Текст книги "Картонные звезды"

– Кому я такой нужен? – не отставал он. Калеки у нас не в цене. Ну что тебе стоит!? У тебя же есть пистолет! Заодно и от меня отмучаешься.

– Да ты полный идиот! – повторил я со страстной убеждённостью в голосе. Вот у нас в стране был такой лётчик, Маресьев, который потерял сразу обе ноги. Но он не пал духом, а впоследствии даже смог вновь сесть на самолёт и даже участвовал в боевых действиях. Так что нечего расстраиваться, у тебя одна нога, так и вообще не пострадала!

По юношеской наивности я полагал, что главное, это незамедлительно дать моему невольному спутнику некий моральный ориентир, который поможет ему противостоять всем превратностям явно неласковой судьбы. При этом я, конечно, напрочь забывал о том, в каком тот находился состоянии и положении. Сегодня-то я понимаю, что окажись я на его месте, то тоже жаждал бы скорой смерти в не меньшей степени. Но рядом с Юджином в тот момент сидел просто измученный и неопытный мальчишка, всецело поглощённый управлением малознакомым механизмом и втихую балдеющий от этого. Завораживающее, совершенно удивительное чувство покорения злобно рычащей таратайки в те минуты совершенно застилало для меня весь остальной мир. Да и не мог я выполнить его просьбу, моли он меня всеми богами мира. Юджин для меня не просто человек, он источник развединформации, а это (для разведки) святое понятие! И для меня, как для самого непосредственного участника разведывательного сообщества он, в тот момент, был свят вдвойне!!! Последний глоток воды – ему. Последний кусок хлеба – тоже. У меня, правда, не было ни того, ни другого, но если бы хоть что-нибудь и было, то он всецело мог на это рассчитывать.

Дорога, словно ползущая впереди капота жёлтая змея, уводила меня всё дальше и дальше, и мы с американцем поневоле поддались её магнетическому влечению. Беседа, если наши реплики можно было так назвать, сама собой прекратилась, и мы словно два заворожённых бесконечным удавом кролика следили лишь за непрерывно петляющей впереди колеёй. Но долго длиться такая идиллия не могла. За очередной рощицей словно бы из-под земли выросла приземистая будка дорожного поста, украшенная низменным шлагбаумом, который в свою очередь был словно спарен с неизменным часовым у противовеса.

Шлагбаум открыт для свободного проезда, но привлечённый странным видом нашего экипажа, часовой вскидывает руку, призывая нас немедленно остановиться. Торможу. Минутная, но вязкая пауза. Бедный часовой никак не может взять в толк, кто это такой сидит за рулём. Но когда я распахиваю вторую дверцу и начинаю выволакивать из кабины едва дышащего Юджина, он впадает в тихую панику. Поначалу бестолково пометавшись у меня за спиной, он принимается призывно кричать в голос. На эти крики сбегается ещё несколько человек и все вместе мы вынимаем безвольно обмякшего Блейкмора из кабины, и на руках относим в караульное помещение. Далее в ход идут обычные в таких случаях процедуры, как-то: ватку с нашатырным спиртом под нос, влажный компресс на лоб, массаж кистей рук.

Постепенно американец приходит в себя и, видя склонённые над собой иные головы кроме моей собственной, облегчённо вздыхает. Ему, наверное, кажется, что все мучения и кошмары позади и он, наконец-то попал на вожделенную больничную койку. Не спешу его разочаровывать. Пусть хоть немного побудет в блаженном неведении. Управившись с раненым, вьетнамские товарищи воззыриваются на меня и непонятными мне словами, но очень понятными жестами показывают, что не прочь ознакомиться с моими документами. Развожу руками и, используя все свои познания в языках и скромное мастерство эстрадного мима, стараюсь внушить им мысль о том, что я им друг и союзник. Мало того друг – представитель военной разведки Советского Союза, конвоирующий представителя враждебной нации презренных американцев.

Тычу пальцем в сторону полураздавленного грузовика, изображаю ладонями пикирующие самолёты и даю понять, что прочие сопровождающие нас товарищи благополучно смылись, оставив одного меня выполнять столь ответственное поручение. Вьетнамцы галдят, щебечут по-своему, но вроде верят. Один из них принимается звонить по телефону, а остальные, обыскав меня с головы до ног (бережёного Бог бережёт) позволяют посидеть рядом с раненым и попить свежего чаю. Окончательно пришедший в себя Юджин, привлечённый совершенно одуряющим ароматом свежезаваренного чая тоже свешивается набок и жалобно просит пить. Спаиваю ему несколько блюдец, но тут же понимаю, что это у него не просто жажда, а поднялась температура.

– Ещё бы ей не подняться, – сокрушённо бормочу я, – в такую-то жарынь и от такой дикой тряски. Ему бы сейчас лежать в холодке, в подземелье, пить лекарства и ни о чём не думать. А тут на тебе, всё снова здорово.

Напротив нас пристроился молоденький солдатик, круглыми от любопытства глазами ловящий каждый мой жест. Он явно из деревни и никогда в жизни не видел ни русских друзей, ни американских врагов. Его явно удивляет то, что «друг» так заботливо ухаживает за «врагом». Поит того с рук и даже кормит лекарствами из тощей караульной аптечки. Проникшись моими заботами, он вдруг срывается с места и через минуту возвращается с банановой гроздью и двумя солидного размера кокосовыми орехами. Мимикой и жестами он предлагает кушанье мне, улыбаясь и подмигивая. Благодарю неожиданного спасителя и споро проковыриваю ножом в коричневой скорлупе одного их орехов две дырки. Первая кружка себе, (в сторону жалость к поверженному противнику). Выпиваю жадно, залпом, с хрустом в горле. Чуть водянистое, прохладное молоко со свистом втягивается в моё пересохшее горло.

– У-х-х, – хорошо! Наливаю кружку Юджину и вталкиваю её в его трясущуюся от вожделения ладонь.

– Мяу-р-р, – тут же доносится до моего слуха и откуда-то из-под стола выглядывает круглая головка маленького двухмесячного котёнка. Солдатик замечает его и громко топает босыми ногами, стараясь прогнать, но тот не пугается, и громко мурлыкая, подбирается поближе к вожделенной кружке.

– Тарелку, дай мне тарелку, – вполголоса просит меня Юджин, и я опускаю рядом с ним блюдечко из-под чая.

Дрожащей рукой он осторожно наливает в него молока и котёнок, нетерпеливо отталкивая его ладонь своей пушистой головкой, начинает жадно лакать. Видимо, сразу забыв про жажду и боль, американец отставляет кружку в сторону и принимается гладить выгнутую спинку и нагло торчащий хвостик котёнка. Я вижу, как из его глаз медленно стекают слёзы, и словно за компанию мои глаза тоже начинает щипать стекающая по лбу жидкая соль. Рука моя спускается ниже, и я тоже принимаюсь гладить маленького зверька между нетерпеливо дёргающимися ушками.

Проходят тягостные, бесконечные часы ожидания. Постепенно сгущаются мрачные сумерки. Стараясь как-то взбодриться, выхожу из караулки и прохожу по дороге вперёд. Здесь начинается своеобразный, очень пологий спуск в равнину и видно отсюда очень далеко, километров на пятнадцать. С юго-запада медленно наступают грозно клубящиеся грозовые тучи, а по еле заметной отсюда дальней трассе то и дело проносятся торопящиеся к скорому ночлегу машины и велосипедисты. Видимо именно там проходит главная дорога, до которой мы не дотянули совсем немного. Быстро темнеет, но где-то внизу, на продолжении нашего просёлка хорошо заметна крупная, похожая на муху чёрная точка, упрямо двигающаяся в нашу сторону.

– Кто это там тащится, на ночь глядя? – ещё думаю я, силясь разглядеть медленно ползущий в нашу сторону странный экипаж. Боятся, наверное, что ливень скоро начнётся, и тоже под крышу торопятся. Тоже жить хотят, как и мы с беднягой Юджином…

Мысль эта промелькнула и мгновенно забылась, а я вернулся в душную, наполненную едкими испарениями караулку. Мой спутник уже спал, неестественно запрокинув небритый подбородок в сторону, а маленький пушистый обжора устраивался у него на груди, сыто облизываясь. Маленькие белые его усики победно топорщились в стороны, а пуговки голубоватых глазёнок то и дело скрывались под устало падающими веками.

– Везёт же всем этим кошачьим! – с тоской подумал я. Никаких тебе по жизни забот и хлопот. И накормят тебя и напоют, и спать не помешают. Не то, что нам несчастным скитальцам. И время-то уже к десяти, а никто за нами так и не едет. Видать, какого-то особого интереса мы ни для кого не представляем.

Налетел первый порыв резкого ветра, и в помещении стало чуть прохладнее. Подхватив зверька под тощее пузцо, я пристроил его на согнутой руке и вновь вышел на улицу. Вокруг уже опустился предгрозовой мрак. Лишь на специальном, высоком шесте подслеповато горела водружённая на самый его верх керосиновая лампа. Я медленно побрёл по дороге, щекоча слабо сопротивляющегося котёнка, и пытаясь хоть каким-нибудь делом развеять одолевающую меня тоску. В какой-то момент, утеряв верное направление, я споткнулся, и испуганный малыш, свалившись вниз, с жалобным писком исчез в придорожной траве.

– Кис, кис, кис! – позвал я его и, замерев, прислушался к шороху листвы.

Было как-то по-особому тихо вокруг и только неподалёку что-то побрякивало, словно бился об конскую оглоблю плохо закреплённый солдатский котелок.

– А-а, – вспомнил я, – да это та компания приближается, что так долго тащилась снизу. Наверное, тоже держат путь на керосинку, надеются укрыться здесь от ливня.

И словно в ответ на мои мысли со стороны невидимых странников дружно зазвучали чьи-то приглушённые голоса и вдруг, мне словно почудилось… нет, нет, я точно расслышал произнесённое кем-то чисто русское специфическое выражение. Я что-то хотел крикнуть, заорать ответ, но резкий спазм, словно уздечкой перетянул мне горло, и всех моих усилий хватило лишь на то, чтобы слабо просипеть: – Братцы, я здесь… И тут же хриплый, до боли знакомый надсаженный до хрипоты голос всё ещё далёкого Толика Щербакова вдруг захрипел, словно на вечерней всеармейской прогулке: – Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…

Эпилог

Люди… делятся не на правых и виноватых, а по воинским званиям!

П-к Карелов (Изречение № 7)

Меня часто упрекают за некую незавершённость, своеобразную незаконченность моих произведений. Каюсь, виноват. Но ведь жизнь моих героев, и связанные с ними истории обычно не заканчиваются с концом той или иной книги, как не заканчивается и сама жизнь. Но, желая удовлетворить любопытство тех, кто жаждет узнать, что же случилось со всеми участниками этих приключений дальше, я постараюсь это сделать хотя бы вкратце.

Итак. После столь удивительной встречи в непролазной ночи на безвестном дорожном посту, дальнейшие события помчались просто с удивительной быстротой. Проведя почти всю ночь в разговорах и воспоминаниях (ведь я же считал, что все мои товарищи погибли, а они были того же мнения обо мне) я узнал, что происходило с нашей командой во время моего отсутствия. Щербаков, лишившийся двух фаланг на пальцах левой руки, поведал мне о том, как развивались события во время боя на злосчастном болоте. Слегка обожжённый напалмом Камо, и абсолютно не пострадавший Преснухин перебивая друг друга поведали, как американские штурмовики вдребезги разгромили наш последний лагерь, после того, как наша четвёрка уехала подбирать обломки сбитого RB. Капитан, выслушав и мой рассказ – доклад, сдержанно (как и подобает истинному командиру) похвалил меня за то, как действовал я сам.

Короче говоря, эмоций было через край. Ещё когда он прижимал мою голову к своей щеке при встрече, я почувствовал, что он едва-едва сдерживает рыдания. Стулов с Башутиным ничего не рассказали. Первый был опять ранен, на сей раз касательно в спину, и крепко спал, нашпигованный снотворным. А прапорщик накануне попал в серьёзную аварию и с переломом кисти уже лежал в любезно принявшей его провинциальной больнице. Но самое главное было то, что все мы были живы, и лившиеся у нас из глаз слёзы были слёзами радости. Наутро мы смогли привести в божеский вид пригнанный мною грузовичок, и Иван не спеша повёз нас в столицу Северного Вьетнама – Ханой.

Только там мы узнали, что уже неделю назад пришёл приказ о нашем отзыве и расформировании. Получалось, что группа 103 уже давным-давно (по военным меркам) была списана со счетов по причине полной потери её боеспособности, а мы, не будучи в курсе всё продолжали совершать никому не нужные подвиги.

Там же в Ханое от нас забрали немного окрепшего Юджина и спасённые им из сбитого самолёта электронные блоки. Воронин потом два дня ходил хмурый и неразговорчивый, но потом смирился с потерей и даже не стал напиваться по этому поводу. На Камчатку же, в родной полк мы попали хоть и в два приёма, но довольно быстро. Вначале самолёт военной авиации доставил всех нас во Владивосток. А оттуда, проведя три дня в гарнизонном госпитале, мы отплыли в почти родной Петропавловск. На этот раз плавание было тихим и умиротворённым. Корабль скользил по совершенно недвижимому, словно окоченевшему Тихому океану, а нам всё казалось, что это лишь временная передышка, только краткий отпуск перед следующей командировкой. Ведь война во Вьетнаме только-только вышла на свой самый ожесточённый пик и длилась потом ещё около пяти лет!

Но судьба распорядилась иначе. Воронин и едва снявший повязки Стулов почти тотчас же по прибытию были отозваны в Хабаровск и больше мы их не видели. Остальные же участники столь нетривиальных событий были строго проинструктированы майором Григоряном на предмет соблюдения военной тайны и неразглашения, а затем растасованы обратно по ротам. Какое-то время мы всё так же ходили на смены и дежурства, передавая опыт пришедшему во время нашего отсутствия молодому пополнению.

Но перенесённые на войне стрессы разбудили во мне ранее не проявлявшиеся способности. Именно в то время со мной произошёл один неприятный, но довольно показательный случай. Связан он был всё с тем же старшиной Фоминым. Стояла страшно холодная зима и я, после столь жаркой поездки, отчаянно мёрз в своей поистёршейся гимнастёрке. И в это время отец (будто знал о моих проблемах) прислал мне из дома бандероль с чудесной нательной рубашкой. Была она сделана в Англии из прекрасной новозеландской шерсти и когда я надел её, то всё моё существо словно попало в райские кущи. Носил я её, не снимая целый месяц, то есть до той поры, пока не пришла пора стирать мою «грелочку».

Очень не хотелось мне её стирать, мучили нехорошие предчувствия, но делать было нечего – гигиена на службе превыше всего! Утром я выстирал рубашку в умывальнике и призадумался – а где сушить? В сушильной комнате нельзя, – поскольку одежда неуставная и будет мигом отобрана и уничтожена. Тогда я решил слегка схитрить и спрятал рубаху под матрас, рассчитывая, что за день, она вполне высохнет даже в холодноватой казарме. Ха! Раскатал нос! Когда я вернулся с утренней смены, то увидел, что моей славной рубашечкой дневальный моет пол в казарме, а позади него выставив из-под бровей свои жёлтые глаза, словно «Железный Феликс» стоит Фомин, выставив в сторону празднично сверкающий сапог.

Ярость, охватившая меня при виде такого издевательства над подарком моих родителей, была столь велика, что я послал такой мощный пучок ненависти в голову мерзкого старшины, что последствия от такого (астрального) удара проявились незамедлительно. На следующее утро Фомин в первый раз за всю жизнь не явился на утренний развод, а к обеду все уже знали, что он свалился вроде как с подозрением на менингит. От чего он заболел на самом деле, знал только я, да ещё дневальный, который тоже ощутил на себе мой «астральный» удар, ибо находился неподалёку от старшины. Он-то, впрочем, отделался довольно легко, только свалился со ступенек и подвернул ногу. Всего неделю в лазарете провёл. Старшине же досталось по полной программе. Всю зиму он провалялся на койке, мечась между жизнью и смертью. И только весной, где-то в марте я увидел его в ротной курилке, безжизненной мумией сидящей на заплёванной лавке.

– Здравствуй, Косарев! – еле слышно окликнул он меня, но я лишь отвернул голову в сторону. Ненависть моя к нему так и не утихла, но я не хотел брать на душу лишний грех.

Тем временем в полку началась подготовка к ядерной войне, и нас старичков быстренько собрали в сводную строительную бригаду. Полковник Карелов, так и не получивший чин генерала, задумал отличиться вновь и повелел нам построить подземный командный пункт (на случай ядерной войны). Нас разделили на две большие команды. Одну сдали городу в аренду на продовольственные склады, где они зарабатывали деньги на цемент и доски, а остальные (в том числе и я) рыли землю, пилили брёвна и заливали бетоном опалубку.

Весёлое было время. Скажу честно, счастью моему не было предела. Наконец-то голова моя очистилась от ежедневной необходимости бороться с американским империализмом, и на какое-то время я зажил простой и незатейливой жизнью обыкновенного чернорабочего. Мог (просто невиданное дело) каждый день спать по целых восемь часов! Мог нагло отдыхать после обеда на своей койке, и никто в роте не смел и слова сказать рабочему человеку! А бередившие душу воспоминания о горящем Вьетнаме, ковровых бомбёжках и первой робкой любви к Лау-линь постепенно поблекли и улеглись на самое дно моей памяти, где им предстояло лежать ещё целых тридцать три года, три месяца и три дня. То есть ровно до того момента, когда я в 2001-м сел за кухонный стол, положил перед собой ноутбук и за полгода напряжённого труда написал эту весьма поучительную для подрастающего поколения книгу.

Из приказа министра обороны Маршала СССР А. Гречко

Советский Союз вместе с братскими странами социализма оказывает действенную помощь народам, борющимся против империализма, всемерно поддерживает героический Вьетнам в его священной борьбе против американских захватчиков…

* * *

P.S. Поскольку «Картонные звёзды» переиздавалась несколько раз, то конечно же мне приходилось многократно отвечать на вопросы читателей, задаваемые как удалённо, так и в личной беседе. Как-то выступал я на читательской конференции, посвящённой выходу аудиоверсии моей книжки. В конце мероприятия, как водится, настало время ответов на вопросы собравшейся в библиотечном зале публики. Вот тут-то и был задан столь каверзный вопрос, ответ на который не сразу пришёл мне в голову. Не помню, как звучал вопрос дословно, но суть его была такова: – Вот вы, сударь, пишите, как убивали во Вьетнаме людей! А совесть вас после этого не мучает?

Могу сказать совершенно определённо, совесть меня не мучила и секунды! Какие могут быть мучения, если ты участвуешь в подобного рода кровопролитной заварухе по приказу, а отнюдь не по собственной инициативе? Это ведь не гражданская война, куда человек направляется по собственной воле и велению сердца! Мы хочется, чтобы каждый мой читатель уяснил себе раз и навсегда, что все рядовые герои этой книги сражались вовсе не по своей воле, равно как не по своей воле вообще надели погоны! Приняв присягу, насильно призванный рекрут вынужденно покидает ряды «людей» и возвращается в утраченное общечеловеческое состояние только после подписания и оглашения приказа о демобилизации. Только так и никак иначе!

А то ведь вопрос подобного рода легко и безбоязненно можно задавать любому военнослужащему, волею судеб участвовавшего в вооружённых конфликтах. Так и представляю себе торжественное собрание, посвящённое очередному Дню Победы. После выступления седовласого ветерана, бравшему в 45-м году Берлин, встаёт этакий очкастый мо́лодец и спрашивает: – Дедуля, а совесть вас не мучает от того, что в славном городе Берлине вы ни за что ни про что перебили столько невинных германских граждан?

Представляю себе выражение лица нашего ветерана! Мне кажется, он даже не поймёт, о чем именно его спрашивают!

А ведь ответ лежит буквально на поверхности! Каждому бывшему воину нужно предельно чётко понимать, что война, есть особое состояние рода человеческого! На любой войне, разумеется, есть свои войска, войска союзников…, и войска противника, конечно же. Присутствует там и гражданское население, путающееся под ногами непримиримых соперников. Что же касаемо «людей»…, то такого понятия во время боевых действий просто нет, от слова совсем! Люди (в смысле «человеки») появляются тогда и только тогда, когда одна из противоборствующих сторон потерпит окончательное поражение и бывшие противники заключат то или иное мирное соглашение!

Только после этого момента вчерашние солдаты, сложив оружие и сняв форму, наконец-то становятся полноценными людьми. Ведь до этого момента они являлись лишь биологическими придатками к тем или иным системам вооружения и не более того! Подумайте сами. Чем отличается человек от биологического придатка к танку, реактивному истребителю или полковой радиостанции? А отличается он, прежде всего, тем, что по жизни всецело подчиняется гражданским и общечеловеческим законам, а вовсе не требованиям непонятно кем придуманного Устава и зачастую совершенно безумным приказам вышестоящих командиров!

Так что в любом межэтническом или межгосударственным конфликте, насильно призванные комбатанты в принципе не могут нести какой-либо юридической или моральной ответственности за совершаемые ими деяния! За них всю полноту ответственности несёт лишь тот человек или государство, что отправили их на очередную бойню! А юридические и моральные последствия своих действий, так сказать полновесную ответственность, собственноручно возлагают на себя лишь так называемые «добровольцы» и «наёмники – контрактники». Только эти категории военнослужащих могут быть привлечены в качестве ответчиков на суды и трибуналы всех мастей и рангов! Ведь к ответственности их можно привлечь только по той простой причине, что изначально они сами подписались на подобного рода «трудовую» деятельность!

Конец

* * *

Александр Григорьевич Косарев, автор книг: «Сокровища Кенигсберга», «Посланник смерти», «Хроники мёртвого моря», «Тайна львовских подземелий», «Смотрящие вниз», «Самые знаменитые клады России», «Картонные звёзды», «В поисках сокровищ Бонапарта», «Загадки старинных кладов», «Пропавшие трофеи императора», «Глаз Лобенгулы», «Тайна императорской канцелярии», «Заморские клады и нераскрытые тайны», «Байки старого кладоискателя», «Закон землеройки», «Бронзовый крест, золотая печать», «Клады Отечественной войны», «За кладом…, клад», «Загадки и разгадки истории», «Мемуары поисковика», «По тайному следу», «Тень мальтийского креста», «Железные братцы», «Зелёненькое чудо», «Большое путешествие Димы», «Мемуары генерала Лягуше», «Повелитель чудес» и «Погоня за Чикотом» просит направлять

Ваши вопросы, советы и замечания по данной книге на следующий адрес: Москва, 127273 Косареву А.Г. до востребования, или на Е-маil: [email protected].