Текст книги "Даниил Андреев"

12. «Германцы»

Коваленский, в 1940 году удивлявшийся немецким победам, считал, что немцы ведут борьбу за крылатость европейского духа против материалистического сознания, господствующего в СССР, против мирового мещанства Америки и Англии и рано или поздно столкнутся со сталинской тиранией. К сообщениям о зверствах фашистов, как и многие, относился недоверчиво. Советская пропаганда давала обратный эффект, рождая не только невероятные слухи, но и мифы. В долгий мир СССР с Германией Гитлера, несмотря на договор о ненападении, мало кто верил.

Андреев войну предчувствовал и пытался «за грядущими войнами / Смысл разглядеть надмирный». В 1937-м писал:

 
Войн, невероятных, как бред,
Землетрясений, смут
В тусклом болоте будничных лет
Выросшие – не ждут…
Жди. Берегись. Убежища нет
От крадущихся минут.
 

В его библиотеке была, следует полагать, внимательно прочитанная книга польского генерала Сикорского «Будущая война»³²¹, написанная в 1934-м, в русском переводе изданная в 1936-м. Генерал делал вывод, что война не за горами, что она будет всеобщей и для стран, в нее вовлеченных, станет «вопросом жизни и смерти», что малейшие упущения в подготовке к обороне приведут «к неминуемой гибели»³²². Главным виновником войны предполагалась Германия. Сикорский цитирует «Мою борьбу» Гитлера, его слова о грядущем господстве германской империи на земном шаре. Фюрер называл пацифистов «слепыми» и «плаксивыми», говорил о победном мече «властвующей нации», стремящейся завоевать мир «во имя интересов внешней культуры». Книга Сикорского о близкой войне помогала представить ее приближение. В апокалипсических стихах Андреева 1937 года воздух не только расстрельных ночей, но и ожидание войны. В 1941-м, видимо до ее начала, он писал, ожидая, когда «засвищет свинцовая вьюга»: «Учи же меня! Всенародным ненастьем…»

Судя по одному из «Протоколов допроса», следствие заставило Андреева признаться в том, что он «в 1941 году знал о существовании антисоветской организации, ставившей своей целью захват власти». Следователи обвиняли его в связях с неведомой организацией. Обвинение основывалось на знакомстве с Малютиным, и хотя доверять протоколу, ведшемуся майором МГБ Кулыгиным, а тем более его формулировкам нельзя, но разговоры с Малютиным действительно происходили, и отношение к войне в ее первые дни могло быть не таким, каким стало через несколько месяцев.

«В один из первых дней войны, – признался допрашиваемый, – ко мне на дом неожиданно днем явился Малютин и начал со мной вести более откровенный разговор о текущих событиях. Он констатировал общность наших антисоветских взглядов и заявил, что “настало время перейти от слов к делу”… Он заявил тогда мне, что считает фашистскую Германию призванной явиться историческим орудием, которое ликвидирует в России Советскую власть, в результате чего власть перейдет в руки антисоветских группировок, стремящихся к установлению в стране “парламентарного строя”. Поэтому он стоит за поражение Советского Союза в войне с фашистской Германией. Я высказал сомнение в том, что Германия может обеспечить создание парламентарного строя в России».

«Следствие располагает данными о том, что Малютин, – настаивал майор, – сделал вам конкретные предложения». На это Андреев ответил: «Вполне конкретных предложений сделано не было, но я из слов Малютина мог заключить, что он подразумевал мое участие в идеологическом или художественном руководстве в намеченном этой организацией правительственном аппарате». На следующий вопрос: «Как вы отнеслись к предложению Малютина?» – он ответил вполне искренно: «Отрицательно. Я заявил Малютину, что у меня для такой деятельности нет ни опыта, ни склонности, ни способности. Я указал, что считаю себя писателем и хотел оставаться таковым в дальнейшем. Кроме того, я выразил Малютину свои сомнения в том, что победа фашистской Германии может явиться вполне положительным фактором для России». На утверждение, что следствие знает, что он стоял «на пораженческих позициях» и рассчитывал «на фашистскую Германию как на силу, способную уничтожить Советскую власть», судя по протоколу, он признался: «Да, в дальнейшем я стоял на пораженческих позициях, но в начале войны я еще не мог определить своего отношения к событиям»³²³.

С начала войны он стал писать поэму «Германцы». Его всегда увлекал, по слову любимого поэта, «сумрачный германский гений», внятный в «Нибелунгах» и в Гёте, а особенно в Вагнере. Когда гитлеровские армии двинулись на Россию, на СССР, «германский гений» превратился в смертоносный шквал, и над завоевателями мерещилось знамя беспощадного Одина. Поэма писалась, следуя ходу военных событий. Понимание происходящего менялось, делалось глубже. О впечатлении, производимом поэмой, Ирина Усова, слышавшая «Германцев» в начале войны, вспоминала:

«Написана она была в самом начале войны, когда еще не доходили слухи о фашистских зверствах. А о Гитлере Даня знал только, что он мистик, вегетарьянец, что проводит какие-то мистические сеансы, на которых беседует с Гением немецкой расы… Это все сочувственно заинтриговывало его. В поэме сперва перечислялось все прекрасное, созданное этой многогранной нацией: Байрейтские музыкальные празднества, торжественно-радостное, как нигде в другой стране, празднование Рождества: “Если от Вислы до Рейна праздник серебряный шел”; образы Лоэнгрина и Маргариты: “где по замковым рвам розовеет колючий шиповник, где жила Маргарита и с лебедем плыл Лоэнгрин”.

Затем идет начало войны, с постоянным жутким рефреном: “К Востоку, к Востоку, к Востоку!”»³²⁴

Фрагменты поэмы войдут в главу «Русских богов» «Из маленькой комнаты», в первом варианте называвшуюся «Предбурье». За ней следовал «Ленинградский Апокалипсис». В нем его собственный военный опыт. Кроме четырех упомянутых Усовой стихотворений в поэму, видимо, еще входили «Враг за врагом…», «Не блещут кремлевские звезды» и, может быть, «А сердце еще не сгорело в страданье…». В поэме он называет немцев народом-тараном «чужих империй», народом, который «воет гимн, взвивает флаги». Война – мистический жернов возмездия, перемалывающий судьбы и народы.

Но в «Германцах» присутствовало и видение Германии Парсифаля, Гёте, судя по черновым, случайно уцелевшим строфам:

 
Германия взошла на небо
Не поступью ландскнехтов буйных,
Не бурей на ганзейском рейде,
Не шагом вкрадчивым купца:
Она взошла…
Тропой вдоль речек тихоструйных,
Где нянчил добрый фогельвейде
Осиротелого птенца.
 

На таких строфах и зиждились обвинения поэта на следствии в «пронемецких настроениях».

Написав «Германцев», Андреев читал поэму друзьям. Василенко, с которым после начала войны они встречались редко, запомнились строфы о «бесах, носящихся вокруг мавзолея Ленина». В начале войны, вспоминал Виктор Михайлович, «мы не верили в немецкие душегубки, в звериное лицо фашизма». Но Андреев знал высказывания Гитлера не только по советским газетам, но и хотя бы по цитатам Сикорского, и разглядел в нем демонические черты. Пусть вождь нацистов умел «в случае надобности говорить языком Иммануила Канта, автора трактата о вечном мире»³²⁵, так ведь этот же язык при надобности использовал и Сталин. В начале поэмы появляется тот «страшнейший» демон, в котором угадывается уицраор «империи-тирании», как поэт определял государство Гитлера. «Стоногим спрутом» демон явился не сразу, вырастая из уязвленного ультимативным Веймарским миром национально-патриотического чувства, постепенно превратившись в загромыхавший над Германией «истошный рев Хайль Гитлер»:

 
Он диктовал поэтам образы,
Внушал он марши музыкантам,
Стоял над Кернером, над Арндтом
По чердакам, в садах, дворцах,
И строки, четкие как борозды,
Ложились мерно в белом поле,
Чтобы затем единой волей
Зажить в бесчисленных сердцах:
Как штамп, впечататься в сознание,
Стать культом шумных миллионов…
 

Образ Гитлера в поэме мог быть еще неясен, еще задаются вопросы, кто он:

 
Провидец? пророк? узурпатор?
Игрок, исчисляющий ходы?
Иль впрямь – мировой император,
Вместилище Духа народа?
Как призрак, по горизонту
От фронта несется он к фронту,
Он с гением расы воочью
Беседует бешеной ночью.
 

Гитлера, как и Сталина, Андреев считал порождением «демонического разума». Гитлер «не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою одну – правда, самую жуткую, но характерную – сторону германской нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою – во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство всемирного владычества…». В то же время «другие народы были ему глубоко безразличны».

Во время войны, 20 января 1944 года, историк Веселовский, осмысляя связь событий, писал: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий и коричневый фашизм – против красного. Омерзительная форма фашизма – в союзе с гордым и честным англосаксом против немецкого национал-фашизма. <…> Все карты спутаны, над всем царит волевой авантюрист-проходимец без вчерашнего дня и без будущего»³²⁶. Но и Веселовский называет проходимцем не фюрера.

Особенно интересовали Андреева «слухи» о мистицизме Гитлера. В «Розе Мира» он говорит, что «противопоставление себя и своего учения всякой духовности» у него «не отличалось последовательностью и окончательностью». Гитлер «с благоволением поглядывал на поползновения некоторого круга, группировавшегося подле Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не порывал и с христианством». Поощрял «распространение в своей партии очень туманного, но все же спиритуалистического мировоззрения (“готтглеубих”)…». Для Андреева Гитлер стал одним из главных демонических героев мистерии века. И в поэме «Германцы», и в «Розе Мира» он мифологизирован, представая человекоорудием для осуществления замыслов Противобога.

Предполагать, что перед войной и в ее начале Андреев надеялся, что «германцы» принесут освобождение от сталинского режима, никаких оснований нет. Пафос поэмы был не пораженческий и не германофильский, а патриотический. Другое дело, что патриотизм в поэме не советский, взгляд на историю – мистический. В 1943 году в автобиографии, говоря о своем отношении «к советской власти и к войне», Андреев искренне высказал свои взгляды: «Ясно, что германский фашизм я не могу рассматривать иначе как реакционную силу, посягающую на самое существование русской культуры, на самостоятельное бытие русского народа, живым членом которого себя чувствую и сознаю. Я глубоко люблю старую культуру Германии и Италии, немецкую музыку и поэзию, итальянскую живопись и архитектуру. Тем более страшной кажется мне раковая опухоль, возникшая на теле этих культур в лице фашизма и требующая удаления самым жестким хирургическим путем. Поэтому я не мыслю окончания текущей войны иначе, как только при условии полной и безвозвратной ликвидации фашистского режима, вызвавшего такие бедствия, какие были незнакомы до сих пор мировой истории».

Часть седьмая
Война. 1941–1944

1. Военное лето

В ночь на 24 июня раздался вой сирен, объявили воздушную тревогу. Утром радио разъяснило, что тревога учебная. Но война вместе с немцами стремительно надвигалась на Москву. В сообщениях Совинформбюро говорилось о тяжелых боях и сдаваемых городах: 9 июля – Псков, 16 июля – Смоленск, 15 августа – Новгород, 25 августа – Днепропетровск. К 8 сентября кольцо сомкнулось вокруг Ленинграда. Немцы начали операцию «Тайфун», фронт двинулся на Москву, уже привыкшую к авианалетам.

Первая бомбежка обрушилась на Москву в ночь на 23 июля, когда фугасная бомба попала в Вахтанговский театр, оставив развалины, фугасы и зажигалки падали в арбатских переулках – в Сивцевом Вражке, в Староконюшенном, в Плотниковом. На улицах пахло гарью. Эту ночь Андреев пережил в Переделкине, где в июне, еще до начала войны, Усовы сняли флигелек. Ирина Усова вспоминала:

«Через месяц после начала войны Даня приехал туда к нам с ночевкой, и как раз в этот день, когда стемнело, был первый налет на Москву немецких бомбардировщиков. Лучи множества прожекторов шарили по небу. Как гигантские хоругви, склонялись они то в одну, то в другую сторону, перекрещивались и расходились. И, поймав лучом самолет, уже не упускали его, передвигаясь вместе с ним. А на этот луч вперекрест ложился второй, и так высоко, высоко в небе летела в центре гигантской буквы X крошечная серебряная стрекоза, несущая к Москве смерть. Зрелище было феерическое! Совсем близко от нашего дома, укрытая в лесу, стала бить зенитная батарея… Даня страшно беспокоился и нервничал. Его близкие, его семья там, а он не может туда ехать, так как из-за необходимости затемнения с наступлением темноты поезда уже не ходили.

Но вот там, где Москва, в одном месте появляется и все усиливается свет – зарево пожара! Стало быть, какой-то бомбардировщик прорвался через все ряды зенитных установок и сбросил на Москву бомбу. Данина тревога усилилась. Он пытался понять, над каким местом Москвы зарево, – не там ли, где его дом… Он почти не спал и чуть свет с первым же поездом уехал в Москву. Потом ему, как и всем другим, приходилось дежурить во дворе своего дома на случай попадания туда зажигалок… Когда однажды он был на дежурстве и услышал свист фугасной бомбы, – то кинулся к корпусу своего дома и прижался к его стене, чтобы, если бомба упадет туда, разделить участь всей семьи…»³²⁷

Ночами громыхал заградительный огонь зениток, несся ноющий звук «юнкерсов», вспыхивали прожектора. Бомбы на Москву падали и днем. Слухи оповещали: бомба попала в шедший у Манежа трамвай. Сброшен с пьедестала, правда, в тот же день поднят памятник Тимирязеву. Задет портик Большого театра. Бомба попала в университетский сквер, выбиты окна и двери, разрушена крыша Манежа… Стремительные фронтовые события, каждодневная, нараставшая тревога. Осложнившиеся отношения Даниила, лишенного всякой житейской хватки, с Коваленскими, болезненная беспомощность мамы Лили и Екатерины Михайловны, сразу сдавших, постаревших, – все это мучило, заставляло горько замыкаться. Дежуря по ночам на крышах в пожарной охране, он говорил: «За 20 лет первое дело, в котором чувствуешь себя нужным»³²⁸.

В середине сентября киевская группировка наших войск попала в окружение. Киев сдали 19 сентября. 20 сентября погиб Юрий Беклемишев-Крымов. Незадолго перед тем Даниилу приснилось, как он погибнет. Крымов погиб геройски, под селом Богодуховка Полтавской области в рукопашном бою, прикрывая отходящих товарищей. Он пробивался из окружения с редакцией газеты «Советский патриот». Бился с той уверенной отвагой, с которой когда-то в юности выходил драться стенка на стенку на московских пустырях. Его нашли с семью штыковыми ранами. Но об этом стало известно позже, он считался пропавшим без вести, и мать Юрия никак не хотела поверить в его гибель.

Алла Александровна упоминала: одно время, в начале войны, Даниил был близок с Галиной Русаковой, но они быстро расстались. Юношеская любовь невоскресима. Хотя он любил «не как все».

«Даниил рвется в “надзвездные” края, – записала Малахиева-Мирович после разговора с ним, – и оттуда хочет увидеть и услышать “единое на потребу”. Иногда ему удается уловить звездный луч – обетование, радость, новые силы для крыльев. Но чаще он глубоко печален и как бы пронзен раз навсегда стрелой, которая так и осталась в незаживающей ране. Последний раз – три дня тому назад мы говорили о его детской и юношеской любви (“О, моя Голубая звезда!”). Он несет ее в душе и поныне, и все в том же голубом новалисовском, дантовском значении. Она (Г. Р.) замужем, овдовела, и у Даниила не было ни тени ревности к ее мужу и нет ни мечты, ни желания соединить в браке свою жизнь с нею. Судя по его последнему стихотворению, это чувство взаимное и у Г., такого же надзвездного характера. Никогда не приходило в него страстное влечение. А между тем влечение, и напряженное, не ослабело до сих пор. Но другой природы – лунный свет, надзвездные края»³²⁹.

Их запоздалый, «надзвездный» роман, очевидно, совпал с гибелью Юрия Попова, сентябрьской ночью дежурившего на высокой крутой крыше, и к всплывавшим болям прошлого добавилась вина перед соперником и другом. Но какая – понятно было только ему.

2. 16 октября

Осенняя Москва превратилась во фронтовой город, пустела. Над крышами в помрачневшем октябрьском небе – аэростаты воздушного заграждения. Оконные стекла в белых бумажных крестах. По окраинам встали надолбы, рылись траншеи. Даже на Садовом кольце появились противотанковые ежи. Сделали их из стали, предназначавшейся для каркаса начавшего строиться Дворца советов. Заметно поднявшийся к июню 1941-го на месте храма Христа Спасителя каркас разобрали. По ночам на улицах черно, ни огонька. Дежурившие на крышах видели, как небо, особенно на северо-западе, озарялось вспышками.

 
Киев пал. Все ближе знамя Одина.
На восток спасаться, на восток!
Там тюрьма. Но в тюрьмах дремлет Родина,
Пряха-мать всех судеб и дорог.
Гул разгрома катится в лесах.
Троп не видно в дымной пелене… —
 

так начинается один из «набросков к поэме» «Германцы» – стихотворение «Беженцы».

2 октября наш фронт был прорван западнее Вязьмы, 3 октября Гудериан захватил Орел и двинулся на Тулу, 6-го немцы взяли Брянск, 9-го вошли в Трубчевск… 12 октября ГКО решил строить третью оборонительную линию в самой Москве, шла эвакуация. Готовились подпольные группы для действий в оккупированной столице, на случай отступления минировались важные объекты, и не только военные. Заминировали даже Дом союзов. Москвичи привыкли к прерывистому вою сирен, гудкам, гулу бомбардировщиков.

Разведка группы немецких армий «Центр» оценивала положение в сводке 14 октября: «В настоящее время противник не в состоянии противопоставить наступлению на Москву силы, которые были бы способны оказывать длительное сопротивление западнее и юго-западнее Москвы. <…> Эвакуационные мероприятия в районе Москвы дают основания полагать, что противник считается с возможностью ее потери»³³⁰.

Вечером 14 октября неожиданно предложили эвакуироваться всем членам Союза писателей. Ни Андреева, ни Коваленского это не касалось. А 15 октября ГКО принял решение «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы». Сталин собирался уехать в Куйбышев: на Центральном аэродроме ждал самолет, на станции у завода «Серп и Молот» – спецпоезд.

16 октября 1941 года навсегда запомнилось всем, пережившим этот день в Москве. Из города на восток потянулись потоки навьюченных беженцев. Метро не работало, трамваи еле ползли. Вот свидетельства картины этого дня:

«Шагают врассыпную разношерстные красноармейцы с темными лицами, с глазами, в которых усталость и недоумение…

У магазинов огромные очереди, в магазинах сперто и сплошной бабий крик. Объявление: выдают все товары по всем талонам за весь месяц…

Ночью и днем рвутся снаряды зениток, громыхают далекие выстрелы. Никто не обращает внимания. Тревога не объявляется.

Многие заводы закрылись, с рабочими произведен расчет, выдана зарплата за месяц вперед.

Много грузовиков с эвакуированными: мешки, чемоданы, ящики, подушки, люди с поднятыми воротниками, закутанные в платки»³³¹.

Садовая «вплотную запружена машинами, в них, согнувшись в три погибели, сидят на грудах вещей беженцы – пригородные обыватели, городские евреи, коммунисты, женщины с детьми. Втиснулись в поток автомобилей какие-то воинские части; пешеходы катят тележки с привязанными чемоданами, толкают тачки и детские коляски. Спрессованная масса течет по Садовому кольцу к трем вокзалам с утра до ночи непрерывно»³³².

«Шоссе Энтузиастов заполнилось бегущими людьми. Шум, крик, гам. Люди двинулись на восток, в сторону города Горького…

…Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся на шоссе автомашины. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривая их по земле»³³³.

У Казанского вокзала клокочущие, рвущиеся уехать толпы. В центре горклый запах горящей бумаги, ветер несет бумажный пепел – жгли какие-то невывезенные архивы, документы. В здании наркоматов на площади Ногина двери брошенных кабинетов распахнуты, бумаги разбросаны. Разор в Союзе писателей: окна настежь, двери заколочены досками. На одном из углов на Кузнецком Мосту, рассказывает очевидец, валялись красные тома сочинений Ленина, другой повествует о том, как закапывал те же «дорогие ему тома» в землю… И слухи – достоверные и нелепые. О немецких парашютистах на Воробьевых горах, о танках, прорвавшихся где-то на окраине.

В этот же день по приказу замнаркома внутренних дел Кобулова было расстреляно 156 человек, видимо самых опасных заключенных, начиная с мужа Марины Цветаевой и кончая женами маршала Тухачевского и члена ЦК Межлаука.

16 октября врезалось в память и Алле Александровне Андреевой:

«Утром 16 октября в Москве уже были только те, кому некуда и незачем бежать. Мы уже не расставались и старались держаться вместе.

Утром было объявлено, что в 12 часов передадут важное сообщение. Все знали, что это вступление к объявлению о сдаче города. И вот в полдень по радио сказали, что важное сообщение переносится на 16 часов. Не могу объяснить, каким образом, но я поняла – немцы не войдут. Москва не будет сдана. Когда я сказала об этом мужчинам, а мы с Сережей не расставались и все время звонили Коваленским и Даниилу, они на меня накинулись. Мужчины – народ логический:

– Ты что? Ну о чем ты говоришь?!

Я упорно повторяла, твердила одно:

– Не знаю почему, но Москва сдана не будет. Не знаю, что сейчас произошло, но то, что произошло, все изменит.

В 16 часов объявили, что где-то открывается магазин, а какой-то троллейбус пойдет другим маршрутом. Неизвестно почему, но права оказалась я, а не умные мужчины с их логическим мышлением.

Я знаю, что в те часы произошло чудо. Мне не надо было ничего видеть. Я ничем не докажу своей правоты. Но и спустя пятьдесят с лишним лет память чуда так же жива. Сейчас кое-что известно. Существует несколько версий. Я знаю такую версию: три женщины по благословению неизвестного священника, взяв в руки икону Божией Матери, Евангелие и частицы мощей, которые им удалось достать, обошли вокруг Кремля. Есть версия, будто самолет с иконой Казанской Божией Матери облетел вокруг Москвы. Не знаю… Мне, помнящей атмосферу того времени, более правдоподобной кажется версия первая – шли кругом Кремля. Матерь Божия отвела беду от Москвы. Значит, так было надо. И никто меня не убедит в том, что это не было чудом»³³⁴.

Многие из переживших эти дни остались убеждены в том, что Москву не сдали именно благодаря чуду.

Казалось, сталинские вожжи провисли, власть растеряна и растерянность передалась всем нервными судорогами страхов и слухов. Вот как изображена эта растерянность в «Розе Мира»: «Наступила минута слабости. Та минута, когда у вождя, выступавшего перед микрофоном, зубы выстукивали дробь о стакан с водой. Та минута, растянувшаяся, увы, на несколько месяцев, когда в октябре 41-го года вождь с лицом, залитым слезами, вручал Жукову всю полноту командования фронтом Москвы, уже наполовину окруженной германскими армиями, и заклинал его голосом, в котором наконец-то появились некоторые вибрации, спасти от гибели всех и вся».

Известно, что когда Сталину доложили о событиях 16 октября, вождь сказал: «Ну, это ничего. Я думал, будет хуже…» На фронте этот день назвали «московским драпом».

«Беженцы» написаны Даниилом Андреевым после этого жуткого дня. Они о том, «что родина-острог / Отмыкается рукой врага»:

 
Не хоронят. Некогда. И некому.
На восток, за Волгу, за Урал!
Там Россию за родными реками
Пять столетий враг не попирал!..
Клячи. Люди. Танк. Грузовики.
Стоголосый гомон над шоссе…
Волочить ребят, узлы, мешки,
Спать на вытоптанной полосе.
 

19 октября в Москве объявили осадное положение.