Текст книги "Картонные звезды"

– Ради чего это я завёл разговор о таких незначительных мелочах? – может спросить меня читатель. Другой темы, что ли нет?

Может быть, я и не прав, поднимая столь незначительный вопрос. Может быть. Но он касается не столько денег, но и взаимоотношений в солдатской среде. Или вы считаете, что это нормально, когда из тумбочек постоянно пропадает зубная паста, а из мыльниц мыло? Солдатская среда, несмотря на кажущуюся стабильность и однообразие, вообще очень фрагментирована. Там перемешаны как выходцы из благополучных, образованных городских семей, и выходцы из многодетных, просто нищих деревень. И если первым вполне могут помочь родственники, то вторые вынуждены обходиться только тем, что предоставляет государство. Но как быть, если оно заведомо предоставляет гораздо меньше того, что оно само тут же беззастенчиво и отнимает? А если молодой человек к тому же и курит? Привычка конечно вредная, но, что делать, если она уже есть? Давайте подсчитаем. В день средний курильщик выкуривает пачку сигарет. Каждая стоила в те времена примерно двадцать копеек. Двадцать умножаем на тридцать… Шесть рублей, однако. А выданы только три с половиной! И их, я повторяю ещё раз, нужно непременно снести в ближайшее сельпо… Вот теперь и вы понимаете, почему пропадает зубная паста и почтовые конверты. Так ли это безобидно? Отнюдь. Скверно, наверное, ощущают себя все обворованные, что вполне естественно. Но не менее противно ощущают себя и те, кто «крысятничает». При этом первые просто оскорблены, а вторые, вынужденные из-за организованной Генштабом нищеты красть у своих же товарищей, тоже чувствуют полными мерзавцами. И для чего всё это делалось? Ведь служба рано или поздно заканчивалась, и вчерашние военнослужащие стотысячными толпами возвращались на гражданку. Возвращались со всем тем мерзким опытом (язык не поворачивается сказать багажом), щедро почёрпнутым в Советской Армии. Теперь в отличие от вчерашних школьников, какими были несколько лет назад, они чётко знали, каково на самом деле отношение государства к своим подданным. Ведь именно они составляли главный признак государственности – АРМИЮ, основной опорный столп великой страны!

И вот надо же, десятилетиями, будто намеренно именно армия ежегодно выпускает из своих рядов сотни тысяч людей с накрепко вколоченной рабской психологией, озлобленных и потерявших даже самую элементарную надежду на возможность изменения своего социального статуса! Зачем же построившие такую армию коммунисты так измывались над наиболее бесправной частью молодёжи, этими, как они тогда выражались, строителями «коммунизма»? Или они всерьёз думали, что как ни измывайся над народом, он всё равно должен будет поддерживать вездесущую КПСС? Но вскоре оказалось, что должен, вовсе не означает, что будет!

Когда власть коммунистов пошатнулась, никто, ни один человек, (я имею в виду не партийных чиновников, а простых людей) не встал на защиту устоев рабовладельческого государства. Не быстро творится человеческая история. Иной раз в течение столетий разворачивается внешне неспешное действо, но незыблемо действует во всём этом коловращении только одно правило, которое гласит: – Что посеешь, то и пожнёшь! Партийные «товарищи» сеяли долго, а пожали на удивление быстро. Воспитанные и ограбленные армией «строители коммунизма», постепенно достигнув своеобразной критической массы, закрыли этот вопрос сразу и навсегда.

Ханой, 2. (ТАСС) Сбиты над ДРВ

Бойцы вьетнамской Народной армии сбили над провинцией Тханьхоа один американский самолёт, вторгшийся в воздушное пространство ДРВ. Ещё один самолёт был сбит 31-го частями противовоздушной обороны в провинции Куангбинь.

* * *

Нет, всё таки нехорошо всё время отклоняться от основной темы, тем более что нос нашей баржи со скрежетом выползает на широкий, уходящий в море метров на двести, каменистый плёс. Мы с Савотиным стоим на самом баке баржи и с удивлением рассматриваем расстилающуюся перед нами картину. Мы находимся прямо в устье весело бурлящей речки и можем рассмотреть исходную точку нашего грандиозного маршрута. Правый берег, по которому я планировал вести отряд, настолько круто уходит от реки вверх, что мои планы мгновенно меняются. Тем более что вдоль левого берега, насколько хватает глаз, тянется широкая полоса обкатанных водой камней. Прямо-таки готовая дорога! А предстоящая неизбежная переправа через реку меня в данный момент не очень и волнует.

– Наверняка там русло будет гораздо у́же, – думаю я, вглядываясь в рябую от бурунов водную поверхность, – и нам без труда удастся отыскать какой-нибудь брод.

Судорожно скрипят ржавые аппарели, и мы, поневоле пошатываясь, неуклюже сходим на землю. Выстраиваемся. Савотин вопросительно смотрит на старшего лейтенанта, так же как и все мы обременённого увесистым вещмешком. Но тот только пожимает плечами и отворачивается в сторону. Ну что же, раз так, мы и сами справимся. Все вопросы у нас с Олегом согласованы заранее и он, вместо того, чтобы вести нас вдоль реки, направляет отряд прямо к посёлку. Встречные жители с любопытством рассматривают нашу колонну, а многочисленные собаки заливисто лают вслед. Наконец видим магазин – главную нашу цель. Деньги, собранные по солдатским карманам невелики, примерно сто сорок рублей, но мы рассчитываем купить на них массу полезных и незаменимых в походе вещей. По предварительным прикидкам, топать нам предстоит не менее шести суток, и мы производим закупки исходя из того, что выдержим этот график. Расчеты по пропитанию нами тоже сделаны весьма точные. Дважды в день мы с сержантом предполагаем готовить горячую пищу, а в обеденное время рассчитываем обходиться сухарями или сушками. Из потребного снаряжения на барже нам удалось разжиться только большим куском относительно целого тонкого брезента, пачкой соли, мотком толстой верёвки и ржавым, давно не точеным топором. В магазин заходим только втроём, чтобы не создавать давки в тесноватом помещении. Торговый зальчик завален кастрюлями, детскими велосипедами и вениками. Места и в самом деле хватает, только на меня, Савотина и Фёдора Преснухина, самого рассудительного и хозяйственного парня из нашей команды. Подходим к застеленному цветастой клеёнкой прилавку, на который облокотила могучие локти продавщица в ярко-синем безразмерном халате.

– Что вам, мальчики, – спрашивает она, не меняя позы, – водочки хотите?

– Нам два эмалированных ведра, пожалуйста, – строго отвечает Савотин, – и к ним топор, желательно поострее.

Продавщица медленно снимает грудь с прилавка, и демонстративно неторопливо отправляется в подсобное помещение. Оттуда слышится грохот, лязг железа и вскоре она появляется с двумя алюминиевыми цилиндрическими вёдрами и парой разновеликих топоров.

– Эмалированных нет, – решительно заявляет она, со звоном опуская всё принесённое на прилавок. А топоры есть только такие.

Олег вопросительно смотрит на меня. Я провожу пальцем по лезвию одного топора, беру в руки другой.

– Пойдёт, – киваю я, – берём вот этот. И вёдра тоже!

Затем на оставшиеся деньги забиваем и купленные вёдра, и заранее освобождённые вещмешки, самыми дешёвыми продуктами, которые только удаётся найти. Таким образом, мы вскоре становимся богаче на несколько килограммов сушек, десяток кульков макарон и пшена, множество банок тушёнки, а также чая и сахара.

– Сухие пайки будем варить вместе с крупами, – утешаю я заметно взгрустнувшего сержанта, и всё будет нормально. Пусть даже наш поход немного затянется. Дней на восемь нам еды точно хватит, а за это время мы наверняка выйдем к проезжей дороге.

– Да я вовсе и не о еде беспокоюсь, – машет он рукой, – думаю, как спать будем. Сам видишь, какой ещё холод стоит.

– Прекрасно будем спать, – продолжаю я внушать ему уверенность в благоприятном исходе дела. Ты, самое главное, не волнуйся. Лапника здесь полным-полно, вот нам и подстилка. Сухого дерева тоже в избытке, вот и тепло от костров. А трофейным брезентом будем накрываться сверху, от осадков.

Савотин механически кивает, заталкивая пачки сахара в мешок, но угрюмому выражению его лица видно, что предстоящее путешествие его ничуть не радует. Завязав лямки, он навьючивает рюкзак на Фёдора и сквозь зубы бурчит: – Эх, знать бы, кто всё это затеял, голову ему бы свернул…

Я молча беру вёдра с баранками и шагаю к выходу. Сказать в ответ нечего. Но поскольку именно я первым поддержал на собрании у Щербины идею с командировкой, то упрёк Олега предназначался и мне тоже. Выйдя на улицу, сразу замечаю лейтенанта, который, неторопливо покуривая, пристроился прямо напротив магазина. Сержант на него даже не глядит, зол очень.

– Мешки снять! На землю положить, – отрывисто командует он, – завязки развязать!

Деловито взвесив на руке ношу каждого, он одним добавляет груза, у других же производит облегчение мешка. Я тем временем смотрю на часы. Половина первого. Вообще-то, самое время пообедать, но если мы сейчас начнём раскладываться, то выбраться из посёлка нам сегодня вряд ли удастся. Видимо, Савотин думает точно так же и поэтому действия его весьма решительны. Построив всех по росту, он ставит меня во главе колонны, вручает карту и единственный компас, сам же уходит назад, чтобы на марше помогать отставшим. Надеваем мешки, поворачиваемся в сторону реки, и «тренировочный» поход начинается. Первые километры идти даже интересно. Новые места, новые впечатления, новые виды, непрерывно открывающиеся нашему взору одновременно с резкими извивами реки. Но часа через три, наши некормленые тела запросили отдых. Поднимаю правую руку со сжатым кулаком над головой. Сигнал виден всем, и цепочка останавливается незамедлительно. Подходит Олег. В его глазах вижу немой вопрос.

– Меняем направление, – киваю я головой в сторону грозно вздымающегося слева крутого каменного откоса. Надо бы перед этим проверить наличие воды во флягах. Наверняка у доброй половины они уже пустые. Савотин согласно кивает. Но отдавать приказание не торопится.

– Думаешь, дальше сегодня не пройдём? – вытягивает он руку вдоль течения.

– Отмель скоро заканчивается, – в свою очередь я указываю пальцем на следующий поворот реки. И смотри, какой там крутой склон. Да у нас половина народа его не осилит. Лучше уж заранее свернуть.

Олег, скривив губы, кивает. Полчаса у нас уходит на короткий отдых и пополнение запасов воды. Кое-кто жуёт баранки, кто-то торопливо курит.

– Курево экономьте, – одёргивает Олег курильщиков. Купить папиросы негде будет! Он некоторое время думает и добавляет: – Да и не на что.

Долго поднимаемся по осыпи, скользим, падаем, но, в общем и целом всё обходится без особых происшествий. Далее путь наш довольно долго проходит по хорошо заметной тропе, вытоптанной то ли зверьём, то ли местными охотниками. Тропа петляет вдоль берега на протяжении нескольких километров, но, в конце концов, она резко сворачивает в сторону, и меня вновь одолевают тяжкие сомнения. Тащиться через непроходимый бурелом просто глупо, а отрываться от реки не хочется.

– Ищем место для ночлега, – громогласно объявляю я, уже полностью сжившись с ролью проводника. Пока отдохните, – обращаюсь я к идущим позади меня, – а мы с Фёдором пока сходим на разведку.

Я бы, конечно, мог и один поискать подходящее местечко, но негоже в незнакомом месте гулять в одиночку, мало ли что может случиться. Уходим вдоль реки примерно на километр, но места, пригодного для ночлега найти всё не удаётся.

– Условий для подходящей ночёвки всего три, – втолковываю я Преснухину, пока мы продираемся сквозь заросли мелкого ельника. Нам бы с тобой надо найти такое местечко, чтобы вода, сухие дрова и молодые ёлки, вроде этих, были неподалёку.

Дров и ёлок там, где мы ломились сквозь заросли, было даже с избытком, но вот вода… Воды не было нигде. То есть она была, и совсем неподалёку. Всего в тридцати метрах от нас. Но как до неё добраться? Склон был слишком крут. В принципе спуститься по нему можно было, особенно если использовать верёвку. Но как поднять снизу драгоценную влагу? Ни одной наглухо закрывающейся ёмкости, ни одного резинового мешка в нашем арсенале не имелось.

– Вот бы ручеёк нам какой-нибудь попался, – мечтаю я вслух, – хоть бы крошечный.

– Пора бы и обратно поворачивать, – окликает меня Преснухин, – а то стемнеет скоро.

Мы возвращаемся не солоно хлебавши.

– Я думал, что вас волки съели, – встречает нас сержант ещё на подходе к основной группе. Ну, как, нашли что-нибудь приемлемое?

Мы отрицательно мотаем головами.

– Всё бы хорошо, только воды нигде нет! – поясняю я. Как ужин варить будем, просто не представляю.

Сержант подходит к краю обрыва и долго смотрит вниз.

– Да-а-а, – произносит он, – ведро оттуда вытащить не удастся.

– А если бы пошли по тому берегу, – ехидно вставляет Фёдор, – то сейчас бы никаких проблем не имели.

– Мы бы до этого места и не дошли бы, – парирую я. Лезли бы ещё на кручу около устья!

– И везде так высоко? – прекращает нашу перепалку Олег, указывая на ревущую внизу воду.

– Нет, – отвечаю я. Если пройти примерно километр вдоль обрыва, то там пониже будет, но каменная плита там и вовсе висит прямо над рекой, едва не падает.

– Тогда пошли скорее туда, – непонятно чему радуется сержант, – и гарантирую, что вода у нас непременно будет!

Через двадцать минут мы достигаем намеченного места. Глубокий провал каменных пород образует небольшую впадину, шириной метров в тридцать. Все измучены переходом и, не дожидаясь команды, рассаживаются по камням.

– Так парни, докладывайте быстро, кто ноги натёр? – громко спрашивает Савотин, обращаясь сразу ко всем.

– Поднимаются две или три руки.

– Снять сапоги! – тут же командует он.

Пострадавшие разуваются.

– Кто остался босой, будет поддерживать огонь, – продолжает распоряжаться сержант. Остальные отправляйтесь за дровами и лапником. Далеко от стоянки не отходите. Для верности разбейтесь на пары. У кого есть перочинный нож, тот пусть режет лапник. У кого ножа нет, тащите сюда любой сушняк, желательно толстый.

– Самое лучшее будет притащить пару упавших деревьев, – добавляю от себя. Они нам ночью очень даже пригодятся.

– А теперь смотрите, как будем водичку доставать, – подмигивает мне Олег. Где там у нас была верёвка?

Задумка его оказалась на удивление простой, хотя и несколько экстравагантной. Использовал он, как ни странно обычную солдатскую обувь. Ведь в каждом голенище кирзового сапога имеются две матерчатые петли. Продев через них верёвку и завязав её петлёй, Олег получил своеобразное мягкое ведро, которое мы с ним незамедлительно и забросили в ревущую под нами воду. Хотя некоторое количество воды вылилась во время того, как мы тащили сапог обратно, но даже пробный заброс дал нам не менее трёх литров! Первый «улов» мы естественно вылили, поскольку запах пота в ней чувствовался очень резко. Но мы поняли, что идея работает и работает неплохо. Вложив в импровизированную ёмкость небольшой камень, для лучшей устойчивости, мы за десять минут налили оба ведра. Конечно, и сапог вымок изрядно, но мы рассчитывали, что его владелец за ночь подсушит его у костра.

За ужином все, даже отсутствовавшие во время столь необычного способа добычи воды были осведомлены о том, с помощью чего мы её достали, но от макарон с тушёнкой не отказался ни один. В армии, особенно советской, рядовым не до сантиментов. Разносолов никто из нас не ожидал даже в солдатской столовой. А здесь, в диком лесу, было бы и подавно глупо требовать чего-то особенного. Все, торопливо стуча ложками, жадно проглатывают выделенную порцию и с надеждой заглядывают в ведро в поисках добавки. Искоса наблюдаю за лейтенантом, который тоже пристроился неподалёку от костра. Из нашего котла он не ест, видимо брезгует. Питается сухим пайком, и хлебом, захваченным с корабля. Но за чаем в конце ужина всё же подходит.

– Следовательно, – делаю я глубокое умозаключение, – не брезгует он нашей пищей. Просто макароны с тушёнкой не любит.

Ужин закончился, и осталось самое сложное (в особенности для меня). Нужно устроить народ на ночлег так, чтобы наутро никто из них не проснулся простуженным. Место для сна почти готово и выделенные в моё распоряжение сослуживцы помогают мне в организации достойного лежбища. Прежде всего, мы раскладываем лапник таким образом, чтобы он лежал как бы поперёк относительно лежащего на нём человека. Делается это для того, чтобы во время сна человек не растолкал ветки и не оказался на голой земле. Не смотрите, что апрель на дворе. Здесь в оврагах ещё снег горами лежит! И земля ещё толком не прогрелась. Лапника кладём много, не менее, чем полметра. Во-первых, лежать мягче, а во-вторых, он ведь к утру примнётся. Далее следует пристроить брезентовый навес. Его мы закрепляем весьма своеобразно. Один край полотнища накрепко прибиваем к земле, используя для этого специальные согнутые ещё на корабле железные рогульки. Другой же край укрепляем на толстых полутораметровых стойках. Таким образом, получаем косой навес, открытый лишь с одной стороны. Закончив с навесом, дружно берёмся за устройство ночных костров.

Руки и ноги предательски дрожат, и в глазах у меня резво прыгают красноватые точки – устал безмерно. Но без должного построения системы ночного обогрева нечего и думать о том, чтобы должным образом выспаться. Нас двадцать два человека, включая лейтенанта, и по правилам лесной ночёвки, длина костра должна быть не менее восьми метров. Сами понимаете, отыскать брёвна такой внушительной длины, просто не реально. Поэтому после недолгого размышления решаю зажечь только два костра у правой и левой стойки навеса. И дров меньше уйдёт, и следить за ними будет нетрудно. Перед тем, как укладываться спать, провожу последний инструктаж.

– Шинели всем снять, – командую я, своими действиями подавая всем пример. Ложиться следует головой в глухой угол, а ногами к костру. Ложиться надо по очереди. Стелите шинели на лапник и ложитесь на одну её половину. Другой же укрываетесь. Вот так. И не забудьте снять сапоги, а то завтра идти не сможете. И плотнее друг к другу прижимайтесь, не стесняйтесь. Чай, не красны девицы!

Лейтенант молчит и только красный огонёк его сигареты то и дело вспыхивает неподалёку от костра. Но нам уже не до него. Коли назначен он за нами смотреть, то пусть и смотрит, а мы скорее в «коечку». Проверив, как все улеглись, мы с Савотиным тоже ложимся, причём так же, как и шли во время марша. Он укладывается с одного края лежбища, а я с другого. Позиция для нас не самая лучшая, в серединке гораздо теплее, но у нас тоже есть некоторое преимущество. Костры греют наши обмотанные портянками ступни гораздо интенсивнее, нежели всем остальным. Короче говоря, у каждого есть как бы свой собственный источник тепла. Поставленный на ночь дневальный уже вовсю хрустит сухим валежником, и жёлтые колеблющиеся блики хаотически пробегают по выцветшему полотну брезента. Прикрываю глаза и тут же, словно разбуженный каким-то звуком, открываю их вновь.

– Как, – недоумеваю я, приподнимая голову, – неужели уже утро? Серый предутренний свет, пробивающийся сквозь густую растительность, подтверждает самые мои худшие подозрении. Осторожно, чтобы не потревожить спящего рядом Щербакова, вылезаю из-под брезента. Вижу беспробудно спящего дневального, привалившегося спиной к одной из стоек, и тут же понимаю, почему так замёрз. Забытые постовым костры почти затухли, и только едва ощутимое тепло сочится от белесых куч золы. Дрова в запасе ещё есть, и я принимаюсь разводить огонь. Себя я знаю, если проснулся под утро, то уснуть уже не смогу. Впрочем, до подъёма и так не далеко. Ещё часик народ поспит и надо будет его поднимать. Оба костра мне не осилить и все свои усилия я сосредотачиваю только на одном, том, который обогревает Савотина и прикорнувшего рядом с ним лейтенанта. Пусть они хоть утром поспят в относительном тепле. Пока вожусь с сучьями, поневоле начинаю понимать, почему в любом походе командир подразделения освобождается от какой-либо тяжёлой ноши. Раньше мне это казалось вопиющей несправедливостью. Как так! Мы все в мыле, тащим тяжеленные мешки с боеприпасами и оружие, а он идёт себе налегке, прутиком помахивает, да ещё на нас покрикивает! Но теперь, когда я сам побывал в шкуре хоть и небольшого, но всё же командира, до меня доходит, что если командир будет так же измотан, как и его подчинённые, то толку с него будет немного.

– Нет, нет, – однозначно понимаю я, – хоть один человек, но должен сохранять относительно трезвую голову, чтобы мог думать за всех сразу.

Шевельнулся лейтенант. Поднял голову, встревожено осмотрелся. Убедился, что всё в порядке и снова засунул голову под воротник полушубка. Но, поскольку, мне он не помощник, я продолжаю заниматься своими делами. Дела всего два. Как можно лучше разжечь костёр, и приготовить завтрак. Разумеется, второй раз использовать чужой сапог я не мог, и поэтому о приготовлении каши речь не шла. И недолго поразмышляв, решаю, что можно будет ограничиться сухим пайком и остатками чая, тем более что и того и другого у нас ещё много. Вскоре, привлечённые запахом и шипением подогреваемой тушёнки, начали просыпаться мои сослуживцы. И только один дневальный продолжал безмятежно спать. Увидев, такое вопиющее нарушение его распоряжений, Олег вскочил как ужаленный и без долгих разговоров отвесил бедолаге увесистую оплеуху.

– Ты что спишь, объедок? – напускается он на него. Ты разве не получил приказ дежурить с четырёх до семи? Это что, наш навигатор должен значит вставать посреди ночи и вместо тебя, урода, огонь поддерживать?! Получишь наказание по возвращению. И если ещё раз такое повторится, то сидеть тебе на «губе». Уж я об этом перед ротным походатайствую.

Сержант кричит не зря. И разоряется он совсем даже и не из-за провинности заснувшего дневального. В общем-то, тот не так уж и виноват. Но своим криком он как бы предупреждает всех остальных. Будьте настороже, не расслабляйтесь. И соответственно громогласный его крик в какой-то мере адресуется и лейтенанту. Вот, мол, мы всё же следим за дисциплиной. Боремся с нарушителями приказов и распоряжений!

Олег, равно как и все младшие командиры в Советской армии, наделён некоторыми возможностями, как для поощрения личного состава, так и его наказания. Какое же в реальности поощрение может дать нищий сержант нищему же солдату. Разве только устно похвалить, вызвав того из строя. Вроде как малыша погладить по головке и сказать: – «Утю-тю, ты мой хороший!» Вот и всё. А как же может наказать наш советский сержант нашего советского солдата? Наказать он его может куда как более действенно. Кроме общепринятой нецензурной брани, он наделён правом наказывать людей направлением их на внеурочные работы. То есть поощрить можно только морально, а наказать ещё и физически! Чувствуете разницу? Откуда же такое несоответствие одного другому? Почему даже на самой низшей командирской ступени уже даётся право физически воздействовать на подчинённого?

Следы этого нужно искать в далёком прошлом. Построенная на рабском, рекрутском принципе армия, так же как и толпа рабов понимала только один принцип действенного руководства – физический (кнутом). Принципы поощрения были введены в нашей армии не от необходимости, а вынужденно, как дань неким старорежимным традициям, когда даже рядовых иной раз награждали Георгиевскими крестами. Но каждый советский командир с младенческих ногтей знал, был уверен, и помнил даже глубокой ночью, что слушаться его будут только тогда, когда он будет страшен и ужасен. И чтобы быть страшным и ужасным, он был вынужден постоянно и в полной мере использовать основной принцип, лежащий в основе построения советской армии – принцип принуждения.

– Всё логично, – скажите вы. Всё правильно. Армия, сколоченная из людей, в большинстве своём служить не желающих, может повиноваться командирам только из-под палки.

Ведь недаром же советская армия, буквально рассыпаясь в прах в самом начале Второй мировой войны, поскольку «поощрялась» только единственным образом. Не подумайте, что орденами, отнюдь! Массовыми показательными расстрелами! Причём расстрелами не чекистскими, – в глухих лесах и оврагах, а расстрелами открытыми, при всём честном народе! За малейшую провинность очередного бедолагу выводили из строя на самое видное место, и командир его стрелял тому в затылок или в сердце. Это уж кому как было сподручнее. И вы думаете, сколько народа так было изничтожено? Сто? Тысяча? Ошибаетесь, многие десятки тысяч были убиты своими же собратьями, в назидание остальным, так сказать, временно уцелевшим.

Солдату, не желающему служить и воевать, таким примером доказывалась неотвратимость участия каждого в предстоящих жесточайших боях. Конечно, в битве можно было и погибнуть. Да только между одной и другой смертью всё же была некоторая разница. В первом случае, тебя расстреливали свои же за трусость, и закапывали в придорожной яме. Во втором, тебя убивал враг в честном бою, и хоронили тебя так и там, где потом родственники могли найти твою могилку. И ещё одно, пожалуй, самое важное. Всегда у солдата теплилась крошечная надежда на то, что в бою можно и уцелеть, выжить, даже после серьёзного ранения. И мне представляется, что именно эта крошечная надежда и позволила выиграть всю ту жуткую и кровавую, воистину мировую войну. Никакие танки, никакие «катюши», Сталины, Жуковы и Мерецковы не могли дать советской армии столько сил и терпения, сколько дала эта крошечная и робкая надежда на крошечный шанс уцелеть.

Советские военачальники хорошо усвоили уроки той войны, даже слишком хорошо. Все годы обучения в средних и высших военных училищах преподаватели не уставали внушать безусым курсантам, что победить в следующей войне, можно только низведя солдата до уровня бессловесной скотины, обученной крутить ручки наводки и дёргать танковые рычаги. И весь учебный процесс становления послевоенной офицерской поросли шёл под этими нетленными лозунгами, гласящими: – Заставить! Вынудить! Наказать!

И тут вдруг во всём мире начался научно-технический прогресс, разом смешавший и наполовину обесценивший столь замечательный и действенный механизм воспитания рекрутов. Караул! Трагедия! Оказалось, что приказать рабу быть умным, сообразительным и инициативным невозможно! И Советская армия содрогнулась от потери привычной точки опоры. Всё существование её, равно как и существование связанного с ней государства в одночасье оказалось в смертельной опасности. В начале шестидесятых военные и партийные деятели знали стопроцентно, что становому хребту коммунистической власти уже никогда не суждено догнать и сравняться с контрактными армиями. Дело было даже не в контрактном наборе, как таковом. Армии, даже набранные по призыву, но в демократических государствах были на голову боеспособнее рабской армии, насильно набранной и сколоченной в рабской стране. Было от чего взяться за голову!

К счастью, всё тот же технический прогресс принёс и весточку надежды. Армейские аналитики доказали, что тотальное оснащение войск ядерным оружием в конце концов сделает основную массу вооружённых сил попросту не нужной. Зачем нужны огромные массы войск, когда на агрессора нужно послать пару-тройку сотен ядерных зарядов? А лучше пару тысяч! А ещё лучше десятки тысяч!!! Ведь запустить ракеты смогут считанные сотни высших офицеров, которых легко можно хорошо кормить, и хорошо снабжать. Не правда ли блестящий выход из тупика? В случае чего, можно вообще всю армию разоружить и разогнать по домам. Ракета справится со всеми проблемами. И внешними и, разумеется, с внутренними.

Вот тут и началась та беспримерная авантюра, вошедшая потом в историю под названием «Гонка вооружений». Глупые американцы думали, что мы мечтаем поскорее стереть их с лица земли. И от большого страха тоже бросились строить ракеты и бомбы. Они не знали и даже не догадывались, что советские лидеры решали отнюдь не внешние проблемы. Они решали проблемы внутренние! И кстати, вполне понятную реакцию на безудержное вооружение американцев, наши военные пропагандисты прекрасно использовали в своих же корыстных целях.

– Вы видите, – не уставали вдалбливать нам замполиты на каждом занятии, – империалисты хотят установить мировое господство! Они наращивают усилия в гонке вооружений!

А те просто не знали, как ещё можно защититься и где укрыться от громадной, стремительно вооружавшейся империи, на знамёнах которой было начертаны призывы насильственного захвата мирового господства и поголовного уничтожения правящих классов во всех остальных странах мира, равно как и местных политических элит. Причём, все видели воочию, что империя советская, слов на ветер не бросает! Она последовательно и беспощадно насаждает коммунизм по всему земному шару, не считаясь ни с историческими традициями, ни с правами частной собственности, ни с христианским милосердием.

Возможно, мои слова покажутся кое-кому излишне резкими и даже издевательскими. Но работа писателя и состоит в том, чтобы каждую проблему рассмотреть со всех сторон, выявить подспудные течения, действующие в том или ином обществе и те мысли, которые простые люди предпочитают держать при себе. Ведь писатель не партийный функционер и не военный аналитик, которые волей-неволей должны писать только то, что нравится их начальникам. Писатель – человек свободный от рождения. Чаще всего он живёт плохо и бедно, но не потому, что плохо работает, а потому что врать не может, а красть ему просто нечего. Очень легко расправиться с таким писателем, и обычно властям очень хочется это сделать. Вовсе не потому, что тот так плохо пишет, с этим справится любое издательство, а потому, что в каждом из нас есть такая субстанция, как совесть. Просто она очень глубоко вовнутрь запрятана. И когда проклятый писака, вдруг начинает её оттуда доставать, то так больно терпеть такую муку, так невыносимо, что хочется его собственными руками изорвать на клочки и развеять мерзавца по ветру!

В Бангкоке, столице Тайланда – страны, где ныне находятся девять американских баз, с которых непрерывно поднимаются в воздух самолёты, чтобы бомбить Вьетнам.

Илья Глазунов, художник

Однако пора бы мне заканчивать досужие рассуждения – труба зовёт. Мешок на спину, компас в руки, и марш-марш служивый! Какое-то время придерживаюсь берега реки, но скоро понимаю, что далеко так мы не уйдём. Наша колонна растянулась едва не на километр и связь между нашими попутчиками того и гляди, окончательно оборвётся. Поэтому, наткнувшись на очередную звериную тропу, останавливаюсь. Жду, пока все соберутся в кучу. Идти нам сегодня придётся долго, часов десять и хочется пройти их в относительном комфорте и безопасности. Те, кто никогда не бывал в дикой тайге, вряд ли оценят мои действия. Им просто никогда не приходилось попадать в такие ситуации, когда несчастные двести метров буреломного пространства приходится преодолевать в течение целого часа. А я в такие переплёты попадал не раз. И теперь не хочу, чтобы все остальные попали тоже.