Текст книги "Даниил Андреев"

3. Блок

Среди великих созерцателей «обеих бездн», горней и демонической, кроме Иоанна Грозного и Достоевского в «Розе Мира» назван Лермонтов. «Четвёртым, – говорит Андреев, – следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший, сравнительно с этими тремя, масштаб его личности». Но именно Блок оказывается его самым близким спутником в «темные годы».

Даниил Андреев вырастал с блоковской поэзией. Блока, чувствуя с ним внутреннее родство, почитал не только его отец, он стал главным поэтом для поколения его сестры. Александра Филипповна рассказывала потьминским солагерницам о Блоке – «не только о творчестве, но и отдельные эпизоды из жизни поэта»¹⁰³, с актерским воодушевлением читала стихи. Ее муж, троюродный брат Блока, воспитывался в ближайшем символистском окружении поэта.

Когда-то Блок написал о себе: «“Мистицизм” дал мне всю силу к жизни, какая есть <…> она проявилась хотя бы в тех же стихах…»¹⁰⁴ Андреев воспринимал блоковскую поэзию именно мистически, переживал ее не как «литературу», а как жизненное откровение. Слова любимого поэта о том, что «революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах», что она проявление «помрачения золота и торжества лилового сумрака»¹⁰⁵, для него не метафоры, а протокольное описание событий. Глава о Блоке в «Розе Мира» названа «Падение вестника». В ней судьбу поэта он представляет как трагедию духовного спуска по лестнице мистических подмен. В его стихах он узнает урбанистические пейзажи Дуггура, слышит призывы лунных демониц: «Бегите все на зов! на лов! / На перекрестки улиц лунных!»

Для него очевидно, что Блок побывал в Дуггуре. Ведь «каждая душа человеческая, побывавшая в этом темнолунном городе, не может не помнить этого, хотя бы и совсем смутно». А в петербургских стихах Блока ему видятся ожившие призраки Дуггура, и среди них демоница Воглеа, исподволь подменившая образ поруганной Прекрасной Дамы. Стихи – самые убедительные свидетельства пребываний там, и, рисуя демонический мир, над которым высится статуя Всадника с дымящимся факелом на исполинском змее, а не на вздыбленном коне, он цитирует строфы блоковского «Петра».

В лирических книгах Блока Андреев всюду обнаруживает демонические отблески и образы. Незнакомка для него существо, влекущее сквозь чадные, мутные ночи в лунный Дуггур, его обитательница. Считая Блока зараженным неутолимым томлением к Незнакомке, он здесь говорит столько же и о себе, сколько о любимом поэте. О своей очарованности лунным образом, мерещившимся за очевидно посюсторонним обликом одноклассницы – Галины Русаковой. За ним ему и позднее чудился Дуггур, ее имя он называл в стихах лунным.

Некоторые стихи Блока Андреев считает документами, говорящими «о жажде саморазрушения, своего рода духовного самоубийства». Эту же тягу к гибели, которой хочет сердце и «тайно просится на дно», пережитую Блоком, влюбленным в Волохову, но видевшем за ней другой, мистически соблазнительный образ (непременно связанный с Дуггуром!), Андреев ощутил вслед за гипнотизировавшим его поэтом. У него гибельность приходит с несчастной любовью к Русаковой. Поэтому, чтобы понять происходившее с ним в «темный период», нужно вчитаться в то, что он пишет о «падении» Александра Блока. В главе «Розы Мира», ему посвященной, любовь и горечь. Он переживает «падение вестника» как собственное:

«Блок всю жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком. Ничего непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей да угаром цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: в сущности, какое тут уж такое будто бы ужасное падение, о какой гибели можно говорить?»

Блоку падение в итоге прощается – после кратковременного пребывания в чистилищах, вместе с Леонидом Андреевым, с Фетом и другими небезгрешными творцами, он – согласно «Розе Мира» – помещается в Синклит Небесной России.

4. Галина Русакова

Поэзия Блока так переживалась Даниилом, что стала высвечивать события его жизни, трансформируясь в образы собственных незнакомок, двойников и снежных масок.

Еще в 1923 году написана позже переработанная «Элегия», обращенная к Галине Русаковой, когда он надеялся, что их «свиданья рассыпаны млечною пылью / У будущих солнц, на еще не пройденном пути». «Элегию» он включил в посвященный первой любви цикл «Лунные камни». Это камни ночного пейзажа Дуггура. Через стихотворения, повторяясь, проходят мотивы заиндевелой, вьюжной Москвы, озаренной фонарями.

«Бульвар уже был совсем пуст, когда на него вышел молодой поэт, – повествовал он в «Сказочке о фонаре», – разгоряченный стихотворным письмом к своей возлюбленной, которое и писал весь вечер. Теперь ему хотелось, чтобы прохладный ветер освежал его лоб, а над головой сверкали звезды. Но тысячи городских фонарей затмевали свет небесных светил, небо казалось невыразительным и бледным». Поэт сказочки автобиографичен, и в его стихах связавшиеся с блоковской «Снежной маской» переживания ведут в мир заснеженный, ночной и узнаваемо московский.

 
Там, за городскими пустырями,
За бульваром в улице немой
Спит под газовыми фонарями
Снег любви зеленоватый мой.
 

Виновница воспаленных страданий поэта вряд ли понимала мистериальный масштаб, до которого они вырастали в его стихах. Но под голубоватым лунным светом тени на снегу становились фиолетовыми, вытягивались и оживали, увлекая, на грани сумасшествия, в иррационально сумрачные миры. Эти миры, для него непреложно реальные, представлялись Дуггуром, в подробностях увиденным позже, в сновидческие тюремные ночи.

Терзания неразделенной любви влекли на полуночные улицы. Часто ему сопутствовал закадычный друг, Юрий Попов. Их бессонные гулянья легко заводили в лунный морок. А в воображении она, земная и своенравная, не кокетливая, но гордящаяся собой, косами «цвета меда», тянувшаяся к человеческому счастью, представлялась нездешним образом, «правящим снами».

 
Я молил, чтоб идти вдвоем
Сквозь полуночный окоем
В убеленные вьюгой края
В совершенном царстве моем.
Не услышал мольбу никто.
Плотным мраком все залито…
 

Путь в «совершенное царство» оказывался невозможен без ее лица, ее светящихся глаз.

О Галине Русаковой и Юрии Попове, двух действующих лицах поэмы «Дуггур», нам известно мало. Был ли Попов удачливым соперником поэта? Но именно этот «треугольник» – главное переживание на «темных» и «светлых» кругах юности. Первая и неразделенная любовь выводила на извилистые тропы, воздвигала миражи отчаяния.

5. Юрий Попов

Одноклассника Юрия Попова Даниил Андреев называет темным другом ненастной молодости. Попов был единственным спутником и поверенным его полуночных плутаний, которого он любил «горчайшею из дружб». Дружбу запутала несчастливая любовь:

 
И вот, святое имя юное,
Намеком произнесено,
Зашелестело птицей лунною,
С тех пор – одно… всегда одно.
 

Оба соперника были отвергнуты. Но, наверное, только Андреев так мучительно переживал «неразвязуемый» узел. Поэтому в задуманном «безумном бунте» с упорством решил идти до конца, не считаясь ни с чем и ни с кем. Попова он невольно увлекал за собой, так ему казалось.

 
Долг осмеян. Завет – поруган.
Стихли плачущие голоса,
И последний, кто был мне другом,
Отошел, опустив глаза…
Брезжит день на глухом изгибе.
Время – третьему петуху.
Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,
К непрощающемуся греху.
 

К тому, что сказано Андреевым о друге в стихах, добавить можно немногое. Тогда, в ненастной молодости, Юрий Попов начал пить, потом спиваться. Он стал художником – карикатуристом и мультипликатором. Сотрудничал в «Крокодиле», работал как художник-постановщик, его имя стояло в титрах известнейших в те годы мультфильмов – «Квартет» (1935), «Котофей Котофеевич», «Любимец публики» (1937). Но друзья-художники о нем с осуждающей усмешкой говорили: «Попов всюду, где бывает в гостях, выпивает весь одеколон»¹⁰⁶.

Трагедия произошла в сентябре 1941 года. Попов в подпитии дежурил на крыше, тушил зажигалки и сорвался. В его гибели Даниил винил и себя. Почему? Вряд ли кто-нибудь сможет ответить. То ли он считал себя ответственным за то, что друг стал спиваться, и пил так, что даже казался похожим на одержимого бесами. Так о нем говорили. Или речь идет о неведомом нам поступке? Чуткие совестливые люди всегда ощущают вину, когда погибают близкие. Он переживал эту вину мучительно:

 
И камень зыбких лестниц мрака
Шатнулся под твоей ногой:
Ты канул – и не будет знака
Из рвов, затянутых пургой.
Лишь иногда, пронзив ознобом,
Казня позором жизнь мою,
Мелькнет мне встреча – там, за гробом,
В непредугаданном краю.
 

Андреев считал себя недостаточно наделенным способностью к раскаянию. Писал об этом жене из тюрьмы, когда та заметила, что он мучает себя тем, что от него не зависит, что он напрасно не пытается «забыть тропинок», закручивавших его юность¹⁰⁷. Он возражал:

«Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени. <…> Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла, – хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется – чтобы развязаться – не знаю, где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. А не вспоминаю – по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины»¹⁰⁸.

 
Но зачем же головокруженье
Захватило сердце на краю
В долгий омрак страстного паденья,
В молодость бесславную мою?
Узел жизни – неужели это,
Что я в молодости завязал?
 

Подобные мучительные вопросы Даниил Андреев не переставал себе задавать всю жизнь, считая, что именно он погубил Юрия Попова, что «виноват, и притом сознательно, в пьянстве друга»¹⁰⁹. В черновиках «Розы Мира» есть запись о нем, о себе и Дуггуре: «Ю<рий> был в Дуг<гуре> спасен сил<ами> Св<ета> без самоуб<ийства>; т. е. не изжив соблазн до конца. Противовес слаб, но все же есть, и поэтому [он] не отягчит себя так, как мил<лионы> др<угих>. Об этом люди почти всегда молчат, да и смутно понимают. – У меня был противовес, и в момент решит<ельного> выбора ты бы отверг Дуг<гур>».

6. Поступки

«Когда произносишь слово “соблазн”, напрашиваются привычные ассоциации с набором недостойных поступков, совершаемых человеком, поддавшимся ему. Ничего этого в жизни Даниила не было: он не пил, не употреблял наркотиков, не предавался и не помышлял ни о каких извращениях, не касался женских объятий. Было сложнее и страшнее. У Даниила все и всегда уходило из реального плана в бесконечность. Так было и в темном периоде юности: да, есть и факты, о которых я знаю и не стану рассказывать, потому что дело не в них, немногих, а в том, что он слушал тот призыв к гибели»¹¹⁰ – так сдержанно о «темном периоде», о котором он очень откровенно рассказывал ей, свидетельствует его вдова.

Андреев искал полной гибели: ряд поступков, ведущих вниз, следовало завершить самоубийством. В блоковские «лиловые миры» и «серую бездну» должны свести, ступень за ступенью, всё более преступные действия. Он выстроил придуманную методологию духовной смерти. Следуя ей, воображал он, можно осуществить уничтожение собственной души. Среди этих поступков должны были быть – убийство животного, женитьба на нелюбимой и даже, если верить одной из современниц, приводящей признание поэта о такой попытке, убийство человека. «Он не сумел это сделать, но при этом поранил себе ножом руку (об этом у него были стихи)», – сообщает мемуаристка, добавляя: «Правда, предлогом для такого намерения было оскорбление девушки (вовсе ему не близкой)»¹¹¹.

Эти поступки он называл тогда «служением Злу». Что ж, самоубийство тоже демонический вызов, и последний, какой может бросить человек Богу: «Возвратить Творцу билет». Этим вызовом, а не сладострастием тайной блоковской гибели, бредил Маяковский, маниакально, по крайней мере в стихах, примеряясь к самоубийству.

Но Даниил Андреев во власти морока и темного искуса с самого начала чувствовал, что Кто-то хранит его и на гибельном краю. В поэме «Немереча», обращаясь к Судьбе, он откровенен:

 
Как много раз Охране покориться
Я не хотел, но ты права везде:
Дитя не тонет в ледяной воде,
И ночью рвется шнур самоубийцы.
 

Ледяная вода – вода проруби на Черной речке, куда он влетел, катаясь на санках, в радужном детстве. Был ли рвущийся шнур петли? Вернее всего, что был, хотя нигде и никому об этом не рассказывал: в стихах он, как и всегда, ни о чем не говорил всуе. Не мог он не пережить те «роковые дни», о которых сказано Тютчевым: «И кто в избытке ощущений, / Когда кипит и стынет кровь, / Не ведал ваших искушений – / Самоубийство и Любовь». О подобном своем состоянии он написал почти теми же словами: «…росла и пенилась в крови / Тоска, ничем не утоляемая, / О смерти, страсти, – о любви».

Но самым страшным соблазном стал кощунственный замысел духовного самоубийства, последнего вызова: «Все святыни отдам за мгновенье – / Бросить вызов законам Отца…»

Стихотворение, написанное, когда он уже изживал пору Дуггура, в марте 1930-го, говорит о страшном проступке на задуманном пути. После его совершения в душу должна хлынуть мистическая ночь и погубить ее: «Мерно вонзит нож / В сердце свое душа».

Об одном деянии, ведущем вниз, к саморазрушению, рассказано в «Розе Мира»:

«В моей жизни был один случай, о котором я должен здесь рассказать. Это тяжело, но я бы не хотел, чтобы на основании этой главы о животных у кого-нибудь возникло такое представление об авторе, какого он не заслуживает. – Дело в том, что однажды, несколько десятков лет назад, я совершил сознательно, даже нарочно, безобразный, мерзкий поступок в отношении одного животного, к тому же принадлежавшего к категории “друзей человека”. Случилось это потому, что тогда я проходил через некоторый этап или, лучше сказать, зигзаг внутреннего пути, в высшей степени темный. Я решил практиковать, как я тогда выражался, “служение Злу” – идея, незрелая до глупости, но благодаря романтическому флёру, в который я ее облек, завладевшая моим воображением и повлекшая за собой цепь поступков, один возмутительнее другого. Мне захотелось узнать наконец, есть ли на свете какое-либо действие, настолько низкое, мелкое и бесчеловечное, что я его не осмелился бы совершить именно вследствие мелкого характера этой жестокости. У меня нет смягчающих обстоятельств даже в том, что я был несмышленым мальчишкой или попал в дурную компанию: о таких компаниях в моем окружении не было и помину, а сам я был великовозрастным багагаем, даже студентом. Поступок был совершен, как и над каким именно животным – в данную минуту несущественно. Но переживание оказалось таким глубоким, что перевернуло мое отношение к животным с необычайной силой и уже навсегда. Да и вообще оно послужило ко внутреннему перелому».

Внутренний перелом, о котором сдержанно сообщается, мог быть похож на пережитый в молодости старцем Зосимой в «Братьях Карамазовых» Достоевского – любовная неудача, дурной поступок, затем раскаяние и прозрение. Но и позднее Дуггур, судя по стихам, пытался настичь его.

Дуггуром веяло в годы его юности и над домом Добровых, превращенным в стесненную коммуналку. Неожиданный роман обожаемого всеми главы дома. Омраченная кокаином судьба Арсения Митрофанова, двоюродного брата. Присутствие двойственной, порочно обаятельной Эсфири – «падшего Серафима». Нервное болезненное состояние Шуры, живущей образами «Цветов зла». С 1917 года началось блуждание по богемному Дуггуру его брата Саши, любимца женщин: кокаин, анаша, алкоголь, беспутство. Осенью 1925-го он попал в больницу. Бессарабова записала в дневнике: «Беда-горе о Саше переполнило дом, как чашу, до краев. <…> Мать его, как распятая на кресте»¹¹².

7. Высшие литературные курсы

Темный зигзаг внутреннего пути пришелся на студенчество. После школы Даниил Андреев собирался поступить в университет, но даже к экзаменам «сына контрреволюционного писателя» не допустили. Тогда он стал учиться в Институте Слова, где уже занималась Ариадна Скрябина. Туда принимали всех, занятия проходили по вечерам. В Институте Слова было четыре факультета: декламационный, художественного рассказывания, ораторский и литературно-творческий. На декламационный поступила его одноклассница Елизавета Сон. Помещался институт на Большой Никитской, недалеко от Никитских ворот.

Институт Слова был образован из института декламации осенью 1920-го. В его организации принимал участие Брюсов, преподававший в нем поэтику. Не всем его уроки казались «занимательными», «уж очень все было точно и формально, – вспоминал художник Сергей Лучишкин. – Но знал он свой предмет блестяще. К тому же он привлекал к занятиям известных поэтов-символистов, поэтому мы имели возможность общаться с Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, Константином Бальмонтом»¹¹³. С 1924 года в нем профессорствовал Юрий Верховский, читая курс по истории итальянской литературы, а после его закрытия весной 1925-го, на Литературных курсах «при Союзе поэтов»¹¹⁴. Андреев в автобиографии сообщает, что поступил в Литературный институт «в следующем году» после окончания школы. Но, видимо, это потому, что институт преобразовывался, менял названия. В дневнике Бессарабовой 19 октября 1923 года отмечено, что «Даниил учится в Институте Слова»¹¹⁵.

Брюсовский Литературно-художественный институт, который сам поэт называл «консерваторией слова», после его смерти просуществовал недолго, об учебе в нем Андреева ничего неизвестно. Но осенью следующего года «развились взамен покойного института из Студии Союза Поэтов»¹¹⁶ Высшие государственные литературные курсы – ВГЛК. История их возникновения непроста. Первоначально, с 1925 года, существовали Литературные курсы Главного управления профтехобразования на базе Литературной студии Всероссийского союза поэтов, руководимые тем же Брюсовым. С 1926 года это – Государственные литературные курсы Моспрофобра. В следующем году курсам присвоили наименование «Высших», присоединив к ним и Курсы живого слова, как, видимо, тогда уже именовался Институт Слова. Готовили ВГЛК, согласно уставу, «творческих, редакционно-издательских и клубных работников»¹¹⁷.

Часть студентов брюсовского института также продолжила учебу на Литературных курсах. Они были вечерними и платными, принимали всех желающих. Заведующий учебной частью Николай Николаевич Захаров-Мэнский – поэт и актер, тридцатилетний, с подпрыгивающей походкой и прядью на лбу, называвший студенток «деточками», – шутил, когда приходили абитуриентки из «бывших»: «У нас уже есть две княжны Гагарины!» Курсы собрали не только молодежь, но и разнообразных чудаков, тянувшихся к литературе, вроде шестидесятилетнего крестьянского поэта-самоучки Степана Аниканова.

Вот как вспоминала о курсах их слушательница Наталья Баранская (тогда – Радченко):

«На курсах собралась довольно пестрая публика: девчонки, только окончившие школу… пожилые учительницы, желающие “обновить знания”; молодые люди разных профессий, пробующие свое “перо”; экстравагантные подруги нэпманов, меняющие еженедельно цвет волос и ежедневно туалеты; девицы, стремящиеся облагородить свою речь; красотки в поисках интересных знакомств. Немногие одаренные талантом и многие просто любящие литературу. Среди них – отвергнутые государственными учебными заведениями за “плохое происхождение”. В их числе были потомки причастных к литературе семейств. На нашем курсе учился Андрей Бэер – праправнук Авдотьи Петровны Елагиной (в первом браке Киреевской) – это имена близких знакомых Пушкина; Игорь Дельвиг (может, и не прямой потомок Дельвига-поэта), внучка знаменитого издателя Лена Сытина. Поступали на курсы и “чуждые элементы” не столь громких фамилий, дети священников, церковных и государственных деятелей прошлых, “царских” времен, так называемых лишенцев (людей, лишенных гражданских прав)»¹¹⁸.

Почти все на курсах оказались стихотворцами. Поэтами стали немногие. Сомнительным заведением казались эти курсы. Канцелярия их какое-то время ютилась в доме Герцена на Тверском, вместе с таким же временным и пестрым Союзом поэтов. ВГЛК даже не имели собственного помещения – занятия шли то в школах, на одной из Тверских-Ямских, на Садовой-Кудринской (дом 3), то в других местах.

«По преподавательскому составу, по программе учебной – эти курсы, – вспоминала Мария Петровых, – были совершенно блестящим учебным заведением»¹¹⁹. Профессура на ВГЛК действительно собралась замечательная, многие перешли сюда из Брюсовского института. Здесь преподавали: теорию драмы – Владимир Михайлович Волькенштейн, римскую и итальянскую литературу – Аполлон Аполлонович Грушка, французскую литературу – Борис Александрович Грифцов (в Институте Слова он читал курс всеобщей литературы), литературу Востока – Алексей Карпович Дживелегов, теорию прозы – Константин Григорьевич Локс, русскую литературу читал Иван Алексеевич Новиков, немецкую, а потом и курс перевода – Григорий Алексеевич Рачинский (некогда позволявший себе говорить студентам: «Свобода! Покажут еще вам вашу свободу!» – и цитировал Гёте: «Никто в такой мере не раб, как тот, кто мнит себя свободным, им не будучи»), историю искусств – Алексей Алексеевич Сидоров, стихосложение – впалостью щек и торчащей бородкой напоминавший Дон Кихота, «мистически настроенный» Иван Сергеевич Рукавишников, старославянский язык – Сергей Иванович Соболевский, древнегреческую литературу – Сергей Михайлович Соловьев, эстетику – Густав Густавович Шпет. Семинар «Поэты пушкинской поры» вел Иван Никанорович Розанов (также преподававший в Институте Слова), приглашавший студентов к себе домой, удивляя исчерпывающим собранием русской поэзии. Домой приглашал студентов и Рачинский, живший неподалеку. Старик, типично профессорской внешности – седой, бородатый, в очках, слышавший речь Достоевского о Пушкине, приятельствовал с Андреем Белым и пламенно говорил о Блоке. А тот же Захаров-Мэнский начинал свой курс с того, что наизусть, высоким по-женски голосом звонко декламировал «Слово о полку Игореве». Курс современной литературы читал (скучно и серо) Николай Николаевич Фатов. Но к Даниилу Андрееву он, написавший книгу не только о Демьяне Бедном, но и о его отце – «Молодые годы Леонида Андреева», мог питать особенный интерес. Но тот вряд ли явил расположение биографу отца, писавшему о нем: «Последние годы он добровольно провел “по ту сторону” советской черты, глубоко возмущая всех честных граждан Р. С. Ф. С. Р. своими клеветническими выпадами против рабоче-крестьянской власти…»¹²⁰

Студенты и восхищались профессорами, и вышучивали их в курсовых «куплетах».

Рукавишникова:

 
Знак масонский – на груди,
С бородой козлиной,
Рукавишников гряди
В альмавиве длинной!
 

Розанова:

 
Слова неспешны,
Слова безгрешны
Под розановским языком.
У Каролины
Справлял крестины
И лично с Вяземским знаком¹²¹.
 

Перед скандальным закрытием курсов в газете «Безбожник» появилась заметка «На черную доску. Кто калечит нашу молодежь» с подписью «Свой» о преподавателях, названных «букетом вонючего черносотенства»:

«Вот: бывший академик, член Союза русского народа, ближайший друг Распутина, почетный член всех русских и многих заграничных духовных академий А. И. Соболевский, его брат – С. И. Соболевский, не выходящий из церкви И. П. Лысков, на своих уроках грамматики не умеющий подобрать никаких других примеров, кроме примеров из священного писания, собравший всех их Н. Н. Захаров, в религиозном экстазе посещавший лекции тихоновской контрреволюционной духовной академии, занимавшейся в одной из церквей, ксендз Красно-Пресненского костела С. М. Соловьев и, наконец, бывший член святейшего синода при Керенском, известный мракобес Г. А. Рачинский.

Не правда ли, блестящий состав профессуры для центрального вуза, подготовляющего деятелей нашей будущей литературы?»¹²²

Занятия на курсах шли вечером, а днем студенты занимались в Румянцевской библиотеке, терпеливо сидя в читальном зале у ламп с зелеными абажурами. Сиживал там и Даниил Андреев. В тюрьме он написал гимн библиотеке «в молчаливом дворце».

На ВГЛК училась его одноклассница – Муся Летник, как и он, глубоко верующая и тоже писавшая стихи, маленькая, тоненькая, с легкой косинкой задумчивых глаз и почти детским голоском. Плохо ее знавшим она казалась жеманной и кокетливой. Они дружили. Муся его познакомила с подругами – Натальей Радченко, Ириной Всехсвятской и Ниной Лурье. Наталья Радченко оставила набросок, рисующий Андреева тех лет: «Он бывал, как и мы, Мусины подруги, неизменным гостем на дне ее рождения. Даня – Мусин одноклассник, друг школьных лет, – думаю, был духовно близким ей человеком. В те юношеские годы он производил на меня впечатление цветка с надломленным стеблем, вернее всего ириса, не яркого, но изысканного, привядшего и все же живого. А может, это сравнение с цветком и надломленным стеблем подсказано словами самого Дани, произнесенными в каком-то споре с Ириной: “У вас типично короткий стебель сознания”. Мы подсмеивались над этими словами, повторяя их с Даниной томной интонацией, которую называли “декадентской”»¹²³.

На курсах он познакомился с приехавшим из Керчи Вадимом Сафоновым, крепко стоявшим на грешной советской земле, несмотря на увлеченное стихописание. Оно их и сдружило. В те годы Сафонов не только сотрудничал в «Труде», а даже напечатал несколько стихотворений, начав с отклика на смерть Ленина. Как и Даниил, был принят во Всесопо – Всероссийский союз поэтов. Его возглавлял профессор ВГЛК и почти земляк Сафонова – Георгий Шенгели¹²⁴. Союз, объединявший стихотворцев разного толка и калибра, просуществовал до 1929 года, но вряд ли чем-то мог помочь молодым поэтам. Поэзия, любовь к Лермонтову, юность, когда и самые разные люди легко сходятся, – их подружили. Сафонов заходил в гостеприимный дом Добровых, а поселившись в Сергиевом Посаде, иногда оставался ночевать.