Текст книги "Даниил Андреев"

8. Семья

Весной 1926 года Даниил неожиданно получил письмо от брата, от которого долго не было известий.

После смерти отца, окончив гельсингфорсскую гимназию, живущий стихами и романтическими порывами Вадим Андреев в октябре 1920-го через Францию отправился в Добровольческую армию, потом из Батуми попал в Константинополь, где недолго поучился в русском лицее, оттуда в Софию и затем, в апреле 1922-го, в Берлин, город, где родился брат, где умерла их мать. Поначалу он и жил на той самой зеленеющей окраине, в Грюневальде, у поселившейся там мачехи. Не это ли сказалось на том, что Берлин Вадим, как и его отец, невзлюбил. Берлинские годы он позднее назвал «возвращением к жизни», замечая, что «пустить корни на чужой земле так же трудно, как сосне вырасти в солончаковой степи»¹²⁵.

В Берлинском университете он изучал историю живописи, живя на стипендию Уиттимора для русских студентов. В Берлине в начале 1924-го вышла его первая книга стихов «Свинцовый час». Было в ней стихотворение с вызывающим названием – «Ленин»: «Весь мир, как лист бумаги, наискось / Это имя тяжелое – Ленин – прожгло». Летом того же года, не дождавшись обещанного советского паспорта, он перебрался в Париж, поступил в Сорбонну и занялся русской филологией. Но и в Париже, где дышалось легче, но жилось так же трудно, время от времени Вадим Андреев, плохо представлявший, что на самом деле творится в России, рвется на родину. В 1926 году он женился на Ольге Викторовне Черновой. Черновой она была по отчиму – знаменитому эсеру, настоящий ее отец – художник Митрофан Федоров. Семейство Черновых жило в кругу русского литературного Парижа. Одно время у них нашла приют Цветаева, дружили они с Ремизовыми. Ее сестры вышли замуж за друзей Андреева, Наталья – за поэта Даниила Резникова, Ариадна – за прозаика Владимира Сосинского.

Слухи о Вадиме, об Анне Ильиничне, ее детях до Добровых доходили с трудом. Даниила неожиданное письмо брата, с которым он не виделся почти десять лет, очень обрадовало. Он торопливо отвечал:

«До чего хочется видеть тебя, говорить с тобой! Я уже привык к одиночеству, и оно давит все реже, но брата я хочу иметь до + ∞.

Я пережил недавно одну очень неприятную историю, когда был поставлен в глупейшее положение одним подлым человеком, которому я доверился вполне. Но это было мне наказание, ибо такую же подлость совершил и я сам перед тем с третьим человеком, учась лгать. Вышло восхитительно, роль свою сыграл я удачно, и даже очень, потому что результат превзошел все ожидания. Но это подло с моей стороны, и я был наказан за дело. Все это путаная и скверная история, которую я расскажу тебе, когда увижу тебя.

А сейчас я очень много занимаюсь; ибо идут зачеты (проклятые!). А перед тем очень много работал над своим романом».

Речь идет о романе «Грешники». Он его начал писать еще перед поступлением в институт, и этот замысел, как и многие его замыслы, прошел через всю жизнь, меняясь, трансформируясь. Позже, когда он писал «Странников ночи», Коваленский заметил: «Это те же “Грешники”». Даниил делился с братом в том же письме: «Знаешь, я прихожу к убеждению, что я за всю свою жизнь напишу всего 2 или 3 романа (и вовсе не длинных, – тот, который я пишу 2 ½ года, будет иметь всего 150 или около страниц, написал сейчас треть). А сижу я целые недели над тетрадями. У меня 16 толстых тетрадей черновиков. И думаю, что буду еще и еще переделывать – сотни раз – авось к старости что-нибудь и выйдет».

Его ночные бдения над романом время от времени перемежали стихи. Об этом он тоже бегло сообщает: «Писал тут стихи, и за них попал в Союз Поэтов. Сейчас уже больше месяца стихов не пишу – слишком занят прозой и учением.

Печататься не думаю еще лет 5–6».

Не спешили печататься и другие его однокашники, серьезно относившиеся к литературе, – Арсений Тарковский, Юрий Домбровский. Мария Петровых свидетельствовала: «Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они “не в том ключе”. Да и в голову не приходило ни мне, ни моим друзьям печатать свои стихи»¹²⁶.

Писал Даниил брату и о семье: «А у нас в доме все то же – интересно, мирно и хорошо. Хорошие и интересные люди меня окружают. Все это очень приятно. Но бесконечно, тем не менее, хочется перемены, – и перемены самой простой – уйти и жить одному – совершенно одному, чтоб был сам себе господин. <…> Как твои делишки с переездом сюда?»

Повзрослевшему Даниилу жилось непросто. В переполненной квартире, в сердцах называемой «ночлежкой», трудно уединиться, чтобы писать. Некоторое время он жил в одной комнате с Сашей. С зимы 1922 года, когда Шура вышла замуж и в доме появился Александр Викторович Коваленский, а через полгода женился и Саша, он спал в столовой. Там привык – и привычка осталась навсегда – затыкать на ночь уши, иначе выспаться ему не давали. Тем более что рядом, за занавеской, раз в неделю проходил прием больных, начинавшийся рано, и в этот день Даниил, писавший по ночам, недосыпал.

«Их дом и после жестокого уплотнения так и остался Ноевым Ковчегом, где такие, как я, спасаются от потопа, бездомья и неустроения»¹²⁷, – записывала Ольга Бессарабова в октябре 1925 года. Она в это время ночевала в спальне старших Добровых за занавеской, рядом, в прихожей-приемной, спал золотобородый живописец Константинов. Некогда обширный докторский кабинет разделили на шесть комнатушек, в одной большая еврейская семья – Межибовские, в другой Екатерина Михайловна с собакой Динкой, в следующей ее племянник Владимир Митрофанов, поджарый, высокий и остроносый, часто шутивший молодой человек под тридцать, здесь же ее сын Арсений, рядом – Даниил, дальше Фимочка. Напротив спальни – комната Коваленских. Видимо, чуть позже в комнату, где раньше помещалась Екатерина Михайловна, вселились братья Ламакины – старший Николай, ровесник Саши Доброва, и младший Василий. Оба – геологи, учившиеся в университете.

Но и в тесноте коммуналки умели радоваться и смеяться. Когда Даниил спал в столовой, случилась история, названная «Адам и Ева». К Межибовским как-то приехала сестра матери семейства, Евгении Петровны, Ева. А в квартире жили три кошки, одну из которых на ночь обычно запирали в кухонном подвале. Ночью, сквозь сон, Даниил услышал, что кошка лезет в буфет. Спавший нагишом, он поймал кошку, пошел с нею вниз. Услышав шум, Ева встала, зажгла свет, и обнаженный Даниил от смущения и неожиданности запустил в нее кошкой и юркнул назад.

Неутомимый выдумщик, он любил розыгрыши. Вот один из них. Шура Доброва каждый вечер долгое время проводила в ванной. Однажды Даниил, когда она принимала ванну, «ступая на цыпочках, снес из столовой и гостиной все стулья, кресла и даже маленький столик в коридор и бесшумно нагромоздил их друг на друга, так, что на протяжении двух саженей – от двери кухни до двери спальни – образовалось заграждение высотою в человеческий рост». Свет в коридоре зажигался в передней. Шура, не понимая, в чем дело, с трудом выбиралась из ванной, стулья мешали, с грохотом падали, а Даниил сдавленно хихикал. Утром его ругали, но для проформы, даже с тайным одобрением. Через годы эту и другие свои выходки он приписал трубчевскому теоретику инфантилизма Ящеркину, герою новеллы из книги «Новейший Плутарх».

Старшие Добровы вполне понимали Даниила, в семье самого младшего, и прощалось ему многое, но и он, избалованный тетушками, в те нелегкие годы обязан был помогать семье, каждый месяц приносить какие-то деньги на хозяйство.

По всей вероятности, летом 1927 года Даниил побывал в Судаке. Во-первых, там поселилась очень больная, с парализованными ногами Евгения Альбертовна. Жить ей на старости лет стало не на что. Поэтому бывшие ученики ежемесячно собирали для нее деньги. (Эта помощь, свидетельствовала вдова Андреева, продолжалась до ее смерти; и большую роль в ней играл Даниил.) Во-вторых, счастливый случай: для новых обследований Судакской крепости, начатых в 1925 году, из Москвы отправился профессор Александр Александрович Фомин. А он дружил с профессором Строгановым, мужем Надежды Александровны, их учительницы. Она и пригласила поехать с ними милую ее сердцу Зою Киселеву и Даниила. Это была возможность в то скудное время откормиться и отдохнуть.

Там, в Судаке, участвуя в раскопках византийской базилики (земляные работы – условие поездки), Даниил познакомился с первокурсником ВХУТЕМАСа Глебом Смирновым, и они подружились. Исследования Фомина по заданию Исторического музея и Археологического отдела Главнауки имели серьезное значение, о них тот делал доклад на археологической конференции в Херсонесе. Археология интересовала и Андреева: герой «Странников ночи», одна из проекций автора, Саша Горбов – археолог. Внушительные остатки генуэзской цитадели, стена из серого известняка с боевыми квадратными башнями, опоясывавшая гору Крепостную, откуда открывалась окруженная горами долина, искрящаяся на солнце бухта на юго-западе, – будили воображение. И сам уютный Судак с горами и морем, с саманными домиками и шелестящими тополями, и молодая компания действовали ободряюще. Но даже здесь мучительные переживания всплывали. Может быть, о них он писал, вспоминая берег с крепостными стенами:

 
За разрушенными амбразурами,
В вечереющей мгле – никого.
Брожу я, заброшенный бурями,
Потомок себя самого.
 

9. Коваленский

Для его писательства и мировоззрения многое значило общение с Коваленским, мужем Шурочки. Младше ее на пять лет, он был еще студентом. В детстве, по словам поэта Сергея Соловьева, его двоюродного брата, Александр казался блестящим принцем. Но судьба принцу не благоволила.

Род Коваленских, выходцев из Польши, стал русским в XVII веке. Известен в роду Михаил Иванович Коваленский, друг и биограф Григория Сковороды, ездивший к Вольтеру, не чуждый христианским мистикам екатерининских времен, то есть масонам. По отцу Коваленский в сродстве не только с Соловьевыми, но и с Бекетовыми, через которых приходился троюродным братом Александру Блоку.

В 1915 году Коваленский поступил на медицинский факультет Московского университета и, увлекшись физикой и аэродинамикой, одновременно стал заниматься у Жуковского, дедушки русской авиации. Казалось бы, наследственность: родитель – математик, приват-доцент при кафедре механики университета. Хотя настоящим отцом, как глухо говорит семейное предание, являлся старший брат приват-доцента – Николай. А он казался противоположностью младшему. Как характеризовал его племянник, «с молодых лет посвятил себя живописи, увлекался охотой, был очень активен, остроумен и несколько надменен и высокомерен»¹²⁸. Мать Александра Викторовича, Вера Владимировна, урожденная Коньшина, женщина с решительным, мужским характером – уродилась в отца, отставного гусара. Достаточно образованная, она говорила по-немецки и по-французски. Этими же языками с малолетства овладел и сын, позднее освоивший еще и польский.

Коваленские входили в тот московский круг, который позднее назвали символистским. В нем нельзя было миновать ни поэзии, ни философии, ни мистики. В доме своими людьми были Эллис, кому показывал первые стихотворные опыты Александр Коваленский, и Андрей Белый, кому он читал стихи в 1924-м. Это его литературные наставники.

В переломном 1918 году Коваленский тяжело заболел – туберкулез позвоночника – и больше года пролежал в постели, потом лет семь носил гипсовый корсет. Кроме того, он страдал недугом избранных – эпилепсией. Болезнь сказалась на характере: сосредоточенность на себе, сдержанность манер, подчеркивавшая высокомерность. Женившись, он снова стал слушать лекции на физико-математическом факультете, но из-за болезни перешел в Психоневрологический институт, который и окончил.

Его брак с Шурой был браком по любви, оказавшимся идеальным. Бессарабова, увидев Коваленского, записала: «Муж Шурочки очень молодой, очень хрупкий и изящный. Первое, что мне пришло в голову о нем: Розенкрейцер и еще: Шелли»¹²⁹. Описала она и свадьбу, венчание в Левшинском храме (12 февраля), где присутствовали самые близкие: «Дома на пороге разостлали меховую пушистую шубу. Встретили Шурочку и ее мужа золотой иконой и хлебом-солью. На головы их бросали золотой дождь хмеля и ржаных зерен. Это не обряд, а обычай, но здесь даже вид хмеля и ржи был как бы священным от строгих светлых лиц Шуры и Александра Викторовича»¹³⁰. Писал в эту пору Коваленский, по ее словам, «что-то о лимурийцах, о Люцифере, о Лилит, о грехопадении» и рассказывал «о розе Ада, о Люцифере, о борьбе его и с ним, о предстательстве за него перед Богом, о космическом значении явления в мир Христа»¹³¹.

Влияние на Даниила зятя, поначалу подавляющее, объяснялось, конечно, не только его старшинством и образованностью. Поэт и мистик, уже прошедший некий литературный путь, захватывал и увлекал интеллектом, таинственностью внутреннего опыта, уверенной властностью. Даниил долго восхищался им, часто говорил: «Он талантливее меня» – и уважительно замечал, что Коваленский, в противоположность ему, «способен творить, не надеясь ни на каких читателей»¹³². Речь шла о писаниях «для себя», хотя тот не гнушался писаниями для заработка и успеха. Позже он трезвее оценивал его черты: властную самоуверенность, эстетский вкус, рафинированность.

Бессарабова приводит рассказ Александра Викторовича «о возникновении мира по учению оккультистов»: «Знаешь ли ты, как в ясные дни за чертой привычного видимого горизонта вдруг возникают новые полосы леса, поля, даль? Так и здесь новая, а может быть, уже и знакомая, но как бы забытая и вспоминаемая даль…»¹³³ Вокруг Коваленского были и люди, принадлежащие к неким мистическим кругам. Муж его сестры, Евгений Константинович Бренев, в 1930 году был арестован по делу «Ордена света» (анархисты-мистики) и сослан, в 1938-м расстрелян.

О своем мистическом опыте Коваленский говорил туманно, ничего не обозначая и тем, замечал Андреев, безусловно ему веривший, создавая «почву для всяких путаниц, недоразумений, подмен и qui pro quo¹³⁴»¹³⁵. Одного из героев «Странников ночи», Адриана Горбова, он сделал похожим на него. Голубоглазый блондин с породистым лицом, иронической улыбкой на тонких губах, для малознакомых – неприступный, высокомерно механический – таким запомнили знавшие его.

Характеристику Коваленского оставил Ивашев-Мусатов:

«…всякий, сталкивающийся с Александром Викторовичем, ощущал в нем присутствие могучего интеллекта, властно и неумолимо подчинявшего себе всякого. Трудно указать, в чем именно сказывался интеллектуализм Коваленского, но он ощущался постоянно…

Помимо этого, Коваленский был очень большим и интересным поэтом. Я знаю некоторые его поэтические произведения. Они обладали великолепными, своеобразными замыслами и замечательной художественной формой. Александр Викторович далеко не всем читал свои поэмы. <…> Александр Викторович был очень музыкален. Он даже поступил в консерваторию и не стал пианистом только потому, что с ним произошел случай, сделавший малоподвижной его правую руку»¹³⁶.

Бессарабова рассказывает в дневнике о впечатлении от его импровизации на фисгармонии: «Сначала было мрачно, тяжело <…> Потом – борьба адовых и светлых сил. Потом было то, что бывает в конце богослужения в церкви, когда круг богослужения замыкается и тает в куполе храма. А потом – светлый, плавный лёт, полет вверх, в музыку сфер…»¹³⁷

Коваленский естественно-научные знания и умения совмещал с гуманитарными, от теории музыки до теории стихосложения. Началом литературной работы он считал 1925 год. Речь шла действительно о работе. С 1926 по 1930 год он опубликовал десятка три детских книжечек, главным образом стихотворных: «Лось и мальчик», «Сахарный тростник», «На моторной лодке», «О козе-егозе, свинке-щетинке и о домашней скотинке»… Они пользовались спросом, переиздавались, включались в хрестоматии. В эти годы и Малахиева-Мирович кормилась той же детской литературой, сотрудничала с теми же издательствами. Но главным для Александра Викторовича представлялось писавшееся «в стол»: в 1927-м – драма-мистерия «Неопалимая Купина», в 1928-м – поэма «Гунны». Читал он их только самым близким. Но неизбежная с самого начала раздвоенность – одно сочинять для советских издательств, а другое, настоящее – втайне, для немногих, не могло не ломать и не уродовать его писательства.

В семье Коваленский получил прозвище Биша, так его называла жена. Любовь их была нежной и возвышенной. Эту трогательность сразу замечали все окружающие. Шура, выйдя за Александра Викторовича, посвятила себя служению мужу, считала его гением, новым Гёте. Театр она оставила навсегда. Тем более что муж осуждал театр, считал: цель человека – собирание многих сторон личности, разных жизней, заключающихся в нем, в одну, а актерство – распыление себя, растрачивание не собранных в одно ипостасей души.

На посторонних, не без оснований, он производил впечатление человека сухого. Но не для получившего от зятя прозвище Брюшон Даниила. Для него их отношения стали многое значащей дружбой. Они читали друг другу написанное. О их совместном чтении (9 марта 1924 года) упоминает Бессарабова: «Даня прочел поэму о России, Алекс<андр> Викт<орович> – первую главу поэмы»¹³⁸. В уцелевшем отрывке одной из юношеских поэм сказано о близких отношениях тех лет с сестрой и ее мужем, называемых любимейшими друзьями, о таких чтениях:

 
Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
«Неопалимой Купины».
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном…
– Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. —
Так говорит сестра…
 

10. Московские химеры

«Кто-то из Парижа привез Добровым две статуэтки, изображавшие химер собора Нотр-Дам. Когда это было, точно не помню, во всяком случае, во времена юности Даниила. Тогда было модно их привозить… Статуэтки химер оказались в комнате Саши Доброва, двоюродного брата Даниила. И вот спустя некоторое время с ним стали твориться страшные вещи. Он был чудным человеком, но вдруг сделался наркоманом, а потом тяжело заболел. Его мама, Елизавета Михайловна, сказала, что во всем виноваты эти чудища, все сделали эти чудища. Одну статуэтку она успела выбросить. Тогда на нее все закричали, в том числе и Даниил, что это произведения искусства, как можно быть такой суеверной, что за нелепость, что за предрассудки.

Уцелевшую химеру Даниил поставил в своей комнате. Тут и с ним стали твориться непонятные вещи. Наступил тот его темный период, который он описал в стихах, вошедших в “Материалы к поэме ‘Дуггур’ ”… Наконец, – рассказывала Алла Александровна Андреева со слов самого поэта, – он понял, что действительно в изображении химеры живет какая-то черная сила. Сказал об этом Гале Русаковой. Галя над ним посмеялась, так же, как он когда-то смеялся над Елизаветой Михайловной, и статуэтку у Даниила, хотевшего уничтожить ее, взяла себе. Вскоре она вышла замуж, они долго не виделись. Потом Даниил узнает, что ее муж тяжело заболел, у него туберкулез. Придя к ним, он увидел, что на шкафу рядом с диваном, где лежал больной, глядя вниз, прямо на него, стоит химера. Придумав какой-то повод, он взял ее и разбил. Но вскоре муж Гали Русаковой умер»¹³⁹.

В стихотворении (25 августа 1930 года) Малахиевой-Мирович описана «комната Даниила». Это свидетельство, что «химеры» над ним реяли долго: «Со шкафа дряхлая, костлявая химера / Бессильно сеет заклинанья зла». Но над химерой, выше – «Дант и мост св<ятого> Марка, / И Беатриче с розою в руках».

Химеры, готические видения дьявольской свиты, чьи темные статуэтки долго стояли на книжных шкафах, навсегда остались для Андреева символом темных миров, инфернальной нечистью, подстерегающей нас неподалеку. И странным образом химеры в его представлении стали гнездиться в московском пейзаже, над ее темными заулками, над сумеречными окраинами. Присутствие нечистой силы в тогдашней Москве почувствовал не только он.

7 мая 1926 года во флигеле дома номер 9 в Чистом (Обуховом) переулке провело обыск ОГПУ. Обыскивали комнату жившего здесь Булгакова, уходя, забрали машинопись «Собачьего сердца» и дневник. Андреев часто бывал в этом переулке, в доме номер 3, где жили Муравьевы. В Чистом переулке в похожем доме он поселит героев «Странников ночи». А скоро Булгаков поселится на углу Малого Левшинского, в одной из квартир дома напротив добровского, номер 4, где на воротах сохранилась старинная надпись «Свободенъ отъ постоя». Но вряд ли о булгаковском соседстве мог знать Андреев, тогда упорно писавший «Грешников» и ведший свой дневник, тоже не миновавший Лубянки.

В эти майские дни он сдавал зачеты. Иногда ему и впрямь казалось, что и у них в доме, и вокруг «интересно, мирно и хорошо». Ему было 20 лет, и то, что творилось в нем самом, казалось, не связывалось с тем, что происходило вокруг. Но нет, демоническое, бесовское порождало клубящийся полумрак, в котором так легко сбиться с пути.

«Когда-то, в ранней юности, я любил город…» – писал он брату в 1936 году¹⁴⁰. Нет, Москву он не разлюбил, но блуждания по освещенным, окликающим луну фонарями улицам открыли ему демонический город. Москва – вечерняя и ночная 1920-х не декорация происходящего с ним, а соучастница. Озаряет ее лунная демоница. Это уже не Москва, а преддверие ее изнанки, где властвует демоническая госпожа города, проявление кароссы Дингры, матери Мрака, в коей таится могущественная мистика пола. Она присутствует в пустынных скверах и притаившихся кварталах, там, где происходит «тайный шабаш страстной ночи», у вокзалов, где «взвыли хищные химеры». Такой ему видится полуночная столица, пронизанная излучениями Дуггура.

Это не только фантазии и сны болезненно переживающего половое созревание юноши, а обостренное восприятие того, что действительно реяло в нездоровом воздухе. Это чувствовал не только Андреев. В есенинской «Москве кабацкой», да и в «Черном человеке», тот же воздух, ночной гибельный разгул. «Революция лишила нас накопленной веками морали», – констатировал Евгений Петров, соавтор Ильфа. «Вместо морали – ирония. Она помогала преодолеть эту послереволюционную пустоту, когда неизвестно было, что хорошо и что плохо». В эти «темные» годы стихия Дуггура выплеснулась на улицы. Мораль религиозную с наглой властностью теснила мораль безбожная. В начале 1920-х проповедовалась свободная любовь. «В Москве появились совершенно голые люди <…> с повязками через плечо “Долой стыд”. Влезали в трамвай…» – занес в дневник 12 сентября 1924 года Михаил Булгаков. Под таким революционным лозунгом узкогрудый коминтерновец Карл Радек провел колонну общества «Долой стыд» по Красной площади. Об этом писали газеты. Дуггур торжествовал. «Комсомольская правда» публиковала статьи на тему «Половой вопрос и комсомол». Когда сексуальная революция стала давать результаты, власти начали ее притормаживать. Издавались популярные брошюры, например «Куда должна направляться половая энергия современной молодежи» некоего А. Тимофеева. Доклад критика Полонского «Массовое упадничество в жизни и литературе в связи с вопросами пола» на диспуте в Политехническом итожил злобу дня: как жить без христианских заповедей, с какой новой моралью?

Одним из поводов закрытия ВГЛК, где власти обнаружили гнездо «чуждых элементов», в 1928 году стало скандальное «дело трех поэтов» (хотя один из них был прозаиком), газетами названное «нэпманской гнильцой», «есенинщиной». Застрелилась из револьвера мужа студентка курсов, комсомолка, изнасилованная, как сообщалось в газетах, тремя сокурсниками, членами РАППа, поэтами Альтшуллером, Аврущенко и Анохиным. Рядом шел Шахтинский процесс, но суд над поэтами, по свидетельству Варлама Шаламова, его затмил.

Москва, пречистенские изгибистые переулки с теснящимися особняками в трескавшейся штукатурке, с перенаселенными квартирами, где уцелевшие «бывшие» ютились бок о бок с действительными и мнимыми победителями, жили не только скудно, но и с ощущением, что переменились понятия добра и зла. В ночи и темных углах действительно властвовала демоническая «госпожа города». По лунной Москве и плутал двадцатилетний поэт:

 
Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твое. <…>
И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.
 

Но тогда же он заходил в храмы, выстаивал заутрени и вечерни. Те из одноклассников и однокурсников, кто помнил его озорным выдумщиком, стали удивляться слухам о Даниной религиозности. Она казалась вызовом. Священнослужителей отправляли на Соловки, церкви закрывали, бывшие семинаристы сочиняли антирелигиозные брошюры. «Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его. Нетрудно понять, чья это работа» – так отметил присутствие в Первопрестольной сил Зла Булгаков в дневнике, оказавшемся на Лубянке.