Текст книги "Даниил Андреев"

12. КИС

Весной 1923-го Даниил написал брату в Берлин, где поначалу оказалась осиротевшая семья Андреевых. «Очень трогательно пишет: милый мой братец. Как видно, он одинок, про Добровых ни звука, и нуждается ли <в> чем, тоже ни слова. Прислал свои стихи очень недурные»⁹⁴ – такое впечатление осталось от письма у его тетки Натальи Матвеевны.

Это был возраст первых воспаленных вдохновений, приступов одиночества. Несмотря на семейное тепло и пламенные школьные дружбы. В последнем классе, в 9-й группе, образовался кружок, который они назвали КИС – кружок исключительно симпатичных.

В письме больному Даниилу Андрееву, поздравляя с наступавшим 1959 годом, Оловянишникова вспоминала:

«А помнишь ли нашу традиционную ромовую бабу, первый и последний вальсы? Помнишь наш клюквенный морс (невероятно кислый), который мы приготовили вместо вина, забыв о том, что оно полагается, когда встречали Новый год в гимназии? Помнишь, все учителя пришли вовремя, а Нина Васильевна опоздала? И как под утро выбегали на улицу и поздравляли прохожих с Новым годом? А у Нэлли наши встречи… Родной мой, вся, вся ведь жизнь связана с тобой… И спасибо тебе за то, что ты был со мной, “освещал” (по выражению Киры Щербачева) ее».

И в следующем ее письме, 3 января 1959-го:

«Сегодня просматривала фотографии, и попалась наша Кисовская группа. Ты там хорош (это мы снимались в период нашего “увлечения” живым кино. “Граф Магон – товарный вагон”), я тоже не плохо, только немного сумасшедший взгляд; но остальные вышли жутко. Помнишь, когда мы рассматривали эту карточку, то увидали заплаты на Борисовом локте; и решили, что впечатление, что Ада держит на веревочке Галин ботинок».

Кинопьесу сочинил Даниил. Они разыграли ее в добровском зале с аркой, еще не поделенном на комнатки. На фотографии Даниил с моноклем в глазу, в бабочке и цилиндре, с кошкой в руках.

Позже увидевшая тот же снимок Малахиева-Мирович строго оценила участников представления, особенно его «голубую звезду» Галю Р., не отвечавшую «ни да, ни нет на романтическое чувство Даниила. Правильное, маловыразительное, банально-женственное личико, – записала она в дневнике. – И все лица по сравнению с лицом Даниила в нелепом цилиндре, с инфернальными гримасами (играл злодея) плоски и бледны. Его ужимки, позы – шарж и мелодрама, и все-таки при первом взгляде на фотографию, где он среди других фигур, невольно остановишься на нем, как на чем-то значительном и тревожном, мимо чего нельзя пройти без вопроса: кто это?»⁹⁵.

Еще из тех же писем Оловянишниковой: «Данька, родной, помнишь, как в Кисовские времена шли мы компанией куда-то (по Спиридоновке) и ты, по пути, захлопывал все открытые форточки?..» Она же вспоминала о работе в «Решетихино», за Подольском, рядом со станцией Столбовая. В те годы, чтобы как-то выжить, «бывшие» устроили в имении сельхозартель. Взрослым помогали подростки. Выглядели эти попытки городских интеллигентов «осесть на землю» жалко: «Коров выгоняли в семь утра, вечером же их с трудом загоняли обратно, для чего все члены артели становились шеренгой, сквозь которую прогоняли коров в скотный двор; иногда же задняя дверь оставалась открытой, животные тут же через нее выходили, и вся церемония возобновлялась заново»⁹⁶. Даниил, чувствуя себя на свободе, баловался, смеялся. Измученным взрослым было не до смеха.

Дружба кисовцев сохранилась навсегда. Одним из самых близких друзей был Юрий Попов: «Веселый мальчик в белом свитере».

День окончания школы – 19 июня 1923 года. Выпускники продолжали называть школу гимназией. В стихотворении «Вальс», посвященном ее окончанию, он писал:

 
Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков.
 

Знавшие Даниила Андреева долго и близко, вспоминали о его шутках, проказах, выдумках. Рассказывая о них, он никогда себя не выгораживал.

«По случаю окончания школы устраивалась вечеринка. Каждый должен был принести из дому на этот вечер какую-нибудь посуду. Даня вызвался принести вазочку для варенья, а так как вазочка была, видимо, довольно ценная, то дали ее ему только с условием, что он вернет ее обратно в целости и сохранности, что он и пообещал.

Возвращаясь вечером домой, он завязал ее в салфетку и, о чем-то раздумывая, помахивал этим узелком. Вдруг при очередном взмахе узелок задел за фонарный столб, и – о, ужас! – вазочка разбита! Что теперь делать? Как смягчить обиду и возмущение мамы? И Даня придумывает весьма хитроумный психологический план. Кухня в их квартире была в полуподвальном помещении, и в нее вела довольно длинная и крутая лестница. Когда Даня вернулся, мама и еще какие-то женщины были внизу. Даня появляется на верху лестницы, поднимает руку с узелком и с восклицанием: “Вот она, ваша вазочка!” – сбегает до половины лестницы, затем грохается и с остальных ступеней съезжает уже на спине… Все кидаются к нему:

– Боже мой! Данечка! Не расшибся ли? Не сломал ли ногу или руку?

Нет, цел, ничего не сломал. А то, что разбита вазочка, это уже пустяки.

Слава Богу, что сам-то не разбился! Все это Даня рассказывал так живо, с жестами, мимикой и различными интонациями всех восклицаний, что я запомнила эту сценку, как бы сыгранную талантливым актером»⁹⁷.

После выпускного вечера кисовцы решили поехать на Сенёжское озеро. На дачу к однокласснице Нелли Леоновой. Именьице Леоновых находилось в шести километрах от Сенёжа в Осинках. Деревня Осинки недалеко от блоковского Шахматова. Друзья бегали на озеро, помогали заготавливать сено, играли в крокет. Поездка в сентябре 1923 года ознаменована эпосом – «Осиниадой», шуточной поэмой в шести главах. Поэму написали Даниил и Ада Магидсон, «два титана» кисовцев, так они названы в другом сочинении тех лет – «Победа острящих». «Осиниада» начиналась с описания приезда:

 
Порой веселой сентября,
Желаньем шалостей горя,
Три восхитительные рожи
Помчались к берегам Сенёжа.
Кирилл, Данюша и Елена…
 

(Есть вариант: Некрасов, Даня и Елена). Кирилл Щербачев, Даниил Андреев и Елена Леонова (или, как все ее звали, Нэлли, «прелестная, как ветки ели») были первыми, затем к ним присоединились четыре кисовки – Тамара, ее фамилии мы не знаем, Лиза Сон, Ада Магидсон и Галя Русакова и – тем же вечером – Юpий Попов и Борис Егоров. «Теперь здесь был почти весь “Кис”», – говорится в поэме.

Ночевали на сеновале – девочки направо, мальчики налево. Даниил спал, натянув на голову простыню, которую, смеясь, назвали его чепчиком. Погода не задалась, дождило (на редкость дождливым оказалось все лето 1923 года), но они веселились. Острили, обмениваясь рифмованными репликами. Это был «кисовский» стиль. Вот одна из сцен их времяпрепровождения, описанная, возможно, не без участия Даниила, в сочинении в пятнадцати главах с эпилогом «Победа острящих».

Вот они играют в крокет. «– Увы! напрасны все уловки! Сижу я прочно в мышеловке! – патетически скулил Алеша, стараясь незаметно пододвинуть свой шар на позицию».

Вот их забавы на сеновале. Мальчишки забираются на поперечные балки и прыгают в сено. «– Сейчас такое будет сальто, что вздрогнет остров Мальта!» – кричит Юра Попов. Забравшись выше всех, увлеченный, он непрерывно острит: «– Я сижу на этой балке, как в катафалке!» В «Победе острящих» здесь следует ремарка: «Оля вздрогнула: он предчувствует! Как это мистично!»

Откуда было знать Оле Блохиной, что в 1941-м Попов сорвется с крыши? Судьбы семнадцатилетних кисовцев, талантливых, безоглядно веселящихся, окажутся трагически сложными, как выпавшее им время.

Под «Победой острящих» дата – июль 1924. Победители, как явствует из сюжета, Даниил и Ада, сочинители «Осиниады» и сценариев «живого кино», которым они тогда увлекались. Предпоследняя глава «О нетерпимости посредственных людей и о гонении на истинный талант» вполне в стилистике ее героя:

«Даня несколько лет тому назад, еще в бытность свою цветущим юношей, почувствовал в себе вдруг влечение к живописи. Со свойственной ему талантливостью и широтой кругозора, он в ту же минуту постиг всю сложную технику старых и новых школ. Вместе с Адой они стали искать новый подход к искусству. Эти две многогранные натуры всюду встречали удачу и успех. Все, за что ни брался их гениальный ум, выходило необыкновенно талантливо и ново. Главное, ново. Они создали новую область в деле кинематографии, балета и драмы. Знаменитый Парижский театр [«Comédie-Française»] во время постановки их пьесы обрушился от аплодисментов, и тысячи людей и франков погибли во славу этих двух самородков. Три режиссера сгорели от стыда и превратились в три кучки пепла, которым остальные посыпали себе головы. Они подвизались на поприще акробатики, и их “мосты” приобрели всемирную известность. Они даже получили приглашение заменить своими телами Бруклинский мост, – но своевременно отказались. Даже Кирилл, построивший мост через ручеек в Осинках, впал в ничтожество и начал наново учиться. При столь сильном напряжении интеллекта они нуждались изредка в абсолютном покое, и в Канатчиковой даче у них были сняты две постоянные комнаты, куда завистливые врачи ежегодно отправляли их на отдых. Вообще вся жизнь их, все их искания и достижения было сплошным триумфальным шествием.

Итак, они решили искать нового направления в живописи. При гибкости их ума они очень скоро нашли его. Он был основан на том же принципе остроумия и заключался в том, что на одном гигантском холсте изображался ряд предметов с одинаковым окончанием названий. Например, и всемирно известная картина “Сон в Иванову ночь”, висевшая в Лувре, изображала целый ряд предметов, оканчивавшихся на “ОН”: граммофон, вагон, Магон, трон, фараон, слон, Лиза Сон, хамелеон и т. д. Необходимым условием композиционного равновесия таких картин являлось то, что правую половину холста писала Ада, а левую Даня; или наоборот.

Теперь они работали над гигантской мистической картиной, называвшейся “Муза Блока” и изображавшей предметы на “АРЬ”: фонарь, дикарь, гарь, пахарь, звонарь и пр. Ее они готовили к Осенней выставке в Москве и рассчитывали на особенный успех.

Меж тем Сережа, тайно от общежития, занял пост эксперта по приемке картин на выставку. Тут-то и разыгралась драма: когда Ада с Даней приволокли картину, им отказали, сказав, что не принимают картин “острящих художников”. В этой интриге Сережа играл, конечно, роль предводителя. Но Ада с Даней не видели его руки в этом грязном деле и, вернувшись домой и рассказав всем о своем фиаско, повесили картину в столовой в назидание потомству».

Часть вторая
Дуггур. 1923–1927

1. Дуггур

Отрочество и юность Даниила Андреева совпали с революционным сломом. Иногда казалось, что вихри улеглись, жизнь, текущая своим чередом, соединяет разрывы и не везде зажата гранитно-чугунными берегами утопии. Но ощущение, что происходящее – отражение неуследимой ожесточенной борьбы, в которой верховодят силы тьмы, появилось в нем тогда. Оно было поэтическим и мистическим. Грозное и безжалостное проглядывало за лицами и ликами совершавшегося.

Состязания в острословии, придумывание «живых картин», сочинительство, убегание в природу – это не только избыток юных сил, но и попытка уберечь свой мир от натиска злой действительности.

Можно предположить, что «погружение в Дуггур», как Андреев называл несколько лет своей юности, началось следом за последними шумливыми днями в школе, за поездками дождливым летом на Сенёж. Об этом «темном периоде», его наваждениях и соблазнах дошли самые смутные сведения. Не потому, что он утаивал нечто постыдное. Хотя и походя вспоминать о том времени не любил. Но многое, не внешнее, а внутренне пережитое – «соблазн, кощунство, ложь, грехи» – отозвалось и в «Розе Мира», и в трех циклах, названных «Материалами к поэме “Дуггур”». В них ставший мифопоэтическим эпосом рассказ о духовных мороках и развилках ранней молодости:

 
Не летописью о любви,
Не исповедью назови
Ты эту повесть:
Знаменовалась жизнь моя
Добром и злом, но им судья —
Лишь Бог да совесть.
 

Имя Даниил в переводе с древнееврейского означает: «Бог мне судья». Суд над самим собой, суд совести, в сущности, тоже Божий суд, требующий порыва к Вышнему. Стихотворения дуггуровских циклов и есть суд, заканчивающийся молитвой к Звезде морей, Богородице.

 
Безумных лет кромешный жар
И путеводный свет Стожар
В любой секунде
Тех непроглядных, вьюжных дней,
Да вспыхнет гимном перед Ней…
 

Но здесь суд превращается в мистериальное видение собственной юности, когда душа проходит по грани и в ней идет борьба с демонической тьмой. Дуггур – инфернальный слой, где царят демоны великих городов. Это мир хмурой городской ночи, в которой преобладают «тона мутно-синие, сизые, серые, голубовато-лунные». В каждом из городов Дуггура своя великая демоница, населяют же их мелкие демоны обоего пола, едва отличающиеся от человека. Сущность этих демонов – безмерное сладострастие. Дуггур описан в «Розе Мира»:

«Демоницы Дуггура телесно отдаются одновременно целым толпам, и в их обиталищах, полудворцах-полукапищах, идет непрерывная, почти непонятная для нас оргия во славу демонической царицы Луны, той самой, чье влияние испытываем иногда мы, люди, в городские лунные ночи: оно примешивается к маняще возвышенному и чистому влиянию светлой Танит, возбуждая в человеческом существе тоску по таким сексуальным формам наслаждения, каких нет в Энрофе… Единственным светилом в Дуггуре, его солнцем, служит Луна, поэтому большую часть времени этот слой погружен в глубокий сумрак. Тогда вступает в свои права искусственное освещение – длинные цепи мутно-синих и лиловатых фонарей…»

Там есть и предупреждение: «Для человеческой души срыв в Дуггур таит грозную опасность. Срыв происходит в том случае, если на протяжении жизни в Энрофе душу томило и растлевало сладострастие к потустороннему…» Какое же мистическое сладострастие смущало юность Даниила Андреева?

1923 годом помечено стихотворение «Юношеское», дописанное или поправленное в 1950-м. В нем угадываются очертания Дуггура: «Смутно помнятся конусы древнего, странного мира – / Угрожающий блеск многогранных лиловых корон…»

Стихотворение о богоборческих соблазнах первой строкой – «Мы – лучи Люцифера, восставшего в звездном чертоге…» – заставляет вспомнить гумилевскую «Балладу»: «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…» Тем более что у Гумилева можно найти и намек на лунную демоницу Дуггура: «И я отдал кольцо этой деве Луны / За неверный оттенок разбросанных кос…» Были стихи о Люцифере и у домашнего мэтра, Коваленского, в ту пору захваченного сомнительной мыслью о предстательстве перед Богом за Люцифера. Но о каких соблазнах говорит Андреев? Его строки – «Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе! / Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне!» – действительно «нашептаны» Богоборцем или они отголосок ницшеанства? Нет, за символистскими формулами и словарем не одни книжные умозрения, а и жизненные вопросы. На них поэт не отвечает, но они говорят о состоянии еще не оперившейся души, когда ее затягивают вихревые потоки злого, растерянного времени:

 
Что разум, и воля, и вера,
Когда нас подхватят в ночи
От сломанных крыл Люцифера
Спирали, потоки, смерчи?
 

Вообще интерес к мифологическим ликам зла присутствовал в самом тогдашнем воздухе. Бессарабова упоминает в дневнике 1918 года, как они с двоюродной сестрой Даниила разбирали «вереницу демонических ликов»⁹⁸: Люцифера Мильтона, Сатану Бодлера, Мефистофиля Гёте, Черта Достоевского, демонов Лермонтова и Врубеля, дьявола Ропса и Вия Гоголя.

Рассказывая о трансфизических странствиях, Андреев говорит и о коснувшемся его потустороннем сладострастии:

«Если подобные странствия совершаются по демоническим слоям и притом без вожатого, а под влиянием темных устремлений собственной души или по предательскому призыву демонических начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчетливо ничего, но выносит из странствия влекущее, соблазнительное, сладостно-жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго привяжут душу, в ее посмертии, к этим мирам. Такие блуждания случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни на земле уводил меня все дальше и дальше от этих срывов в бездну».

В те годы он часто рассуждал о теории двух бездн (взятую у Достоевского, ее некогда развивал Мережковский): есть «бездны горнего мира и бездны слоев демонических». В порыве к горнему грозит опасность оказаться в темной бездне. Но это все же лучше плоского существования в затягивающем «болоте». Из темной бездны можно вырваться и взлететь. Раскрывшаяся перед ним бездна приобретала в его сочинениях все более впечатляющие подробности. Среди тех созерцателей горнего, кого сумела затянуть демоническая бездна, Андреев называет Иоанна Грозного. В поэме о нем, потому и названной «Гибель Грозного», он говорит и о собственном опыте. Его Грозный пережил те же детские видения Небесного Кремля и Солнца Мира, играя мальчиком в кремлевском саду, что и он (они описаны в триптихе «У стен Кремля») прошел то же испытание обеими безднами. И от страшного испытания отказаться не хочет:

 
Но не отрекусь от злого бремени
Этих спусков в лоно жгучих сил:
Только тот достоин утра времени,
Кто прошел сквозь ночь и победил…
 

Речь идет не только о личном, но и о пепелящем историческом опыте. Такое понимание блужданий еще не определившейся души пришло через годы. А тогда, в «темный период», ему было 18, 19, 20 с небольшим лет – возраст отчаянной влюбленности, болезненности переживаний, возраст безумств, подвигов, преступлений, самоубийств.

Россия переживала тот же темный период. Военный коммунизм, кровавый, тифозный, голодный, в шинелях и кожанках, закончился. В 1921 году провозгласили нэп. Москва с обшарпанными фасадами, прислушивающаяся к погрохатываниям Гражданской войны, медленно оживала. Даниил шел в школу через Арбат, где прилавки становились заманчивыми, расцветая колбасами, сырами, балыками, а витрины пестрели дамскими туалетами и побрякушками. Прохожие с усталыми и угрюмыми лицами, барышни и неунывающие дети останавливались, глазели. Вечерами загорались огни, высвечивая ресторанные подъезды, на Тверском гурьбой расхаживали проститутки.

ЧК действовала уверенно, аресты никого не удивляли. Заканчивались вооруженные схватки, а война идейная становилась беспощадней: ширилась борьба с религией, религиозной философией, со свободомыслием. Выслали неугодных писателей и мыслителей. В «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы…» из массовых библиотек в первую очередь включены религиозные философы – Платон, Кант, Шопенгауэр, Ницше, Владимир Соловьев. В библиотеках в отделах религии разрешались только антирелигиозные книги. Но Даниилу, его друзьям, как это и должно быть в юности, казалось, что все плохое вот-вот кончится, они старались расслышать зов будущего.

В январе 1924 года кисовцы поехали в деревню Дунино под Звенигородом кататься на лыжах. Оловянишникова вспоминала: «Останавливались в избе, которая была перегорожена надвое. В большей части расположились мальчики. Даня спал на старой кушетке, в которой, по его выражению, было “море железа”. Мы, девочки, спали на полу, на сене, во втором закутке. После дня, проведенного на морозе, в лесу на лыжах, Даня и Алеша [Шелякин] разлеглись на нашем сене, не оставив нам места, и вели какой-то философский разговор, рассказывая потом, что “девочки с благоговением слушали нас у наших ног”»⁹⁹.

22 января умер Ленин, на зданиях вывесили красные флаги с нашитыми черными полосами. Жуткий мороз, надрывные сиплые гудки, молчаливые люди на улицах. Немая очередь в Дом союзов, потрескивание больших костров, у которых грелись тоже молча. Плакат «Ильич умер, Ленин жив». Всеми читается переданная по телеграфу из Тифлиса статья Троцкого «Ленина нет!». Учащихся в Колонный зал пропускают без очереди. Торжественно-мрачное явление государственной смерти, завершившее первое советское царствование, задело всю Москву, всю насторожившуюся зимнюю страну.

2. Врубель, Лермонтов, Достоевский

Образы Дуггура Андреев увидел на «люциферических» полотнах Михаила Врубеля и в стихах второго тома Александра Блока. Блок видел рядом с собой Врубеля, различал на его полотнах «дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового»¹⁰⁰. Так и андреевский темный мир с врубелевским колоритом вырастает из символистского, блоковского. Этот вполне декадентский колорит конца – начала века присутствовал и в добровском доме. Малахиева-Мирович описывала комнату Шуры Добровой: «Бердслей, Уайльд и Боделэр / В твоем лилово-синем гроте / Своих видений и химер…»

В «Розе Мира» «Поверженный демон» назван демоническим инфрапортретом, в «Странниках ночи» – «иконой Люцифера». В романе полотно описано с восхищением, рискующим перейти в мистическое сладострастие:

«Казалось, на далеких горных вершинах еще не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлеченные Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремленного снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось – не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрек и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое “нет!”, не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы».

Расплата за люциферический соблазн неизбежна. Врубелю приходилось спускаться к ангелам мрака. И – вырывается у Андреева – «было бы лучше, несмотря на гениальность этого творения, если бы оно погибло». Художник метался между евангельскими сюжетами, становившимися у него совсем не каноническими, тревожно болезненными, и неодолимой тягой к изображению взбунтовавшегося ангела, олицетворения мятежного человеческого духа.

Врубелевский Христос необычен, в его эскизах «Надгробный плач», «Воскресение» Он предстает неожиданным космическим символом. Такими же мистериальными образами-символами кажутся не только его ангелы и пророки, но и многочисленные демоны. Все они сохраняют лермонтовское начало, и это не только цикл иллюстраций к поэме. Но «Демона поверженного» даже жена художника называла современным ницшеанцем. А Даниил Андреев видел в этом болезненно впечатляющем образе и падшего ангела, и, вслед за Блоком, свидетельство вселенской борьбы, увиденной художником-вестником в инфернальных мирах. В стихотворении «Перед “Поверженным демоном” Врубеля» (1950) описано то, что грезилось ему перед полотном в Третьяковке, где он ощущал и себя «на границе космической ночи»:

 
В сизый пасмурный день
           я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал —
           и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая тень
           по трёхгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
           поднимала, клубясь, в вышину.
 

Андрееву казалось, что в нем самом «тлеет» «тусклым углем – ответный огонь…». Но огонь чего – «Бунта? злобы?.. любви?..» – он ответить еще не мог. Стихотворение написано в тюрьме, когда юношеские искусы осмыслены. Но картины преисподних миров, развернувшиеся перед ним, навсегда облеклись во врубелевский пепельно-лиловый колорит. Блок писал в статье «Памяти Врубеля»: «Падший ангел и художник заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах. Но только оттуда измеряются времена и сроки; иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем». Блок называет Демона Лермонтова и Врубеля «символом нашего времени», а самого художника – вестником, который принес весть «о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера»¹⁰¹. Андрееву не могли не вспоминаться эти слова Блока, из них вырастало его понимание вестничества.

Зачарованность Врубелем связана с любовью к Лермонтову, гениальному поэту-мистику, причисленному в «Розе Мира» к тем, чье «творчество отмечено смутным воспоминанием богоборческого подвига, как бы опалено древним огнем». Лермонтовский Демон для Андреева не литературный образ, а отражение опыта встреч с иерархиями зла.

В «Розе Мира» говорится о духовном разладе, начавшемся в России еще в XVII веке, о том, что творчество и Лермонтова, и Достоевского, и Врубеля, и Блока лишь разные его исторические этапы. Разлад коснулся многих творцов-вестников. Говоря об этом, Андреев обращается прежде всего к собственным переживаниям: «Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них, пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию саморазрушения, чтоб в старости явить собою образец личности, все более и более гармонизирующейся, претворившей память о своих падениях в мудрость познания добра и зла».

Кроме Блока и Врубеля в темных странствиях его сопровождал Достоевский, которого он называет первым из величайших русских художественных гениев. Поступая в институт, на вопрос, в какое время года шел убивать старуху Раскольников, Андреев ответил так, что экзаменовать его больше не стали. Достоевского он перечитывал постоянно, читал о нем все, что попадалось, от Гроссмана до Ермилова. Бессарабова упоминает в дневнике о том, как у Добровых говорили «о “Бесах” Достоевского, о работе Гроссмана о Бакунине и Ставрогине…»¹⁰².

Достоевский в «Розе Мира» назван среди тех, кто претворил память о собственных падениях в мудрость познания добра и зла, а также среди великих созерцателей «обеих бездн». Многоголосые романы Достоевского будоражили, их страницы переживались как мистические откровения, их взыскующие последней истины герои и отчаянные «кощунники» присутствовали рядом. Так Андреев воспринимал не только Достоевского, в любом произведении искусства он различал отражения иных миров. В душах Ставрогина и Свидригайлова ему открывались сумрачные отсветы Дуггура. Достоевский «проводит нас, – писал он, – как Вергилий проводил Данта, по самым темным, сокровенно греховным, самым неозаренным кручам, не оставляя ни одного уголка – неосвещенным, ни одного беса – притаившимся и спрятавшимся».