский диван белой кожи подушкой лица вниз. Вздрагивает чайный столик, и на нём звякает канделябр.

С растрёпанных волос женщины, чёрных, как вороново крыло, слетает гребень, от удара растрескивается перламутр на его костяной спине, а жемчужины, крупные, как слёзы китайского дракона, на радость Мише рассыпаются по всему полу.

Путь открыт.

В доме Яновичей ванная комната не была просторной, но всё в ней было устроено для Миши, даже сама ванна была необычной, с дверцей на боку, а в новой квартире для малыша уже оборудовали маленький бассейн с аппаратом для подводного массажа.

Итак, привычное для Снежаны дело – братик вымыт, обласкан, завёрнут с ног до головы в полотенце и усажен в коляску на непромокаемую пелёнку.

– Ну, панк, поехали памперс надевать, – говорит она, целуя его в макушку.

Миша мурлычет, как котёнок после купания, которого наконец-то достали из воды и укутали в одеялко.

– Здорово я тебя подстригла, да? – спрашивает Снежана, расчёсывая Мишин смешной ёжик. – «…И мы навеки будем вместе, как Сид и Нэнси, как Сид и Нэнси!» Сейчас же оденемся и гулять. На улице тепло.

Детская у Миши и Снежаны одна на двоих, просторная комната, но совсем не мальчишеская, повсюду куклы и мягкие игрушки, фарфоровая посудка для гномов на письменном столе. Вдоль стены стоят кровати, одна за другой, застеленные одинаковыми покрывалами, обшитыми розовыми рюшами, а в другую стену, во всю её длину, встроен зеркальный шкаф. Но в новой квартире Миша получил настоящую мальчишескую комнату с кроватью-автомобилем, которая по команде пульта зажигает фары. И только в этой мальчишеской комнате соединились две части новой семейной квартиры, Яновича и его дочери. Владения Снежаны были ещё голые: ни обоев, ни мебели, ни дверей – одни белые стены. После свадьбы молодые обустроят всё по своему вкусу – так решил отец, —

пусть и зять почувствует себя хозяином.

О том, чтобы дочь жила отдельно, Янович и мысли не допускал. Миша ни дня не мог без сестры, скучал. Да и ночью успокоить его могла только Снежана. Их разлучать нельзя, нет – его дети спаяны крепче сиамских близнецов. И отца с дочерью разлучать нельзя, кто это выдумал – «мужняя жена»? Главное, Снежана – дочь своего отца, во всех смыслах, во всех генах.

А значит, это не Снежана строит семью, нет – это Янович укрепляет свою. Скоро у него будет зять, и помощник, и наследник. Парень толковый, надёжный, талантливый. Его пробил по своим каналам крёстный отец Снежаны и Миши, Максим Родионыч, невидимый куратор «Икара» и самого Яновича. «Думал я, – сказал крёстный, – породнимся. Думал – с моим Тёмкой принцессу нашу… Ай, ну да ладно. Зять твой – нормальный пацан, из наших. Дед его из гродненских. Так что – будь спок».

И Янович с той поры не переживал, даже наоборот, приободрился, ведь жених любит его дочь до безумия. Значит, пока чувства горячи, можно выковать из него инструмент под свою программу жизни и раскрутить такой семейный бизнес – всему миру на зависть. А когда внуки босыми ножками зашлёпают по дубовому паркету – всё, тогда всё, Янович уйдёт в тень, точно как Родионыч, и будет целыми днями смотреть, как растут его карапузы, читать им сказки, гулять, а делами займётся толковый зять.

Вот Миша и одет, но совсем не по-летнему, хотя солнце уже в первый день своего правления раскалило небо добела. Надо идти к набережной. Река, как время, смягчает горечь. А если подкатить поближе к мосту, их обязательно заметят Петя и Александр Ильич. «Скорее бы вернулся папа. Только бы с ним ничего не случилось, только бы позвонил, скорее бы…»

Снежана выкатывает коляску с Мишей в гостиную и останавливается около кожаного дивана, купленного по цене космического лайнера на выставке итальянской мебели. Громоздкого иностранца втиснули на место прежнего раскладного диванчика. Так у хозяйки появился трон, и она встала ещё на одну ступень выше простолюдинов, особенно сотрудников мужа. Белый итальянец разбудил в ней французскую чувственность: Полина Лазаревна с той поры говорила в нос, растягивая звуки, но это в будни, а на праздники, когда французам полагалось шампанское, она лежала на белом диване под капельницей, разбавляя французскую кровь гемодезом и глюкозой.

– На этот раз тебя упрячут надолго, я позабочусь. Мы за это время и свадьбу сыграем, и переедем, все вместе. Ты останешься одна, – шепчет Снежана и вслух добавляет: – Мишун, это чудище ты видишь в последний раз, поверь.

Миша в ответ тянет руки к сестре и хнычет. Он просится на руки, но Снежана просто наклоняется и целует малыша, а когда поднимает голову, то обмирает – ручку коляски сцапала львиная лапа с французским маникюром.

Чудище, сверкая глазами без зрачков, усаживается на белый трон и подтягивает коляску поближе к себе. Не моргая, глядя сквозь Снежану, оно мычит:

– Грыби сюда.

Опять волнами холод пробегает по спине, Снежана невольно втягивает голову в плечи. Отчего сломался привычный алгоритм и родительница очнулась? Она должна пребывать в алкогольном измерении до встречи с Георгиевым.

– Ты? Проснулась?.. Отпусти сейчас же. Мы с Мишей идём гулять. – Снежана подтягивает коляску обратно к себе. Но существо, зачерпнув из адских глубин энергию, опять дёргает коляску на себя и рявкает:

– Сбежать хочешь? Сволочь. А бежать-то тебе некуда. Папочка домой не явился. Ха! Кобель… Скотина. Чую – опять у этой б… профессорской.

Снежана обнимает заскулившего брата и съёживается, а существо продолжает:

– Молчишь? Сучка. Какая же ты сучка. Этому – всё можно! Доча не против. А мать родная… – Чудище трясёт лапой и вторым подбородком. – Что мать? Ну, гостей встретила. И что? А она уже – зенки пялить. Да ты знаешь… кто перед тобой? – Сидящая на троне так встряхивает башкой, что её физиономия, кажется, не сразу встаёт на привычное место, а на мгновение повисает в воздухе. – Ненавижу. Отродье Яновича. Ненавижу! – Тело дрожит и приподнимается с трона, а брови уже едва ли не прыгают по лбу.