Текст книги "Даниил Андреев"

8. Хлопоты о старшем брате

«Слушай, Дима, нет ли теперь какой-нибудь возможности тебе вернуться в Россию? Приложи все усилия; здесь (в Москве или в Ленинграде) не так уж невозможно устроиться», – писал Даниил брату в сентябре 1928 года. Тот и сам не оставлял мыслей о возвращении и оставался апатридом, не желая принимать французское подданство. «И не в силах к тебе возвратиться, / И не в силах тебя разлюбить» – строки из тогдашнего его стихотворения о России. В 1928 году в Париже у него вышла вторая книга стихов – «Недуг бытия». Вступив в группу «Кочевье», он участвовал в ее вечерах в «Таверне Дюмениль» на Монпарнасе, где собирались молодые литераторы русского Парижа, читал стихи, в декабре сделал доклад к 135-летию со дня рождения Тютчева, опубликованный в «Воле России». Стал печататься как критик. Но жить в переполненной русскими эмигрантами Франции было трудно, главное – не на что. Литература прокормить не могла, приходилось браться за любую работу: чернорабочий на фабрике, типографский наборщик, киномонтажер. Не зная советской жизни, представляя ее по газетам и рассказам, в своей любви к России Вадим Андреев хотел верить в лучшее. И верил. Об эмигрантских мытарствах брата Даниил позже рассказывал: у него часто не хватало денег даже на пачку папирос. Писал: «После окончания Сорбонны ему пришлось вместо философии заняться развозкой на тачке масла и молока по парижскому предместью».

И тогда, и позже Вадим Андреев был близок к части русской эмиграции, настроенной если и не просоветски, то вполне лояльно к режиму, въяве не знакомому. Левые настроения и симпатии к Стране Советов росли, жаждавшие верить пропаганде верили, от страшных слухов отмахивались. Тем более что предвоенная европейская жизнь не казалась радужной. Видимо, в не дошедшем до нас письме младшему брату он писал о необходимых бумагах, надеясь на помощь тех советских писателей, с которыми познакомился в Париже. Например Бабеля, чей московский адрес просил сообщить.

Исаак Бабель, арестованный в 1939-м, рассказал следователям, что в 1927 году в Париже встречался с Вадимом Андреевым. Тот вместе с молодыми поэтами приходил к нему «на квартиру по улице Вилла-Шовле, дом 15»¹⁷⁶, и Бабель позже ходатайствовал о его возвращении в Москву.

Но особенные и небезосновательные расчеты были на помощь Горького.

Отвечая брату, успевший кое-что разузнать и убедившийся в том, какие громоздятся преграды, в феврале следующего года Даниил писал:

«Димочка, дорогой мой, задерживаюсь я с письмом потому, что наведение справок относительно моего ручательства, которое я хочу тебе послать, заняло много времени; до сих пор я не выяснил некоторых пунктов <…>

Относительно твоего приезда у меня есть большие сомнения. Но мне так хочется тебя видеть, последнее время я так много о тебе думаю и так жду тебя, что мне ужасно трудно тебе советовать отложить возвращение. Дело, однако, в том, что, во-первых, тут трудно найти работу, особенно такой, можно сказать, “умозрительной” профессии, как ты (я разумею твою Сорбонну). <…> В общем, можно в Москве достать комнату с тем, чтобы ежемесячно платить от 25 до 50 рублей – сумма, как видишь, довольно солидная. Когда ты думаешь приехать? Если этой весной или летом, то на первое время тебе поможет гонорар, который я, по всей видимости, получу с кинофильма “Белый Орел”, темой которому послужил папин “Губернатор”. Но что будет дальше – сам не знаю, моя дальнейшая судьба “темна и таинственна”. Работа по-прежнему случайная.

Вот такие предупреждения. <…> В конце концов без работы (регулярной) ты можешь сидеть и там и тут, разница же в том, что здесь будут свои, что здесь своя земля, свой воздух, свой народ. Поэтому я далеко не категорически отговариваю тебя от приезда, отнюдь нет. Да, кроме того, сюда примешивается и личная моя тоска по тебе».

Продолжив письмо через две с лишним недели, он сообщил еще более удручающие новости: «Юрист, наведя справки, сказал мне следующее: мое ручательство, как ручательство не члена партии и даже не члена профсоюза (что особенно грустно), не может играть никакой роли. Я проверил эти сведения, и, кажется, они справедливы»¹⁷⁷.

Юрист, к которому обращался Даниил, вероятнее всего Муравьев, близкий друг Добровых. Он продолжал непосильную адвокатскую борьбу за справедливость. В 1922 году принял участие в защите ЦК правых эсеров. Как следствие, оказался арестован и на три года выслан из Москвы, правда, через несколько месяцев возвращен благодаря давнему знакомству с Дзержинским. В 1924-м вновь стал адвокатом и продолжал защищать, пока это властями допускалось, гонимых и обвиняемых. В 1929-м пытался защитить тверского крестьянина Чуркина, записанного в кулаки и обвиненного в антисоветской деятельности. Так что не только о возможности помочь возвращению брата, но и о том, с какой политической целесообразностью действуют советские законы, Николай Константинович мог поведать обстоятельно.

Сомнения Даниила, не изведавшего еще всей беспощадности действительности, от коей, как могли, его продолжали оберегать любящие тетушки, наверное, тоже помогли охладить патриотический пыл, с каким старший брат добивался возвращения. В «Стихах о России» он говорил о своей жизни «в огромном пространстве разлуки». От отчаяния его спасала не только поэзия, которая не спасла его друга, Бориса Поплавского. Спасала семья. 22 января следующего, 1930 года у него родилась дочь. Ее, как и мать, назвали Ольгой. Узнавший новость лишь летом, Даниил писал: «Димка, родной мой, если б ты знал, как мы были счастливы! Мы слышали уже со стороны, что у вас родилось дитя, но не знали более ничего, даже того, мальчик это или девочка. Я писал тебе, и даже очень большое письмо (весной) – разве ты его не получил?

Мне очень понятно твое счастье – не удивись этому, – может быть, это странно слышать от человека, который даже и не женат, но я хотел бы иметь ребенка. За вас с Олей я радуюсь всей душой и целую вас всех троих и обнимаю. Как я хотел бы видеть вас!»¹⁷⁸

9. Стихиали

Следующее лето Андреев провел не в Тарусе, как хотел, а на Украине. Это июль – август 1929-го. На Днепре в Посадках, недалеко от Триполья, была дача семьи Аллы Тарасовой. Сюда он приехал с Малахиевой-Мирович. По ее стихам, пометам под ними можно представить их путь до Киева на поезде и дальше долгим знойным днем по Днепру на пароходике, на котором «под низким потолком спрессованные люди, / Таранья чешуя и кости на полу», где вокруг озабоченные, хмурые, «заморенные» лица.

В шутливом дачном стихотворении изображено утро: «В комарином звоне гулком / Даня спит и видит сон: / Принесла торговка булки, / Сливки, масло и лимон». Увы: «Пробуждение ужасно – / пусты стол и кошелек». В другом, обращенном к Даниилу, – звездная ночь, бессонная беседа о «сужденной встрече», признание: «Так мать святого Августина / На эти звездные края / С тревогою за душу сына / Глядела, как сегодня я». И дата: «17 августа 1929, 3 ч. утра».

Варвара Григорьевна называла Даниила «зам. сына». Он ее – баба Вава. Ее одухотворенное присутствие можно разглядеть во многих его увлечениях – поэтических и мистических. Старушечьего в ней не было, несмотря на ее шестьдесят лет. Жизнь она прожила в исканиях, в увлечениях и разочарованиях. Не только в идеях, но и в людях. Учась на Высших женских курсах в Киеве, стала народницей, участвовала в революционном кружке. Отстав от народников, пережив нервное расстройство, поехала за границу, в Европу. Потом, в том же родном Киеве, сблизилась с Львом Шестовым, чье влияние оставило в ней заметный след. Пожив в Петербурге, в 1901-м поселилась в Москве. Всегда много писала – прежде всего стихи, которые всю жизнь были ее дневником. Писала и прозу, переводила. Печаталась как критик – театральный и литературный. В ее писаниях религиозно-философское мироощущение сочеталось с артистизмом. Флоренский говорил, что в Варваре Григорьевне есть какая-то «оккультная топь». Переведенный ею (вместе с М. В. Шиком) труд Уильяма Джемса «Многообразие религиозного опыта» Андреев не мог не прочесть с особенным вниманием, о нем он упоминает в «Розе Мира». Малахиева-Мирович считала, что ее связывает с юным другом духовный и «кармический мост», они беседовали о «космическом сознании», она рассказывала ему сны, читала свои стихи:

 
Горит светильник мой не прямо,
И пламя припадает ниц.
Кристаллов слез двойная рама
Туманит взоры звездных лиц.
Тусклы надзвездные просторы,
Земной теснины мрак глубок,
И на меня глядит с укором
Распятый в небе Мотылек.
 

После революции она печаталась в основном как детский поэт. На следующий год после этой поездки к Тарасовым начала вести дневник «О преходящем и вечном».

Трипольское лето отозвалось в «Розе Мира» рассказом о стихиалях – духах природы:

«Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к тем, чье ликование я чувствовал над этим полем».

Так он описал пронзительное ощущение того, что все в природе не только живет собственной таинственной жизнью, но и являет совершенно иную, отдельную от утонченного созерцателя одухотворенность.

Позже, называя любимым цветком – как героиня андерсеновской сказки – лилово-розовый цветок репейника, он говорил о его особенной ауре, может быть, связанной с символикой вечно женственного или с Готимной – Садом Высоких Судеб.

О растениях, наделенных чувствительностью, писал еще Эдгар По, фантастичность которого Достоевский называл «какой-то материальной». Но одушевление природы, прочувствованное единство с ней – «всё во мне, и я во всём» – свойство не только романтических писателей. Оно есть в любом человеке. В древних религиях существовало поклонение рощам, деревьям и растениям. В Индии священны не только реки и горы, но и отдельные скалы, пещеры, говорящие деревья – в каждом живет свой дух. Анимизм – вера праотцев в то, что во всем окружающем есть душа, – стал инстинктивной верой поэтов. И то, что Андреев в поле подсолнечников разглядел «невидимые существа» – стихиали, отличало его мировосприятие. Так он был устроен – во всем видел иноматериальную духовную жизнь. Через годы трипольское видение превратилось в обстоятельную классификацию светлых и демонических стихиалей.

Возвратившись в Москву в конце августа, он сразу остро ощутил подступающую осень с холодящими туманами, с утренниками и ледяными росами, желтящими травы. А цветущие поля, вспоминаясь, вызывали теперь строки о подступающей гибели, изображенной с мифологической пышностью: «Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана, / Стикса загробного лед жизни скует берега». Наступала осень 1929 года, и для многих и многих грядущей зимой «лед» Стикса станет из метафоры явью.

Той осенью под колокольное молчание и гром газетных заголовков власть железной хваткой взялась за крестьянство, определив врага – «кулака». Началась пора коллективизации, раскулачивания, голодомора. Мужика разоряли, провозглашая принудительный труд социалистическим. «По воле партии» течение жизни направлялось в железобетонные берега ударно строящейся утопии. В те берега погнали и писателей. Со страниц книг должны были звонить сталинские колокола.

«Должен признать, что в 1928–1930 г<одах>, будучи не согласен с решениями партии и правительства об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, я особенно озлобился против советской власти»¹⁷⁹ – за этим признанием на допросе, заключенным в следовательские формулировки, умонастроения Андреева тех лет. И не только его.

Глухо, но и до Москвы дошли известия о массовом расстреле в Соловках в ночь на 29 октября 1929 года трехсот политических заключенных, а следом и уголовников, убиравших трупы.

Но совершавшееся отзывалось пока в стихах Даниила Андреева вместе с его собственными метаниями, любовью и тоской, размеренными строками как далекое эхо: «Кончено лето души. Из долин надвигается стужа. / Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены…»

10. Дружба

7 января 1930 года умер Иван Алексеевич Белоусов. Следом, 22 января, – Алексей Евгеньевич Грузинский. Оба – приятели Леонида Андреева из кружка «Среда» и близкие знакомые Добровых.

До издания «Реквиема», куда вошли письма к нему старого друга, снабженные им примечаниями, Белоусов не дожил. В заботах, связанных с книгой об отце, приходя к Белоусовым, Даниил ближе сошелся с сыном писателя – Евгением. Знакомство их началось еще в 1925-м или даже в 1924 году. Когда он первый раз пришел к ним, «Женя… гонял во дворе тряпичный футбольный мяч. Футбол был его страстью. Ирина Павловна, к которой Даня пришел, захотела их познакомить: ровесники, один – сын Леонида Андреева, другой – Ивана Алексеевича. Она с большим трудом докричалась до сына», – так со слов Евгения Белоусова рассказывает историю их знакомства вдова поэта, позже ставшая и вдовой Белоусова. «Ранние фотографии Даниила (30-х годов) сделаны именно Женей, – сообщает она. – Важной частью их дружеского общения было чтение друг другу: Даниил читал Жене стихи, а Женя Даниилу – свои оригинальные рассказы. Женя благоговел перед Даниилом и полностью осознавал его место в русской культуре»¹⁸⁰. Друг с другом они могли говорить обо всем – и о стихах Гумилева, и о злободневности.

В 1930 году в Москве впервые проходила Спартакиада народов СССР. Первый ее день завершился карнавалом на Москве-реке. У Парка культуры проплывали баржи с конструкциями и муляжами на темы пятилетки, пели хоры, гремели духовые оркестры, по берегам толпились зрители. Представления закончились фейерверком. Зрелище впечатлило Даниила Андреева. В поэме «Симфония городского дня» отзвуки этого «советского карнавала» с «социалистической скинией».

В марте в статье «Головокружение от успехов» Сталин одергивал старательно выполнявшую верховные указания номенклатуру. Они, оказывается, перестарались, и «дело организации артели начинают со снятия колоколов. Снять колокола – подумаешь какая революционность!»¹⁸¹ – иезуитски язвил вождь.

В том же году, в октябре, прошли аресты по делу «Промпартии», вредителей, проникших, как писали газеты, повсюду, развернувших шпионаж и диверсии под руководством генштабов Франции, Англии и прочих капиталистических государств. Но бдительное ОГПУ их разоблачило. Опыт Шахтинского дела учли, процесс, закончившийся 7 декабря, прошел гладко, приговоренных отправили в лагеря.

Будущая жена поэта, Алла Бружес, пятнадцатилетняя школьница, заканчивавшая семилетку, запомнила страх того времени: «Арестовали моего дядю. И я полгода стояла у окна каждую ночь и ждала, что за папой придут. Кончилось это трагикомично. Во двор въехала машина… Я была совершенно уверена (это было уже полгода такого еженощного стояния у окна), что приехали за папой. Потом машина развернулась, оказалось, что это – грузовик. Со мной сделалась истерика»¹⁸².

Даниил в апреле засел за работу «над книжкой для детей о рыбной промышленности». Вероятно, заказ помог получить Коваленский, бывший тогда членом «комиссии по созданию новой детской книги» при ВЦИКе. Работа не вдохновляла, требовала усидчивости, мешала писать свое. Но заработок был необходим.

Его товарищ по курсам Вадим Сафонов, почти забросив стихи, уже числился опытным очеркистом, издав книгу о естествоиспытателях – «Ламарк и Дарвин». С ним можно было советоваться о новой работе как с профессионалом. И хотя они встречались реже, Даниил не мог не приехать к нему на свадьбу. Жил в ту пору Сафонов в Сергиевом Посаде, где жила и Малахиева-Мирович. Только что, в январе, городок переименовали в честь взорванного эсерами большевика в Загорск. Гостей собралось немного, невеста, с которой Андреев познакомился еще в школе, где она училась классом или двумя младше, а потом встречался на Литературных курсах, сидела за скромным свадебным столом и ежилась от прохлады. Внимательный Даниил накинул ей на плечи свою куртку. Чувствуя себя взрослой, она вызывающе спросила: «Даня, вы бывали у проституток?» И он со всей доверчивой честностью ответил: «Да, был один раз», хотя и не любил вспоминать о временах «Дуггура».

11. Некоторые перемены

В добровском доме происходили перемены. Они казались не слишком существенными. Но происходили. Саша Добров расстался с Ириной. Жизнь пары, искавшей, но не нашедшей опоры друг в друге, не задалась. Появилась веселая Маргарита. Соседка, тогда совсем маленькая девочка, Викторина Межибовская, любимица дома, на всю жизнь запомнила ее «сказочный подарок – маленьких стеклянных розовых свинок». Но Саша и его жена жили совсем иными интересами, чем Коваленские и Даниил, в последнее время особенно сблизившийся с Александром Викторовичем. Характеры у всех были непростыми. Да и жилось многолюдной семье, где главным кормильцем пожилых женщин, опорой молодых пар и не готовых к житейским сражениям поэтов оставался старый доктор.

Феклуша его боготворила, трогательно старалась ему услужить, угодить. «Она всегда боялась пропустить момент, когда надо было подать калоши и палку Филиппу Александровичу, когда тот выходил на улицу», – вспоминала соседка. Доктор ежедневно шел пешком на Пироговскую, в больницу, а по вечерам обходил пациентов, почти всегда бесплатно.

В огромном, во всю стену зеркале, которое висело в прихожей, входящие в дом и поднимавшиеся по широким деревянным ступеням взглядывали на себя, прежде чем войти, открыв белую застекленную дверь налево, в переднюю. Приемная доктора теперь помещалась в столовой, перегороженной занавеской. А из передней дверь налево вела в бывший кабинет доктора, где жили его сын с женой, а направо – в гостиную-столовую, где поместился Даниил. Рядом теснились соседи, к которым вел темный и узкий коридор. И вот Саша с Маргаритой уехали попытать счастья в строящийся, прославленный газетами город металлургов, куда только что подвели железную дорогу, – Магнитогорск. Станция – деревянный барак, над стройплощадками среди степи высится гора Магнитная. На «стройке социализма» работали не одни комсомольцы, но и тысячи заключенных.

«Их отъезд немного разрядил атмосферу, которая в нашем доме сгустилась за последние 2 года до того, что стала трудно переносимой. – Не могу тебе в письме описать всех обстоятельств, взаимоотношений, причин и проявлений антагонизма – для этого потребовалась бы целая тетрадь. К этой зиме семья разделилась на резко очерченные лагери: Шура, ее муж и я – с одной стороны, Саша и Маргарита, с другой, мама и дядя посередине, то ближе к одному стану, то к другому. Все это было ужасно мучительно».

Заняв освободившуюся – до их возвращения – комнату, Даниил не скрывал радости, делился ею с братом:

«После 7 лет, проведенных в нашей “ночлежке”, где жило 5, одно время даже 6 человек, после семилетней варки в хозяйственно-столово-телефонно-разговорно-спально-крико-споро-сцено-дрязго-семейном котле (я преувеличиваю мало!) – после 7 лет почти полной невозможности систематически работать и заниматься – и вдруг очаровательная, тихая, солнечная комната, с двумя окнами на юго-запад, мягкой мебелью, библиотекой, легкими летними закатами за окном – пойми!!

Жаль только одного: я до сих пор мало пользовался этим великим жизненным благом для “своей, серьезной” работы. Третий месяц сижу над книжкой для детей о рыбной промышленности. Это скучно (и трудно), но ничего не поделаешь. Рассчитываю недели через 2 кончить, получить часть гонорара и укатить куда-нибудь. Далеко, вероятно, не придется – разве только, б<ыть> м<ожет>, на Украину. Но и то под сомнением. А осенью, возможно, будет очень интересная работа: о древнеперуанской культуре. Да и “своим” займусь.

С воинской повинностью у меня так: я попал во вневойсковую подготовку, т. е. 1 месяц на протяжении года или двух должен проходить военную премудрость здесь, в Москве. Я доволен этим: к войне и военному делу не чувствую никакого тяготения»¹⁸³.

Малахиева-Мирович, у которой перед глазами проходили горести и радости добровского дома, писала о нем: «Странноприимница для одиноких скитальцев, душевный санаторий для уязвленных жизнью друзей и нередко “дача Канатчикова” – для самих членов дома». И добавляла: «Разнообразные горести, усталость, нервы всех членов семьи не мешают попадающему в атмосферу этого дома ощутить себя в теплой целебной ванне и уйти согретым и размягченным»¹⁸⁴.