Текст книги "Картонные звезды"

Мы дружно киваем, поскольку по сравнению с полковой программой, нам сейчас объясняется сущая ерундовина, которую запросто можно понять и с первого, не то, что с десятого раза. Прапорщик удовлетворённо кивает и незамедлительно заставляет каждого из нас повторить то, что демонстрировал минуту назад. Если у всех получается с первого раза, он страшно удивляется, но всё же переходит следующему шагу. Так шаг за шагом он объясняет всю тему занятия и просит нас по очереди повторить всё от начала до конца. Когда каждый курсант осваивает предлагаемое упражнение, задача слегка усложняется. Шлифуется и многократно оттачивается всё, любое, даже мельчайшее движение. И то, как правильно держать руки, чтобы не сбить локоть во время оттягивания затвора. И как удобнее поворачивать рукоятки наводки, и даже, как легче переносить кассеты со снарядами. Меняемся местами. Меняемся ролями. Далее прапорщик распределяет нас по номерам расчёта, или по специально оборудованным ячейкам для стрельбы. И всё продолжается по новому кругу. Пять минут на теорию и пятьдесят пять минут на практику. И как по нотам. Если занятие касается вопросам заряжания 57-милиметровой зенитки, то уж будьте любезны, нам приходилось заряжать её просто до посинения. И не спускающий с нас глаз Клюев стоял над каждой нашей душой, словно легендарный ментор. Пятьдесят пять минут обычно пролетали, словно в пьяном угаре.

– Быстрей, быстрей, – непрерывно подбадривает нас прапорщик, – живей двигайтесь, ребята. Помните, что от этой быстроты и ваша жизнь и друзей ваших тоже зависеть будет. А, ну ещё раз провернём это дело, для закрепления материала.

Тяжко, поначалу, было ужасно, и мы изматывались смертельно, но такая потогонная методика очень скоро дала самые положительные результаты. В довершение каждого раздела, убедившись, что мы уже все действуем достаточно уверенно, Клюев каждый раз объявляет, что весь расчёт ранен. Причём «ранения» наши своеобразны. Прапорщик уже прикинул, кто ловчее работает наводчиком, а кто заряжающим. И теперь, чтобы сбить нас с толку, он запрещает пользоваться теми или иными конечностями. Для верности даже заставляет засунуть те или иные руки в карманы или заткнуть за ремень. Положение наше резко ухудшается. Всё ранее удобное и ухватистое сразу же становится неудобным и мешающим. Но и мы проявляем характер. Упражнение любопытное и сдаваться никто из нас не намерен. Пыхтим, сопим, но пробуем снова и снова. И только тогда, когда догадываемся, что в определённые моменты надо помогать друг другу, дело вновь налаживается. Такая практика продолжается ровно пять дней. Работа только понарошку, и только с холостыми зарядами. Дошли до того, что и ночью снится одно и тоже. Затвор открыть, предохранительную собачку на стопор поставить, кассету со снарядами по правому бедру спустить в приёмное устройство…

Встаём утром, словно вовсе и не отдыхали, руки непроизвольно дёргаются, словно у ненормальных. Но, однако, жаловаться вроде бы не на что. Обстановка вокруг царит самая доброжелательная. Понимаем, что так и надо и… куда деваться, терпим. К тому же и Понченко, чутко уловив возникшее напряжение, резко меняет привычный ритм обучения. Начинаются реальные стрельбы с использованием настоящих боеприпасов. Можете понять наш энтузиазм, когда вместо привычной холостой тягомотины, нас вдруг повели на склад, получать два ящика боевых патронов к зенитному пулёмёту. Теперь, когда три правила майора выучены назубок, мы сами то и дело тревожно озираемся, выискивая глазами цветные флажки-ограничители. И вообще, в армии стрельба из боевого оружия здорово дисциплинирует личный состав, как ещё иногда говорят – внушает. Взять тот же ДШК. Вроде как старый пулемёт, но оружие крайне опасное. Пуля у него размером с две фаланги указательного пальца. Кирпич разносит с такой силой, что и осколков потом не сыщешь! Поэтому наше внимание на занятиях не то что удвоилось, а буквально удесятерилось. Работать начинаем поначалу по наземным мишеням.

– Как, – наверняка спросите вы, – можно учиться сбивать самолёты, стреляя по неподвижным мишеням?

Оказывается очень даже можно. По горным склонам окружающих полигон проложены специальные провода, по которым подаются команды на небольшие устройства, на секунду поворачивающие к нам белые листы мишеней. Располагаются они не очень далеко от наших огневых позиций, но вся штука заключается в том, что попасть в такую мишень можно только тогда, когда она поворачивается к тебе фронтом. Пульт управления находится в руках сидящего позади боевого расчёта сержанта, и именно он устанавливает время, на которое мишень доступна для поражения. Вся система достаточно примитивна, но нужного эффекта, тем не менее, достигает вполне. Нам снизу кажется, что по горному склону неторопливо бежит солнечный зайчик. Наводчику приходится всё время ловить в прорезь прицела словно бы нарочно ускользающую цель. Естественно, что вначале мы только учимся сопровождать её. Но, как только стреляющий докладывает, что готов стрелять по-настоящему, ему тут же даётся на это разрешение. Моментально становится понятным, почему майор с таким жаром заставлял нас изучать три его правила. Смотря в прицел и пытаясь поразить ловко порхающее по откосу белое пятнышко, совершенно перестаёшь контролировать всё остальное. А поскольку стрельба ведётся почти безостановочно и длинными очередями, то посторонний человек, внезапно появившись на линии огня, был бы неминуемо разрезан очередью пополам! И препятствуют этому только разноцветные флажки, поскольку только они указывают границы безопасных территорий.

Первый же день реальных стрельб наглядно показал нам, какие мы все скверные стрелки. В лучшем случае две – три пробоины удаётся сделать на всёх трёх-четырёх десятках мишеней. Не в каждой по три пробоины, а всего три, если осмотреть их все. Тех, кто умудрился сделать эти три пробоины, Клюев хвалит долго и от души. Тех, кто сделал две, поощрительно похлопывает по плечу. Тому, кто попал только раз, только милостиво кивает. Но… большинство из нас не попадает в цель ни разу!

– Старайтесь предугадать, какая мишень откроется в следующий момент, – советует прапорщик. Ведь самолёт, он как живой организм, на месте не стоит. Он ведь туда-сюда двигается! Вы, что, – повышает голос прапорщик, – думаете, что наши мишени слишком быстро перемещаются. Ничуть нет. Скорость сейчас задана сходная с перемещением малого транспортного самолёта, типа «кукурузник».

– А как же тогда двигается реактивный самолёт? – живо интересуемся мы.

– Василий, – машет прапорщик сержанту, – дай-ка мне восьмую скорость.

Сержант даёт. Мы озадаченно разеваем рты. При всём желании успеть поймать на прицел стремительно несущийся «зайчик», орудуя массивным стволом пулемёта просто невозможно. Клюев загадочно улыбается.

– Всё не так ужасно, как кажется, – успокаивает он нас. Реальный самолёт ведь не блоха какая-нибудь. Траектория его полёта достаточно предсказуема. И наша с вами задача сводится к тому, чтобы мысленно предугадать, где он окажется через мгновение! Пуля, она ведь тоже до цели летит не мгновенно. Если мы все будем целиться только в видимый силуэт, то не попадём никогда. Нет! Надо стрелять не туда, где самолёт находится в данную минуту, а туда, где он будет секунды через две-три.

– Ну, вот, – несутся со всех сторон возбуждённые голоса, – как же мы будем чужие мысли-то читать? Нас этому пока не учили!

– Спокойно! – прапорщик спокоен и уверен. Он делает несколько шагов в сторону и отдергивает занавеску с обычной школьной доски, намертво вкопанной в землю. Доска пуста, но наш преподаватель уверенной рукой рисует на ней небольшой, летящий горизонтально самолётик.

– Допустим, Вы находитесь вот здесь, в замаскированной засаде, – принимается он разбирать самую простую задачу. Допустим, что воздушный противник не подозревает об опасности и летит прямо на вас с постоянной скоростью и в одном эшелоне. Тогда ваша задача предельно упрощается. Требуется только подпустить его на минимальное расстояние, и, установив допустимое упреждение, выпустить по нему всего одну, но длинную очередь. Почему так? Да потому, что если вы не попали с первого раза, то второй раз навести пулемёт на цель, у вас просто не будет возможности! Пилот тут же поменяет и скорость и направление своего движения! Давайте заодно рассмотрим и те манёвры, какие он может при этом совершить. Допустим, он сделает восходящую мёртвую петлю и постарается в свою очередь атаковать вас…

Он размашисто рисует траекторию движения самолёта, заодно изображая и нашу позицию.

– Предположим, что он в высшей точке подъёма. Следует ли Вам открывать огонь?

Мы настороженно молчим, прикидывая в уме, чтобы мы сделали в подобной ситуации, но мысли свои держим до поры до времени при себе.

– Нет, – отвечает он сам себе, – не следует. Почему? Да потому, что удаление его от вашего пулемёта в этот момент максимальное, и поэтому шансов попасть в противника, почти нет! Запомните, что наиболее действенный огонь из ДШК можно вести на расстоянии, не превышающем одного километра. Верно, ранее я говорил вам, что пуля из этого пулемёта опасна на расстоянии трёх с половиной километров. Да, я обращал ваше внимание на то, что при стрельбе в высоту огонь из него опасен на высотах до двух с половиной километров. Но только надо принимать во внимание и то, что вы стреляете не по людям, а по весьма прочно сделанным летучим машинам. А они сделаны вовсе не из картона и фанеры, как у нас на полигоне. Поэтому перед решающим моментом затаитесь, замрите и ждите, когда противник приблизится к вам на расстояние действенного выстрела. Не палите в белый свет, как в копеечку, бейте врага в упор и наповал! Но при этом учтите, что самолёты двигаются по самым различным траекториям и, следовательно, занимают по отношению к земле разные позиции. Например, вот такую.

Прапорщик вынимает из кармана мешочек, из которого вытряхивает на ладонь очередной кусочек мела.

– Допустим, – с жаром продолжает он, – самолёт противника готовится атаковать наземную цель, и поэтому нос его довольно круто направлен к земле. Отсюда вам следует сделать вывод о том, что упреждение следует брать минимальное, ибо курсовой угол воздушной цели практически не меняется. Стрелять же нужно до тех пор, пока самолёт противника не пронесётся над вашими головами. Ибо ничто так удручающе не действует на пилота, как несущиеся с земли трассеры! Ему уже будет не до продолжения атаки. Прежде всего, он будет думать о том, как самому поскорее выйти из-под огня. Но если же он не одумается и ещё раз начнёт заходить на вашу позицию…, мой вам совет, бегите оттуда со всех ног.

На этот раз вопросов никто не задавал, всем и так было ясно, что имел в виду Клюев. Занятие продолжалось до обеда, и только за несколько минут до перерыва, наш неугомонный Камо всё же не выдерживает и, со свойственным ему своеобразным кавказским акцентом, пробует поддеть прапорщика.

– Как хорошо объясняешь! – лихо разворачивает он свою пилотку поперёк кудлатой головы. Нельзя ли хоть разочек показать, как надо стрелять в такую быструю мишень?

– За самую быструю не ручаюсь, – несколько смущается Клюев, – всё же такая цель не для пулемёта. Но на пятой скорости попробую…

Он спокойно кладёт мелок на доску и твёрдым шагом двигается на огневую позицию. Мы, конечно же валим за ним, дружески похлопывая Камо по плечу. Тот был парень хоть и простецкий, но поддеть и завести начальников не только умел, но и любил. Но на сей раз, его мелкая провокация успеха не имела. Уверенными короткими очередями Клюев продырявил не менее десяти мишеней, и это при всём том, что двигались они значительно шустрее, чем у нас.

Урок мы тогда получили хороший и наглядный. И на следующий же день, подогреваемые вполне понятным честолюбием и желанием хоть в чём-то утереть нос преподавателю, бросились тренироваться с удвоенной энергией. Неожиданно пришло воскресенье, а вместе с ним и заранее обещанные удовольствия – баня, кино и танцы. Не знаю, правда, кому там ещё хватало сил на то, чтобы думать о каких-то дополнительных приключениях, но лично мне хватало и того, что нам перепадало на занятиях. Так хватало, что нередки были случаи, когда я едва не засыпал прямо за обеденным столом. Но всё же воскресенье – день для большинства военных людей особый. С утра всем объявляется, что занятия будут идти только до обеда, после которого предполагается традиционная русская баня. А ближе к вечеру всех желающих поведут в кино, после которого будут устроены танцы. Последнее сообщение повергает нас едва ли не в шок. Баня и кино, это ещё понятно и привычно. Но вот танцы! За полтора года службы мы практически позабыли о том, что на свете есть молодые девушки, с которыми можно гулять по улицам и ходить на танцульки. Максимум, что мы видели в полку, так это восточного типа молоденькую продавщицу в поселковом магазинчике, да зубного врача, которая была так красива классической русской красотой, что при малейшем подозрении на расшатывание пломбы к ней бежали опрометью, чтобы только записаться на приём. То есть мы слишком долго варились в чисто мужском коллективе, в котором бытовали чисто мужские слова и выражения. Поэтому все пребывают во вполне понятном возбуждении. Без какой-либо накачки сверху все стирают носовые платки, бреются и чистят избитые по камням сапоги.

С чем были связаны теоретические занятия первой половины того воскресного дня, припомнить, несмотря на все старания, не могу. Но то, что было потом, помню прекрасно. Прежде всего, нас привели в потрясающую баню. Чисто русская, классическая парная. Сложенная из толстых лиственниц просторная изба, печь из кирпича и дикого камня, паровозная топка с круглыми дырочками поддувала в стальной дверце. Ровно гудит в трубе пламя. По стенкам, на невысоких, вделанных прямо в стены скамейках расставлены липовые шайки. Кучами лежат настоящие берёзовые веники, предусмотрительно замоченные в приземистом бочонке. В предбаннике стоит тёплый, пропитанный еловым ароматом, словно спрессованный жаром воздух.

От незнания бухаем на камни, чуть ли не половину шайки горячей воды, и тут же, как подкошенные, падаем на пол. Только здесь можно спастись от режущего горло пара. Но скоро повсюду слышатся шум льющейся воды и довольный гомон моющихся. Едва переносимое тепло от горячей печи разливается по моему телу, выжимая пот даже из пяток. Мочалок как таковых в бане нет, но по стенам моечного отделения висят пушистые пу́тала из коры какого-то дерева, внешне очень похожие на белые вороньи гнёзда. Трём друг другу спины, шеи, бёдра, получая от такого действа чуть ли не эротическое наслаждение. Окатываемся прохладной водой, поскольку пар прожёг нас в парной до костей, и, слегка очухавшись, снова прокрадываемся в удушающую тропическим зноем парилку. Через два часа, едва передвигая ноги от блаженного изнеможения, по одному выползаем в предбанник. Вот это да! На лавках уже разложено свежее, едва не хрустящее от крахмала бельё. А на стоящем у стены столе появилась большая кастрюля с каким-то розоватым напитком!

На далёкой отсюда Камчатке наша баня бывала по средам, и не было горше обиды, если именно в этот день ты попадал в наряд на кухню. Даже тех, кто в тот день был в карауле, возили в баню, а вот кухню – нет. К счастью, такое горе случалось крайне редко. И случайно пропустить банный день было для каждого из нас истинным горем. Ведь после горячей пропарки можно было купить в буфете холодного сладкого кваса и «московских» пряников на закуску. Это было восхитительно вкусно и вполне заменяло нам более привычное пиво с воблой.

Но, отведав того, что находилось в кастрюле мы, наверное, впервые в жизни, получили понятие о том, что такое настоящий таёжный морс. Надолго запомнился мне тот день. И запахом и жаром и вкусом. Еще через полчаса, полностью смыв себя и трудовой пот, и пороховую гарь мы выстраиваемся у входа в баню. Теперь уже не видно ни одного утомлённого лица или поникшей головы. Все розовы, бодры, полны энергии и готовы танцевать хоть до утра.

23. 68 г. На Н-ской батарее

На командном пункте одной из батарей мы разговаривали с её командиром Нгуен Чи Конгом и политруком Ле Хак Дыком. За время беседы трижды объявлялась воздушная тревога… Количество американских самолётов сбитых почти за три года личным составом батареи приближается к ста…

Последние дни на полигоне вспоминаются с определённым трудом. Мы сдавали своеобразные выпускные экзамены, и всё наше время без остатка отдано работе на положительный результат. Проводились заключительные стрельбы по самой настоящей, воздушной цели. Разумеется, никакого самолёта нам на растерзание не дали, но по кое-чему летучему мы настрелялись всласть. Кое-что летучее представляло собой старый подвесной бак, оснащённый самодельными фанерными крыльями и подобием хвостового оперения. Это, с позволения сказать, воздушное «судно» таскал за собой на длинном тросе «Ан-2». Мишень летала скверно, она то и дело ныряла вниз, после чего так же внезапно дёргалась вверх. Это, разумеется, создавало для нас дополнительные трудности, но в то же время и подогревало наш энтузиазм. Каждому было лестно попасть в столь непредсказуемо ведущую себя мишень. И мы старались изо всех сил. Так старались, что дважды перебивали трос, на котором крепилась летучая «каракатица». К всеобщему удовольствию таких самоделок на ближайшем аэродроме было несколько и поэтому длительных перерывов в учениях не случилось.

И вот настал самый последний день. После завтрака все мои товарищи, весело гомоня, принялись готовиться к отъезду, я же всё не находил себе места. Меня же просто мучила неизвестность. Я прекрасно понимал, что по существу мои шансы поехать во Вьетнам зависят сейчас от двух человек – Клюева и Понченко. И надо было как-то склонить вверенную им чашу весов в мою сторону. Некоторое время я ещё колебался, (не привык ещё просить за себя) но, необходимость действовать настойчивее, всё же победила ложную скромность. Отбросив в сторону несобранный мешок, решительно выхожу на улицу. Иду к штабу, который разместился в небольшом дощатом домике и, укрепившись духом, толкаю входную дверь. Куда идти, я уже знаю, разведал заранее. Крохотный кабинетик начальника полигона расположен справа от входа в здание и я, на всякий случай осторожно прислушавшись, робко стучусь.

– Входите! – доносится из-за двери недовольный голос майора.

Захожу. В кабинете два стола, сейф и шкаф. За столами, кроме самого Понченко, тесно сгрудившись, сидит несколько прапорщиков и, самозабвенно скрипя перьями, оформляют какие-то бумаги.

– Товарищ майор, – вытягиваюсь я по струнке, – разрешите задать личный вопрос?

– Задавай, – с видимой неохотой поднимает тот голову.

– Разрешите поинтересоваться моей конечной оценкой за период обучения!

Глаза майора округляются.

– Надо же, – растерянно произносит он, – сколько себя помню, ещё никто этим предметом не интересовался. Да и не оценки здесь главное. В вашу часть мы направляем более развёрнутые характеристики, в которых ваши оценки, выставленные за практические дисциплины, являются как бы неким приложением…

– Нельзя ли в таком случае мне ознакомиться и с моей характеристикой, – довольно нетактично перебиваю я его, – мне очень надо. Ну, пожалуйста, Григорий Николаевич!

Майор неопределённо поджимает плечами.

– Зачем тебе? Ты же обычный рядовой. Или хочешь сержантское звание поскорее получить?

– Нет, – кручу я головой. Хочу, чтобы меня отправили в одну командировку. А без хорошего отзыва с вашего полигона, – педали́рую я голосом слово «вашего» – мне это вряд ли удастся.

– Путешествовать любишь? – Понченко явно заинтересован таким поворотом дела. Ну что же, я и сам это дело уважаю. Виталий Леонидович, – поворачивает он голову к насторожившемуся Клюеву, – ты на Косарева уже оформил характеристику?

– Нет ещё, – отрицательно машет тот авторучкой, – только собирался приступить.

– Ну, ты поспособствуешь парню? Видишь, как переживает! Он ведь неплохо у тебя занимался?

Прапорщик с готовностью кивает: – Очень неплохо. В расчёте он даже позавчера трос от мишени перебил.

– А «кукурузнику» они хвост случайно не снесли? – улыбается майор.

Клюев откладывает авторучку и интенсивно трясёт над заваленным бумагами столом растопыренными пальцами: – Нет, нет, ребята очень аккуратно стреляли. В общем, все молодцы. Сразу видно, что ОСНАЗ!

– Так я могу надеяться на несколько тёплых слов с вашей стороны? – почтительно (задом) отступаю я к входной двери.

Понченко милостиво кивает и я, ликуя, выскакиваю наружу.

– Вот и ещё один камешек в фундамент мой задумки, – бормочу я, трусцой направляясь к казарме, около которой уже толпятся собравшиеся в табунок сослуживцы.

Ловлю спиной несколько подозрительных взглядов, но на мне ничего компрометирующего не написано и никто даже не догадывается о том, что именно я делал в здании штаба. Едва я успел уложить свои скромные пожитки в вещмешок, как откуда ни возьмись, появился доставивший нас на полигон офицер и приказал строиться перед казармой. Выскакиваем на крыльцо, и тут же видим стоящий неподалёку от штаба знакомый автобус, из которого шумно выгружалась новая партия стажёров. Неподалёку от них всё так же бойко расхаживал оторванный от дел майор и я, поймав его взгляд, словно на прощание взмахиваю рукой. Он заметил мой жест и сделал рукой ответный знак, означавший, что я могу быть спокоен.

Через полчаса мы уже выезжали за КПП полигона и дежурный, поднимавший шлагбаум, словно желая, чтобы его получше запомнили, картинно вытянулся и отдал нам честь. А ещё через два часа мы погрузились на десантную баржу, которая практически незамедлительно вышла в море. И только тут лейтенант (да, кстати, звали его Владимир Владиславович Стулов) объявил всем о том, что нам предстоит ещё одно испытание, как он выразился «на выносливость». Оказалось, что уже завтра баржа пристанет не к восточному берегу Камчатки, а к западному и добираться до расположения полка нам придётся пешим порядком. Услышав такую ошеломляющую новость, многие из нас заметно приуныли. Как не тяжела была служба в полку, но всё же там был определённый комфорт, да и кормили нас по расписанию. А что теперь? Как идти по совершенно незнакомой местности без палаток, запасов продовольствия и географических карт? На гражданке мне пришлось немного попутешествовать, и я отчётливо представлял себе масштаб ожидающих нас трудностей. Как только лейтенант окончил свою речь, я тут же поднял руку. И едва он разрешил задать вопрос, как я сходу вывалил на него все успевшие оформиться в моей голове вопросы.

– В каком конкретно пункте мы высадимся? – спрашивал я как бы от всей нашей команды. Будет ли у нас проводник или же нам будут предоставлены подробные карты местности? Каким образом мы должны добывать себе пропитание? Где предстоит останавливаться на марше? У нас будут с собой палатки, или же придётся строить по вечерам шалаши? Если придётся их строить, то где мы возьмём требуемые для этого инструменты? Будет ли нами командовать сам лейтенант, или он придаётся к нашему подразделению лишь в качестве проверяющего офицера?

Вопросы сыпались из меня, словно из рога изобилия и лейтенант некоторое время оторопело выслушивал их.

– Чувствуется, что рядовой Косарев раньше серьёзно занимался туризмом, – с сарказмом прокомментировал он, едва я сделал перерыв, для набора воздуха, – но я ещё не закончил. Высадку мы осуществим в районе посёлка Кихчик. Кое-какое снаряжение имеется на борту баржи, и завтра утром вы его получите. Питаться в пути придётся сухими пайками, из расчёта одна коробка на два дня пути. Я действительно выступаю только в роли проверяющего, так что вам самим придётся планировать и маршрут, и порядок движения, и способы добывания дополнительной пищи. Но я вижу, что среди вас есть люди сведущие в данном вопросе. Надеюсь, особых проблем на марше у вас не будет.

Вечером, собравшись в отведённом для нашего проживания кубрике, мы обсудили ситуацию более основательно. Сошлись на том, что командовать всем отрядом будет Олег Савотин, я же буду у него «правой рукой», т. е. ответственным за прокладку маршрута и обустройство ночёвок. Поначалу я хотел отказаться от столь почётной миссии, но потом решил, что если всё пройдёт гладко, то, возможно, это послужит ещё одним плюсом в моей характеристике. Короче, возражать я не стал, но половину следующей ночи провёл в размышлениях о том, что непременно следует взять с собой, дабы не ударить в грязь лицом. Когда же настало утро, я развил самую бурную деятельность, в отличие от моих спутников, предпочитавших лишний час поваляться на матрасах.

Выклянчив у лейтенанта карту Камчатки, я с помощью обыкновенной линейки прикинул, что если от места нашей высадки идти пешком до расположения полка, то нам придётся преодолеть не менее двухсот пятидесяти километров. Но в глубине души я рассчитывал сократить маршрут на добрую треть. План мой состоял в том, чтобы как можно скорее добраться до посёлка Начики, откуда в Елизово (и я знал об этом точно) два раза в день ходил рейсовый автобус. Исходя из этой предпосылки, я запланировал провести нашу колонну по правому берегу небольшой горной речки, избегая высоких перевалов и опасных переправ. После чего нашему отряду всё же предстояло подняться на проходящий по центру полуострова водораздел. Сразу за ним, судя по карте, проходила проезжая дорога, и нам требовалось лишь пройти по ней в направлении на юг около тридцати километров. Лишь! Легко рассуждать о каком-то не очень понятном маршруте, сидя в тёплом трюме около котелка с жирной перловой кашей. Но как-то всё сложится там, посреди полного бездорожья и заваленного буреломом и не растаявшим снегом дикого леса?

– Не забыть спросить про верёвки, – торопливо пишу я на обратной стороне старого конверта, – и непременно взять с собой пару топоров, да ведро для воды. Нет лучше два ведра. На такую прожорливую ораву одной каши требуется наварить как раз ведро. А второе понадобится под чай. Или воду с речки носить…

Пишу всё, что пришло накануне в голову. Пишу, пока не заканчивается свободное пространство на конверте. Естественно переворачиваю его на лицевую сторону и вижу выписанный каллиграфическим подчерком матери адрес нашей части. Достаю давно прочитанное письмо и перечитываю его ещё раз. Мне почему-то пишет только мама, отец же никогда не присылал и строчки. Почему так происходит, я не знаю, но свои ответные послания я начинаю всегда одинаково: – Здравствуйте дорогие папа и мама!

В письмах родители обычно немногословны. Семья наша маленькая, особых событий в доме не происходит. Так, некоторые новости от родственников, вопросы по поводу моей службы, кое-какие ответы на мои вопросы. Письма в армии вообще приятно получать. Они как весточки из того далёкого полузабытого мира, в который все мы надеемся когда-нибудь вернуться. Я с особым нетерпением ожидаю письма из дома ещё по двум веским причинам. Во-первых, мама обычно присылает мне несколько интересных вырезок из «Недели» и прочих газет. Просто обожаю их читать и перечитывать. И кроме всего прочего, в письмах родители мне иной раз пересылают и несколько рублей. Сумма, разумеется, не ахти какая, но по сравнению с тем, что выплачивает нам от своих щедрот советское государство, весьма значительная. Именно она и помогает продержаться до следующей выплаты.

Тут как раз уместно немножко порассуждать на тему о том, почему нам вообще платили? А заодно подумать, почему же платили столь мало? И в самом деле, вопрос не праздный. Зачем же нашему солдату выдавались на руки деньги? Тем более солдату советскому, который безвылазно находится на воинской службе, где его и кормят, и поят и одевают за государственный счёт. Оно бы всё было и хорошо и правильно, но в обеспечении материальным довольствием ещё оставались нерешёнными некоторые чисто бытовые мелочи. Громадная интендантская служба Вооружённых сил СССР, не желая, или не имея возможности предоставить военнослужащим срочной службы абсолютно всё, что им требовалось, решило выдавать им малую толику наличных денег, для покупки этих самых мелочей. Давайте, пока есть время, рассмотрим их поподробнее. Что же это за мелочи такие требуются солдату, без которых он совершенно не может нести свою почётную службу? Отметим про себя, что кое-какие из «мелочей» положены солдатам по Уставу, иными словами по закону. Другая же обусловлена минимальными требованиями личной гигиены. Крем для обуви, ткань на подворотнички, специальный состав для чистки латунных пуговиц, вот и всё, что собственно требуется солдату по Уставу. И не тратиться на это он никак не может, поскольку нечищеные сапоги, грязный воротничок, и тусклые пуговицы мгновенно привлекают внимание ротного старшины. И все мы уже достаточно осведомлены, что негативные последствия такого внимания обычно многократно превышают стоимость этих незамысловатых вещичек.

В следующую группу необходимых покупок можно смело включить бритвенные лезвия, крем для бритья, зубную щётку, туалетное мыло, пасту, одеколон и крем для рук. Последнее можно было бы посчитать и некоторым излишеством, но в северных краях, когда приходится иметь дело, то с мокрой тряпкой, то с грязной водой, просто необходимо содержать пальцы рук в относительной чистоте и ухоженности. Если сложить стоимость вышеперечисленных предметов быта, то выйдет сумма даже несколько большая, нежели выдаваемые ежемесячно три рубля бумажками и шестьдесят копеек мелочью. Естественно, что ни позвонить, ни послать домой телеграмму, ни купить мороженное в увольнении, солдат становится просто не в состоянии. Теперь мы можем ответить на наши вопросы по поводу денежного довольствия советского солдата. Для чего оно вообще выдаётся, если солдат и так вынужден его потратить на совершенно обычные и обязательные вещи? Неужели потому, что армейские снабженцы не могут обеспечить солдат столь примитивными мелочами?

А вот и ничего подобного. Армия в своей повседневной жизни нуждается в десятках, если не сотнях тысяч всевозможных предметов и материалов. Их столь много, что даже перечислить основные группы их невозможно. И со всем этим разнообразием снабженцы удивительным образом справляются. А с зубной пастой и гуталином справиться почему-то не может! Не в том ли дело, что, выдав солдату мизерные деньги, армейское командование вместе с ними возлагает на солдата и ответственность за выполнение требований Устава? И это предположение кажется мне наиболее верным! Ведь недопоставив в ту или иную воинскую часть, допустим бритвенные лезвия, отцы-командиры не смогли бы требовать того, чтобы солдаты по утрам брились! Непорядок! Конец всем воинским устоям! И они вывернулись просто классически – обеспечили солдата явно недостаточной суммой, при этом щедро возложив на него все свои недоработки по недопоставкам.