Текст книги "Даниил Андреев"

10. Направлено на доследование

Сразу после недолгого свидания, дожидаясь автобуса, она пришла на взгорье у собора и стала писать ему письмо. «Перед глазами – извивающаяся река и огромная заречная равнина удивительной и очень русской красоты. Кругом меня бродят только белые куры, а люди где-то далеко…» Пыталась читать полученные от него стихи, чтобы успокоиться, прийти в себя, и продолжала: «Хороший мой, хоть бы ты так же успокоился, как я сейчас! Как я, глупая, вчера отчаянно боялась и как нужно нам было увидаться!»

Он ей написал через несколько дней. «Родное мое солнышко, я думаю, что оба мы показались друг другу в лучшем состоянии, чем это есть в действительности: это – результат нервного подъема. Теперь я с ужасом думаю о том, в каком вихре ты сейчас находишься. Вместо абсолютно необходимого отдыха ты все эти 2 недели мечешься между Москвой, Звенигородом и Владимиром или же по Москве». Но существовать в деятельном вихре, втаскивая в него окружающих, было ее обычным состоянием. И восхитивший его счастливый, «почти цветущий» вид жены не иллюзия, как он стал думать, – состояние души, безотчетно радовавшейся свиданию, свободе, открывшейся жизни. Болезни, бесконечные заботы навалятся следом.

Он писал о недосказанном: «Листик, может быть в моем возрасте и положении неуместно признаваться в таких вещах, но молчать с тобой об этом я тоже не могу. Дело в том, что сверх всех оттенков чувства и отношения, какие у меня к тебе есть, я, после нашего свидания, опять влюблен в тебя, как мальчишка. Смешно, но факт. Хочу быть с тобой, и больше ничего.

А между тем надо, на всякий случай, запастись терпением»⁶²⁸.

Радио не давало ни на чем сосредоточиться. Вот в эти-то дни, что так запомнилось некурящему и хладнокровному Шульгину, Андреев играл с утра до ночи в шахматы, стал, как прежде, много курить. «“Не вынесла душа поэта”, – с грустной иронией жаловался он. – А это очень обидно, тем более что скоро придется, так или иначе, бросать сызнова»⁶²⁹.

После свидания с женой он в тот же вечер написал новое заявление на имя Ворошилова. А почти сразу после его отправки получил постановление, вынесенное Комиссией Президиума Верховного Совета СССР 23 августа: «Считать необоснованным осуждение по статьям УК 19-58-8, 58–11, снизить меру наказания до 10 лет тюремного наказания по статье 58–10, ч. 2». Статью «антисоветская агитация и пропаганда» не отменили. Досиживать оставалось восемь месяцев.

Всех его однодельцев уже освободили, они добивались реабилитации. «…Машинка начинает крутиться сначала, – писала жена. – Дело в том, что многие из наших знакомых, сплетенные с нами в один противоестественный узел, начали хлопоты о полной реабилитации. Они, конечно, совершенно правы, я хлопочу о том же». То, что ему оставили статью об агитации, ее возмущало: то «критическое», что они высказывали, «снято и перекрыто тем, что говорилось на XX съезде»⁶³⁰.

Хлопоча, Алла Александровна встретила в приемной прокуратуры Василенко и приехавшую из Сыктывкара жену Шелякина. Реабилитация требовалась, чтобы получить жилье, пенсию, вернуться к работе, Василенко – в университет, Шелякину – в архитектуру, ей самой – в МОСХ. Пересмотр шел трудно, поднимались старые обвинения, изучались и обсуждались. Приходилось объяснять их абсурдность. Она передавала мужу разговор в прокуратуре: «Я понимаю своего собеседника в его недоумении – как же я могла соглашаться со всей этой ерундой; труднее было, чтобы он меня понял: самый обыкновенный человек <…> попадает в очень умные и хитрые руки: существует ведь принуждение двух родов: методы Лефорт<ова>, которые больше не вызывают даже вопросов, <…> и хитрая и тонкая провокация, на которую я попалась вначале. С глупой доверчивостью, именно потому, что я всегда была самым обыкновенным человеком, я принялась рассказывать все cвои мысли, сомнения, ничего не стоящие разговоры, а из всего этого осторожно и тонко было состряпано всё: из растерянности 16 октября – преступное ожидание, которого не было, из фантазий над фотографиями городов – предполагаемая поездка в Батум (вряд ли ты и помнишь эту чепуху), а каждое стихотворение о природе, которое случайно видел какой-нибудь приятель, превратилось в “распространение” и т. д. Причем, конечно, очень важно то, что вещи, казавшиеся недопустимыми тогда, – допустимы теперь. Я просто cказала, что почти все стихи можно печатать, да и роман был бы через несколько лет напечатан и прочтен с большим интересом». Для таких бесед с прокурорами нужна была выдержка, ей не свойственная. «К сожалению, я вспылила посередине разговора, – признавалась она, – главным образом, разойдясь во взгляде на произведения и соотношение идеализма и демократии, я была не права, злиться и орать никогда не надо, опять подвели нервы, как всегда»⁶³¹.

О своих хлопотах она рассказала ему на следующем свидании – через месяц. В этот раз удалось передать ей тетрадь с «Железной мистерией». От нее не укрылось его состояние. «Не могу успокоиться оттого, какие у тебя были плохие и грустные глазки», – писала она и передавала сплетни, услышанные от бодрой, несмотря на годы, Пешковой. К ней она ездила посоветоваться: что еще можно предпринять. Сплетен набралось много, Екатерина Павловна сообщила две: «1) Даниил ходит босой по снегу с большим крестом на груди; 2) в меня влюбился следователь, хотел меня освободить, просил, чтобы я назвала всех, кто может в этом помочь, и, когда я их назвала, их всех взяли. На первое я сказала, что никакого креста ты не носишь, а хождение босиком не имеет той окраски, которую придали дураки, а связано, очевидно, с нарушением кровообращения, из-за которого тебе трудно обуваться.

Про сплетню обо мне я могла только сказать, что это – страшная чушь. Что же еще можно сказать?»⁶³²

Неправда растет из правды – он действительно носил в тюрьме пластмассовый крестик и ходил босым, а его жену следователи заставляли признаваться в помыслах убить вождя и называть имена. Алла Александровна бегала в прокуратуру, в другие высокие приемные, советовалась с юристами, собирала подписи под письмом генеральному прокурору. Письмо помогла написать жена Шкловского. В нем просили ускорить пересмотр дела «сына знаменитого русского писателя Леонида Андреева» и ходатайствовали о его освобождении, чтобы тот не умер в тюрьме. Кроме самого Шкловского письмо подписали девяностолетняя Александра Яблочкина, Корней Чуковский, Константин Симонов, Константин Федин, Иван Новиков, Павел Антокольский, Тихон Хренников.

Видимо, в сентябре и после обсуждений с женой Андреев написал главному военному прокурору. Он заявлял о несогласии с решением комиссии, оставившей ему десятилетний срок, обосновывая несогласие тем, что «невиновен по п. 58–10, как был невиновен и по остальным пунктам обвинения», поскольку:

«1) Незаконченный роман “Странники ночи”, являющийся основой моего обвинения, не был антисоветским. Он был направлен против отдельных уродливых явлений действительности, получивших ныне заслуженное осуждение под названием “культа личности” и превышения власти органами МВД. Я писал художественное произведение, отображающее сложную и полную противоречий жизнь старой московской интеллигенции в период 1937 года. Различные персонажи романа являлись носителями различных сторон психологии интеллигентного человека того времени. Ни один персонаж не описан целиком “с натуры”, хотя иногда я пользовался отдельными чертами окружающих меня людей, иногда же “выдумывал” персонаж целиком. Таким, не имеющим никакого прототипа среди моих знакомых, действующим лицом был один из отрицательных персонажей романа – Серпуховской. Именно в уста этого отрицательного персонажа было вложено высказывание террористических точек зрения, не только не соответствующих моим подлинным взглядам, но и опровергаемых в этом же романе положительным героем – Глинским.

Роман не был закончен и никогда не рассматривался мною как агитационный материал, зовущий на какие-либо враждебные действия. Моей целью было: написать правду о жизни очень узкого круга людей, очень различных, ищущих индивидуальных путей в условиях трудной и далеко не стабилизировавшейся действительности.

Роман не был написан с целью распространения, и мною не делалось никогда никаких попыток его опубликования. Доказательством этого является то, что книга находилась у меня дома в двух единственных экземплярах, и даже самым близким знакомым были известны из нее только отрывки.

2) Не признаю себя виновным в антисоветской агитации, потому что никогда и никого, в том числе ни одного человека из моих однодельцев, не призывал ни к террористическим, ни к каким-либо иным враждебным советскому строю действиям. Ни одно из моих высказываний даже и критического характера, если б была возможность восстановить подлинный текст сказанного, а не то, что получилось в протоколах следствия, ни в какой мере не может рассматриваться как антисоветская агитация.

3) Следствие, которое велось согласно инструкциям преступника Абакумова и под его непосредственным контролем, не было объективным и с самого начала имело своей целью фабрикацию “дела”. <…>

Я не был человеком вполне здоровым со стороны нервной системы, поэтому ночные многочасовые допросы и вся атмосфера насилия и провокаций, царившая в МГБ 47–48 года, очень скоро привели меня в состояние неспособности точно контролировать то, что делалось там под названием “ведения следствия”.

По этим причинам я подписывал фальсифицированные протоколы, совершенно искажающие мои высказывания, и мои взгляды, и вообще всю мою личность.

Не говоря уже о полной юридической несостоятельности отождествления точек зрения литературных персонажей с точками зрения автора и незаконности использования художественного произведения в качестве обвинительного материала, указываю, как на пример пристрастного отношения следствия к моей рукописи, на то, что разговор террориста – Серпуховского с Глинским в так называемой “Сцене у библиотеки Ленина” оборван в протоколах именно так, что выброшена та часть, где видна оценка точек зрения двух персонажей.

Таким же пристрастным является уничтожение рукописи, с оставлением в деле только специально подобранных цитат. Роман уничтожен вопреки моему категорическому протесту, показывающему, что еще в 1947—48 году я считал, что рано или поздно эта рукопись не только перестанет быть обвинительным материалом, но, напротив, послужит со временем к снятию с меня всех обвинений.

Прошу о новом пересмотре дела и о полной реабилитации».

11. Круг последних мытарств

«Напрасно ты жалуешься, Проталинка, на малую активность светлых сил: противоположные тоже очень могучи, особенно в этом мировом периоде. Вообще, что делается, что делается!» – писал он жене в эти дни. Объяснить подробнее в письме было невозможно. В «Розе Мира», касаясь метаистории современности, он говорил о хрущевской политике: «Два шага вперед – полтора назад». А в стихах заглядывал в дни завтрашние:

 
В недрах русской тюрьмы
           я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
           в тусклооком окошке моем.
Дни скорбей и труда —
           эти грузные, косные годы
Рухнут вниз, как обвал, —
           уже вольные дали видны, —
Никогда, никогда
           не впивал я столь дивной свободы,
Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!
В круг последних мытарств
           я с народом безбрежным вступаю…
 

По указу 14 сентября 1956 года начались досрочные освобождения. 23 сентября на свободу вышли Шульгин, Симон Гогиберидзе, Шалва Беришвили⁶³³ и еще шесть заключенных. По тюрьме, где в камерах улавливались все коридорные шорохи и шепоты, это разнеслось мгновенно. При выходе Шульгину дали подписать обязательство не разглашать условий тюремного режима. Гогиберидзе, с поседевшими висками, но еще бодрый, считал, что Шульгин к тому времени, в сравнении с несгибаемостью в 1949–1951 годах⁶³⁴, сломался. Шульгину исполнилось 78 лет, отсидел он двенадцать. Узнав, что его выпускают, он попросил валерьянки. Шульгин и Шалва дали, по словам Гогиберидзе, подписку «отрекающегося толка», а он отказался. Но через месяц, в октябре, после начала венгерских событий Беришвили и Гогиберидзе объявили, что освободили их по ошибке. Срок у Гогиберидзе закончился в 1967-м, за три года до смерти.

19 сентября Андреева вернули в 3-й корпус, в 46-ю камеру. Здесь он вновь взялся за тетради, занимаясь «систематизацией материалов». «А как справлюсь я с радио, когда дело дойдет до более серьезной стадии, – посмотрим»⁶³⁵, – сообщал он жене. В октябре принялся за краткое руководство по стихосложению «для уголовников» – так он в шутку называл эту работу. Стиховедением Даниил Андреев занимался и раньше. В «трактатике о сквозящем реализме» он начинал с определения «спондеики» как некоего нового принципа стихосложения, утверждая, что она «раздвигает шкалу русской поэтической метрики». Увлеченный спондеями и пеонами, строфическими и метрическими экспериментами, он собственные опыты привел в систему, классифицировал свои «метро-строфы».

Метаисторический миф включал в себя все, чем бы его творец ни занимался, чем бы ни увлекался – от босикомохождения до спондеев. Миф предполагал и новую поэтику сквозящего реализма, и новые подходы к стихосложению. Но в руководстве он излагал традиционные основы русского стихосложения, усвоенные с юности, приводил образцы из любимых поэтов. Просвещая сокамерников, осваивал педагогический опыт. А о педагогике будущего, о воспитании человека «облагороженного облика» он не только размышлял, но и разрабатывал учебные планы, программы, даже режим дня составил для воспитанников колледжей эпохи «Розы Мира».

Он все больше сосредоточивается на учении, выраставшем из его труда. Жене писал: «Какой у тебя прием встретит “Роза” – не знаю; боюсь, ты скажешь, что это – не мое дело и т. п. Но ради Бога, подготовься к тому, что я считаю это самым своим заветным делом и, если хочешь, венцом всего. Все остальное – подготовка или популяризация…»⁶³⁶. В «Розе Мира» стал приобретать внятные очертания «ослепительный миф», «весть», которую необходимо поведать людям.

В одном из начальных вариантов трактат состоял из четырех больших частей. Первая – от «миров просветления» до «миров трансмифов», вторая – «демонические миры», третья – от стихиалей до «мира даймонов» и «наивысших миров Шаданакара» и четвертая – «Дополнения» – состояла из глав «Структура человека», «Космическое», «Смена эонов», «Демонический план», «Пространство и время», «Карма», «Мета-биографии», «Метаистория современности» и «Личное». Последняя глава в задуманном виде, судя по черновым записям к ней, в «Розу Мира» не вошла.

В тетради с набросками к трактату есть аккуратный, без поправок, список – словно бы неким верховным систематиком миров продиктованный – всех 242 слоев Шаданакара. В списке нет наименований лишь десятка обозначенных номерами слоев.

Работать под радиогул он так и не научился: «Что же касается “Розы”, то даже цветы любят тишину, не переносят громкоговорителей, а если их облучать непрерывно потоком громких звуков – хиреют и теряют тот аромат, который мы вправе ждать от них. Это – факт, о котором можно прочитать в физиологии растений»⁶³⁷.

Предчувствие, что круг мытарств завершается, не подвело. 17 ноября определением Военной коллегии Верховного суда СССР постановление ОСО было отменено, «Дело Д. Л. Андреева» направлено на доследование. Пришла пора перемены участи единственного остававшегося в заключении осужденного по делу. Но «определение» дошло до Владимирской тюрьмы не сразу, и, раздумывая о брезжившем конце срока, Андреев не строил далекоидущих планов. «Считаю, что все идет очень хорошо, – писал он жене, – а если затянут до февраля, то буду этому даже рад по причинам, о которых тебе уже говорил; главная из них – поменьше быть вынужденным сидеть на дюко-маминых плечах и перешептываться с тобой за шкафами. Такая перспектива, по правде говоря, меня не слишком обнадеживает. Кстати, чтобы не забыть: когда получишь мою телеграмму о выходе отсюда, приезжай сразу же, захватив какой-нибудь чемодан, т. к. мне не в чем везти книги, которых у меня накопилось порядочно, да и тетради»⁶³⁸.

Не знала о решении Верховного суда и жена. Она писала ему: «Моя справка о реабилитации уже у меня на руках, и я знаю постановление. Дело прекращено за отсутствием юридического обоснования обвинения. Фальшивые показания были получены потому, что следствие велось с нарушением основ coциалистической законности – насильственно. Кроме того, нарушением социалистической законности является уже и то, что трое из обвиняемых – психически больные люди, которых не подвергли медицинскому обследованию до следствия. Это – ты, Сережа и, по-видимому, Саша. С тобой всё было бы так же, как со всеми, т. е. реабилитация, если б сколько-то времени тому назад ты не написал заявления, в котором подтверждаешь прежнее (частично, в отношении мнений) и пишешь, что в настоящий момент придерживаешься таких же взглядов. Из-за этого тебе оставлен п. 10 и срок – 10 лет, т. е. ты должен попасть под амнистию. Но это не всё. Учитывая твою старую болезнь (ман<иакально>-депр<ессивный> [невроз]), представитель прокуратуры <…> выдвинул еще одно соображение: он сомневается, был ли ты полностью “в себе”, когда писал это (давнишнее) заявление. (Я тоже сомневаюсь, прости меня, Заинька.) Вот этот-то момент и должна Прокуратура “доследовать”»⁶³⁹.

«Определение» Андрееву вручили 2 декабря, и он тут же сообщил жене: «Только что прочитал решение Верховного суда. Практически (вернее, психологически) готовлюсь к возможной поездке в Москву, хотя очень надеюсь, что обойдется без этого – приедут ко мне. Слишком уж не хочется очутиться в стенах, напоминающих веселые переживания 9 лет назад, а еще менее хочется к Сербскому. Но что поделаешь, тут уж не поможет ничего, кроме фатализма… Буду смотреть на эту поездку как на последнее мытарство»⁶⁴⁰. «И не только потому, что не знаю, как осилю все это физически, но еще и потому, что все связанные с этим передряги могут крайне плачевно отразиться на здоровье Розочки, а ты ведь понимаешь, как она мне дорога»⁶⁴¹, – объяснял он жене.

12 декабря Андреев написал заявление «Начальнику следственного отдела Комитета Государственной Безопасности при Совете Министров СССР». Главное в нем – протест против доследования, на которое его дело направили, припомнив «вызывающее» письмо Маленкову. «В моем заявлении, написанном свыше 2 лет назад, я указывал, что абсолютное, всестороннее принятие советского строя для меня невозможно до тех пор, пока у нас не осуществлена на деле свобода печати, слова, религиозной пропаганды. Но с тех пор произошли крупнейшие сдвиги в жизни страны: произошел XX съезд, и множество фактов показывает, что между режимом, который существовал (несмотря на свободы, декларированные в Конституции) для печати и для личной свободы слова в период культа личности, и тем режимом, который существует теперь, – нет никакого сравнения. В чем же дело? Какие неправильные или, тем более, противозаконные мысли высказал я в моем заявлении? Единственным пунктом, по которому у меня еще сохранилось критическое отношение к существующему порядку вещей, является вопрос о свободе религиозной пропаганды. Но разве иметь по этому вопросу собственное мнение есть преступление?! Не сомневаюсь, что и этот вопрос будет решен со временем в положительном смысле. И что уже окончательно превышает мое понимание, так это следующее: я не агитировал, не пропагандировал, я не высказывал эту мысль (к тому же совершенно не заключающую в себе ничего криминального) ни на площади, ни в общественном собрании; я честно и прямо высказал ее в закрытом письме на имя председателя Совета Министров.

Спрашивается: где же и в чем состав моего “преступления”?!

На каком основании меня держат в тюрьме 10-й год, раз установлена уже моя полная невиновность по всем прежним пунктам обвинения?!»

16 декабря Андреева отправили в Москву, во внутреннюю тюрьму КГБ, а оттуда в Центральный институт судебной психиатрии им. В. П. Сербского. Все вещи, все тетради остались во Владимире: за ними приехала жена, которую провели к заместителю начальника тюрьмы капитану Давиду Ивановичу Кроту. Разговор с ним запомнился ей навсегда:

«– Знаете, увезли вашего мужа.

– Знаю, но ведь он ничего не может поднять, значит, должен был оставить вещи.

Крот вызвал каптерщицу (то есть кладовщицу):

– Что, Андреев оставил что-нибудь?

– Целый мешок.

– Принесите.

Она принесла мешок. И тут сработала моя лагерная привычка: должен быть шмон. Я стала выкладывать из мешка вещи. Крот сказал:

– Да не надо, оставьте.

А я:

– Да как же, гражданин начальник!

Он тогда отослал каптерщицу, посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

– ЗАБИРАЙТЕ ВСЕ И У-ХО-ДИ-ТЕ.

Только тут я поняла. Я схватила мешок, пролепетала какие-то слова благодарности и убежала. <…>

Возвращаясь из Владимира, в автобусе я сунула руку в мешок, в который были свалены тетрадки, книжки, тапочки, белье, открытки… Я вытащила первое, что попалось, и стала читать. Это была одна из тетрадок с черновиками “Розы Мира”»⁶⁴².