Текст книги "Даниил Андреев"

11. Женитьба на нелюбимой

Одна из намеченных ступенек в последовательном «служении Злу» – женитьба на нелюбимой. Несмотря на мистическое обоснование, женился он словно бы неожиданно для себя. Тем более скоропалительная женитьба удивила семью. Вот как описывала события мама Лиля его брату:

«В институте он познакомился с одной девушкой, виделся с ней на лекциях, бывал у них в доме. Она у нас не бывала; иногда она заходила на минутку за ним, и они уходили вместе. <…> За второй год ученья вызовы участились, причем она совершенно не считалась со временем, она могла прийти и в два и в три часа ночи, поднять его с постели и увести его с собой, ссылаясь на какие-то важные дела. Также постоянно вызывала по телефону, причем из этих разговоров я заключала, что он не очень ею заинтересован, мне даже казалось, что все это неприятно Дане. <…> Вечером сидели мы, читал он мне свою вещь, потом встал так порывисто и вышел, потом входит да прямо ко мне: “Мамочка, я перед тобой очень, очень виноват, простишь ли ты меня когда-нибудь?” – “Дуся, дитя мое, в чем дело?” – “Мамочка, я женился”. – “Милый ты мой, зачем же ты это сделал?” – “Мамочка, так надо было, да мы и любим друг друга”. – “Почему же ты сделал это так, тайком от нас?” – “В церкви во время венчания я почувствовал, что сделал не так, как надо, мне было так тяжело, что тебя не было в церкви, и мне все казалось, что ты войдешь”. Видя его в таком тяжелом состоянии, конечно, я ничего не могла сказать, т. е. что я действительно поверила, что они любят друг друга, но в этом-то и была главная ошибка; конечно, он ее не любил; любила ли она его, не могу сказать. Словом, после всяких перипетий, к концу второго месяца они разошлись. Теперь уже получили гражданский развод, еще остался церковный. Должна сказать, что все это стоило Дане немало сил и нервов…»¹⁴¹

Женился он в конце августа 1926 года. Венчались они в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке.

Родом из Киева, Шура Гублёр училась с ним на Высших литературных курсах и была на год моложе, ей только что исполнилось девятнадцать. С Даниилом ее познакомила, видимо, Муся Летник. Любовь Шуры выглядела, как и каждая первая любовь, сумасшествием. Она преследовала Даниила. Вечерами ехала на 34-м трамвае до остановки «Малый Левшинский» или шла арбатскими переулками к заветному дому. Однажды ходила под окнами любимого по снегу в оранжевых отсветах ламп босиком, заставляя то же делать и подругу, упорно таща ее за собой¹⁴². Сопровождала Даниила во всех блужданиях по Москве, заходила с ним во все церкви, в которые влекло Даниила. У нее даже стигматы выступили на руках, вспоминала сокурсница, а Даня все-таки считал ее «неправославной душой». Он не любил Шуру. Но, как в дурмане, неустанно кружил с ней по Москве, все более и более чувствуя себя на пути вниз, в заснеженный лунный сумрак:

 
Сонь улиц обезлюдевших опять
           туманна…
Как сладко нелюбимую обнять,
           как странно.
 

Ослепленной любовью Шуре состояние Даниила было совершенно непонятно. Но она принимала его и не понимая: поэт должен быть необычным. Юная, почти красивая, она верила и не верила в свое счастье. А его задевал другой образ, другое лунное имя.

Настоящим мужем Шуре он так и не стал. Переехав после венчания к ней, жившей в Леонтьевском переулке, Даниил тут же заболел. Заболел детской болезнью – скарлатиной, лежал в жару. Прибежавшая к ним Александра Филипповна немедленно забрала брата домой. Выздоровев, он к жене не вернулся. Предзимняя мрачная, но бодрящая погода, послеболезненная опустошенность принесли какое-то успокоение. Ночами он писал.

После мучительного разрыва с Шурой Даниил не захотел возвращаться на курсы. Огорченная Елизавета Михайловна писала Вадиму:

«Должна тебе сказать, что с Даней ладить нелегко: человек он замкнутый, характер у него упорный, чтобы не сказать упрямый; если что заберет в голову, то переубедить его мало сказать трудно, почти невозможно.

Он решил, что его учение в институте слова, где он учился последние два года и был отмечен профессорами, ему лично для его будущей деятельности ничего не дает, и решил бросить учение. Как мы ни старались общими силами уговорить его этого не делать, все оказалось бесполезно»¹⁴³.

Дело было не в упрямстве, и домашние, осознав это, не настаивали. Даниил не хотел, не мог встречаться на курсах с Шурой. Ее, ни в чем перед ним не провинившуюся, так получалось, он обманул и оскорбил. Казалось невыносимым видеть ее, объяснять то, что она не понимала, то, что он сам не вполне понимал.

12. Двенадцать Евангелий

В 1926 году в Большом театре поставили оперу Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». 25 мая состоялась премьера. Дирижировал Сук, декорации Коровина, Клодта, Васнецова. Постановка взволновала всю Москву. Критики-партийцы называли оперу «поповско-интеллигентским» «Китежем», призывали: «…никакой беды и ущерба искусству не будет, если государство откажется от богослужебного “Китежа”…» Даниила опера потрясла, оставшись одним из главных русских мифов и образцом мистического искусства. Большой театр для него навсегда связался с этой оперой:

 
Темнеют пурпурные ложи:
Плафоны с парящими музами
Возносятся выше и строже
На волнах мерцающей музыки.
И, думам столетий ответствуя,
Звучит отдаленно и глухо
Мистерия смертного бедствия
Над Градом народного духа.
 

Китеж стал для него мистерией не только народа, но и «отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня, оберегаемая иерархиями Света, остается недоступной никакому, самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения».

У него уже тогда сложилось если и не осознанное понимание, то ощущение, что все переживаемое миром, а значит, и им – мистерия. Блуждания урочьями Дуггура он тоже представляет мистерией, борьбой светлого и темного начал. Эту борьбу, спасение собственной души силами Света он и попытался изобразить в поэме о Дуггуре. Как же ему удалось спастись? «Срывы и падения могут быть и после светлых жизней потому, что просыпается то, что спало при солнечном свете»¹⁴⁴, – считал он.

«Да, путь был узок, скользок, страшен, / И не моя заслуга в том, / Что мне уйти из темных башен / Она дала святым мостом». Кто эта Она? Шаги чьих легких гонцов он различает под знаком голубого цветка Новалиса, в октавах Гёте о женственности ангельских сфер, в стихах Владимира Соловьева о Неугасимой звезде, в «Стихах о Прекрасной Даме» Блока и, наконец, в поэме-мистерии Коваленского о Неопалимой Купине? Конечно, это Та, чей образ величался Вечной Женственностью, Мировой Душой и в «Розе Мира» получил имя Звенты-Свентаны.

Коваленский, «семейно» унаследовавший мировидение русского символизма, столь же семейно делился им с Даниилом, воспринявшим предание как свое, кровно близкое. Поэтому в стихах об «отблесках голубого сиянья», освятивших не только его юные метания, но и жизнь, он перечисляет именно то, что было свято мистикам-соловьевцам. Новалис, которого Вячеслав Иванов называл первым предтечей «перед последним проникновением в тайну Мировой Души»¹⁴⁵, «Посвящение» к неоконченной поэме «Тайны» и строки в «Фаусте» о вечно-женственном Гёте, «Три свидания» Соловьева, первый том Блока – все это стало для Андреева достоверной реальностью. К чему располагало и то, что не один он в добровском доме жил идеями и представлениями уже ставшего историей и громко заклейменного символизма. Но логично, что в «красной» Москве, принявшей путаницу добра со злом вместе с крикливыми лозунгами и обещаниями земного рая, и его захватил морок подмены. Правда, похожей на ту, что правоверные символисты находили у Блока: Прекрасная Дама обернулась другой – Незнакомкой, Блудницей. А перед Андреевым выросла другая – госпожа города.

Но он рассказывает в стихах и о спасшей заблудшего, о Пресвятой Богородице, Звезде морей, завершая повествование о своем падении молитвенным обращением:

 
Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок темной жизни
Перед Тобой.
 

«Даниил рассказывал мне, – писала его вдова, – как удивительно произошло его освобождение от той темной руки. Это случилось буквально в одно мгновение. Он прекрасно помнил, как вошел в переднюю часть бывшего зала квартиры Добровых и с него внезапно просто как бы спáло что-то темное»¹⁴⁶.

Того, что с ним произошло, он долго не мог осмыслить. Его всегдашняя страсть к систематизации, поэтическая логика толкала на рассудочные попытки свести концы с концами в объяснении необъяснимого. Это он пытался сделать не раз, переживая светлые озарения. Начатое им в 1933 году сочинение «Контуры предварительной доктрины», оставшееся незаконченным, было не первой попыткой. Но слишком уж бессвязными, хотя и яркими, как цветные предутренние сны, казались краткие озарения, а умозрительные схемы ничего не связывали. Все это он понял гораздо позже и объяснил: «Конструкции оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трех десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и объяснена».

То же было и с «темными» видениями и переживаниями. Их смысл стал угадываться гораздо позже, когда он увидел мир Дуггура с его демоническими насельниками, с прихотливыми подробностями инфернального устройства.

Все же ему хотелось с кем-то поделиться еще не осмысленным, болезненным опытом. Он писал в Париж брату:

«Долго лежало у меня большое письмо к тебе, во много страниц, долго не мог решить – посылать его или нет. И наконец понял, что это невозможно. Понимаешь: так все выходит в нем плоско, деревянно, грубо – просто неправильное впечатление может получиться. Да и трудно вообще посылать подобное.

А многое нужно было бы рассказать тебе. В моей жизни произошло очень много тяжелого за последний год. А так как ни с кем я об этом не говорю, то все это накопилось в душе и требует какого-нибудь выхода»¹⁴⁷. Его он искал на бумаге и много писал.

Оставался и другой, настоящий выход. Одно из завершающих и, может быть, главных стихотворений дуггуровских циклов – «Двенадцать Евангелий». Так называется церковная служба Великого четверга на Страстной неделе, в которой вспоминается Тайная вечеря. Он не раз бывал на ней и в храме Христа Спасителя, и в храме Покрова в родном переулке. В ноябре того же 1931 года, когда начато это стихотворение, Малахиева-Мирович записала в дневнике такой разговор: «Спрашиваю Даниила:

– Отчего ты так мрачен? Что-нибудь случилось?

– Да. Случилось. Но не внешнее.

– Поправимо?

– Не знаю. Я потерял отправную точку. Ту, которая связана с Евангелием»¹⁴⁸.

Вдова поэта вспоминала, как Даниил читал ей Евангелие. «Особенно о Воскресении Христовом и явлении Господа Марии Магдалине. Он читал так, что я до сих пор слышу его голос, а то, что произошло две тысячи лет тому назад, чувствую, как если бы невидимо присутствовала в Гефсиманском саду»¹⁴⁹. С таким же чувством написано стихотворение «Двенадцать Евангелий».

Великий четверг называют еще Чистым, потому что в этот день душа должна очиститься перед праздником Пасхи. Об очищении едва не погибшей души он и рассказал. О выходе, явленном ему в христианской вере:

 
Прохожу со свечкою зажженной,
Но не так, как мальчик, – не в руке —
С нежной искрой веры, сбереженной
В самом тихом, тайном тайнике.
 

Часть третья
Солнцеворот. 1927–1930

1. Большая отрада, что я не писатель

Весной Даниил Андреев поехал в Ленинград. Там он чаще всего останавливался в бывшей квартире отца на углу Мойки. На нее выходили длинные окна кабинета, а из спальни виделся кусок Марсова поля, и дальше, за липами Летнего сада, можно было разглядеть краснеющий Михайловский замок. Четырехкомнатная квартира стала коммуналкой, но здесь жили двоюродные братья Даниила. В этот раз в Ленинграде он познакомился с потомственным «василеостровским немцем» Георгием Давидовичем Венусом. О нем ему писал Вадим. С Венусом брат подружился в Берлине в начале 1923 года. Они входили в одну литературную группу – «4+1», тогда же выступившую, но без особенного успеха.

В Берлине Венус успел выпустить книгу стихов «Полустанок». Берлин и оказался для него «полустанком», через год после выхода книги он, единственный из группы, вернулся в Россию. В том же 1926 году издал книгу о своем опыте Гражданской войны – «Война и люди. Семнадцать месяцев с дроздовцами». О книге одобрительно отозвался Горький. Она стала пропуском в советскую литературу, куда Венус, поддержанный Алексеем Толстым, вошел легко: одна за другой стали выходить его книги рассказов, романы. Но в 1934-м, после убийства Кирова, он был сослан, в 1938-м арестован, обвинен вместе с группой ленинградских писателей в подготовке теракта против Сталина и через год с отбитыми следователями легкими умер в Сызранской тюрьме.

Венус прошел тот же путь, что и Вадим Андреев. Белая армия, Константинополь, Галлиполи, эмигрантская тоска в Берлине, где одновременно вышли их первые книги. Попытки возвратиться на родину. Тогда они оба получили разрешение, но Андреев, не дождавшись ответа из советского консульства, уехал, как ему казалось, ненадолго, в Париж. Этого другу Венус долго не хотел прощать. От Венуса Даниил узнал о брате то, о чем не мог прочесть в его письмах. Да и вообще они могли найти общий язык. Венус, как и он, страстно любил Блока, поэзию. «Он мне очень понравился», – написал Даниил Вадиму. В том же майском письме были строки: «Очень надеюсь на следующий год съездить в Париж. Большая, очень большая отрада для меня в том, что я не писатель (не смейся)».

Наивные даже для того, еще снисходительного времени, так и не сбывшиеся надежды увидеть Париж и кажущаяся странной «отрада» не быть писателем. Но, поговорив с Венусом, с энтузиазмом возвращенца, вступившим на советскую писательскую стезю, созерцая литераторские будни Коваленского, Даниил почувствовал горечь этой стези и не лукавил. Он так и не опубликовал при жизни ни одной стихотворной строки.

Но и ему приходилось думать о заработке, особенно после того, как он оставил курсы. 1926 год сулил надежды: вышли в Госиздате «Избранные рассказы» Леонида Андреева с вводным этюдом Луначарского и четыре небольшие книжки в других издательствах, в театрах ставились пьесы. Казалось, книги знаменитого писателя теперь будут издаваться регулярно, как и других русских классиков. Даниил рассчитывал на отцовские гонорары. «Сейчас мои дела несколько поправляются (денежные), и я думаю, что в ближайшее время смогу тебе высылать регулярно по 30–40 рублей в месяц. Если же выгорит дело с Госиздатом – то тогда будет совсем хорошо»¹⁵⁰, – сообщал он брату. В Госиздате вышли в 1927-м отдельными книжечками рассказы «Кусака» и «Петька на даче», но с каждым годом чуждого пролетариату писателя издавали все реже.

В одну из прежних поездок в Ленинград он посетил выставку, открытую к пятой годовщине отцовской смерти в сентябре 1924-го в Пушкинском Доме, куда Римма Николаевна передала часть архива брата, его вещи, хлопоча об открытии музея. Потом газеты сообщали и о том, что вещи и книги писателя решила принести в дар «одному из наших музеев»¹⁵¹ вдова. Но после разговоров с тетей 1 октября 1927-го Даниил написал, как он считал очень резко, Анне Ильиничне: «До меня дошли сведения, что значительная часть папиных картин и пр<очих> вещей передана Вами из Ваммельсуу кому-то в Выборг, где сейчас и находится. В Ленинграде сейчас открылся музей Леонида Андреева, который находится под ведением Пушкинского Дома. Там представлены всевозможные фотографии, снимки, иллюстрации к пьесам, книги, рукописи и т. д. Там находится также несколько папиных картин, спасенных дядей Павлом. Я обращаюсь к Вам от имени Пушкинского Дома с просьбой передать в музей вещи, находящиеся в Выборге»¹⁵².

Но музей не открылся – у Академии наук не нашлось денег.

2. Второе озарение

Весной 1928 года, перед Пасхой, антирелигиозная пропаганда становилась все более оголтелой. Пасха в том году пришлась на 15 апреля. Март оказался морозный, и зима отпускала медленно, то подморозит, то завьюжит – снегу оставалось много. 14-го вечером Даниил отправился на пасхальную службу в храм Покрова в Левшине – на углу Большого и Малого Левшинских переулков. Построенный на деньги стрельцов в 1712 году, скромный, белый, прямоугольный, с синим в звездах куполом и невысокой колокольней – восьмерик на четверике, храм славился хором. По преданию, строившие храм стрельцы приискали для него юродивого своего, из стрельцов. Но благодать на юродивого не снизошла, он здесь не прижился, и с тех пор в Москве псевдопредсказателей именовали «левшинскими юродивыми». Напротив храма некогда жил автор «Юрия Милославского», здесь у него бывали Гоголь, Аксаковы, Погодин, Вельтман.

По воспоминаниям соседки, когда в храме Покрова служил патриарх Тихон, то обедал он в семье Добровых.

Патриарх Тихон почти ежедневно служил в московских храмах, особенно часто в храме Христа Спасителя, в кремлевских храмах, в храмах Арбата. В церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Левшине святейший служил литургию трижды – 12 /25 сентября 1921 года, затем, уже после заключения (апрель – июнь 1923 года) во внутреннюю тюрьму ГПУ, 29 октября / 11 ноября 1923-го и 1 / 14 декабря 1924 года¹⁵³. Конечно, на этих службах присутствовали добровские домочадцы. Тетушки Даниила, Феклуша – непременно. Кто-то из них мог быть и среди тех верующих женщин, которые поддерживали патриарха в дни его гонений и заключения в Донском монастыре. Они собирали для него средства, содержали «специального человека, готовившего кушанье для Святейшего», дежурили под окнами. Охрана им грубо угрожала. Среди них, по свидетельству современницы, были «и интеллигентные, высокообразованные и безукоризненно воспитанные дамы, и старуха прачка, и “серые” бабы…»¹⁵⁴. За несколько дней до последней службы патриарха в Левшине зверски убили его келейника. На отпевании, как доносил агент ОГПУ, патриарх «выглядел… плохо-болезненно… Бабы кудахтали, что он находится в самом плачевном материальном положении…»¹⁵⁵.

Всему этому Андреев не мог не быть свидетелем. В «Розе Мира» он написал о похоронах патриарха Тихона, вылившихся, по его словам, «в такую миллионную демонстрацию, что перед ней померкли все внушенные правительством и партией массовые изъявления горя, которые годом раньше поразили москвичей в дни похорон или, вернее, мумификации первого вождя». Назван патриарх Тихон среди вошедших в Синклит Небесной России.

Свое «второе озарение» в 1928 году Андреев обозначил с трогательной точностью. Оно произошло «после пасхальной заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух часов ночи, ознаменовывается, как известно, чтением – единственный раз в году – первой главы Евангелия от Иоанна: “В начале бе Слово”. <…> Внутреннее событие, о котором я говорю, было, и по содержанию своему, и по тону, совсем иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего человечества и с переживанием Всемирной истории как единого мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо мной службы, дало мне ощутить тот вышний край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом великолепии вечное богослужение просветленного человечества».

В рассказах поэта о своих озарениях есть нечто, отсылающее к трем видениям Владимира Соловьева. Их Андреев подробно описал в «Розе Мира». Сам философ поведал о них кратко и не без отстраненной иронии («…факты рассказал, виденье скрыв») в поэме «Три свидания», но отнюдь не ссылался на духовидческий опыт в своих софиологических построениях. В «Розе Мира», напротив, говорится об особом опыте как основании трактата. Но отдельные прорывы, причем разных степеней, духовного сознания долго не складывались в целостную картину. Они оставались свидетельствами мистической реальности, без той полноты постижения, к какой он так стремился. Но светлые видения к нему приходили, как правило, или у церковной ограды, или во время службы.

Гонения на церковь становились все беспощаднее. Еще в 1927 году началась кампания по изъятию церковных колоколов. Под окрики властей и репрессии совершалось «богоотступничество народа». Легко вовлекалась в антирелигиозную пропаганду молодежь. Участвовала в разрушении храмов, в глумлении над священниками. В шедшего по улице монаха могли бросить камнем. Уже после Пасхи, в мае, ОГПУ провело аресты в Троице-Сергиевой лавре, примолкшей и разоренной. Арестовали отца Павла Флоренского, о котором нередко говорили у Добровых.