Текст книги "Даниил Андреев"

12. Солнцеворот

Поэма «Солнцеворот» стала одним из главных замыслов 1930 года. Работать над ней он стал, возможно, уже весной и сообщал об этом Вадиму в не дошедшем до нас письме. В нем даже могло быть начало поэмы. В следующем письме он говорит о стихотворческих проблемах, волновавших его в связи с поэмой, позднее пропавшей:

«Форма диктуется заданием. Поэтому ни в каком случае нельзя осуждать ни того, ни другого принципа, ни “классического”, ни вольного. Можно лишь говорить о конкретностях и частностях. Напр<имер>: тому или иному заданию не свойственна ни монументальная четкость ямба, ни мечтательная напевность дактиля; сама тема диктует: рваный стих.

Можешь ли ты представить себе “Двенадцать” написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? – Абсурд. – Или “Демона”, вздернутого на дыбу “советских октав” Сельвинского? – Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.

И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад), – ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было “метр”.

Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряженную боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно-лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих – явление декаданса, и, напр<имер>, в моей поэме он будет фигурировать именно в этой роли»¹⁸⁵.

Поэму он писал с вдохновенным запалом и в сентябре собирался закончить первую часть: «вероятно, строк около 600». Предыдущая поэма «Красная Москва» ему уже казалась несовершенной, хотя лучшие куски из нее он включил в «Солнцеворот». Впрочем, позже он и «Солнцеворот» назовет ученической поэмой. В ней, по его признанию, он находился под сильным влиянием Коваленского, разделяя «его временное увлечение спондеями». Впоследствии он провозглашал спондеику одним из принципов стихосложения в поэтике «сквозящего реализма».

Умелый версификатор, Коваленский широко использовал спондеи и в драме-мистерии «Неопалимая Купина», писавшейся им в 1927 году, но оставшейся незаконченной, и в написанной через год поэме «Гунны». Тогда Даниил находился под всеподавляющим влиянием Александра Викторовича. Впадая в особые мистические состояния, тот просил Даниила записывать его высказывания. Какими они были – неизвестно. Состояния Коваленского, природу которых он умел внушительно, но туманно объяснять, могли быть откровениями иноприродного.

В то время, когда Андреев задумал «Солнцеворот», Коваленский завершал поэму «1905 год»¹⁸⁶. На революционную поэму он возлагал надежды, намереваясь выдвинуться «в первые ряды советских поэтов». Исполнялось 25-летие со дня начала первой русской революции. Этой темы он уже коснулся в вышедшем в том же году в издательстве «Молодая гвардия» историческом очерке «Нескучный сад», уделив 1905 году отдельную главку. Но в поэме, вольно или невольно, Коваленский вступил в самонадеянное соревнование с Пастернаком, чья поэма «Девятьсот пятый год», названная самим поэтом «относительной пошлятиной» и «добровольной идеальной сделкой со временем»¹⁸⁷, сделалась известной и признанной.

«1905 год» Коваленского не стал удачей. Продуманный конформизм, раздвоенность, как ни старался автор подхлестывать стиховой рассказ спондеической энергией, сказались. Успеха поэма не имела, хотя появилась в «Красной нови», затем попала в революционную антологию. Но ее своеобразная, местами выразительная метрика отозвалась даже в зрелых стихах Андреева. Он навсегда запомнил строфы с барабанной дробью спондеев:

 
Гонит чужой долг,
Дышат ряды шпал,
– Слушай снегов толк:
– Пал, Порт-Артур, пал…
– Пал, Порт-Артур, пал!
– Строй, и за ним строй…
Вон – впереди – встал
Новых Цусим рой…¹⁸⁸
 

Поэме Коваленский предпослал два эпиграфа. Первый – из Ленина, второй – из «Медного всадника» Пушкина. Ленинские слова – «Революция началась… Вероятно, волна эта отхлынет, но она глубоко встряхнет народное сознание… За нею вскоре последует другая» – очевидно перекликаются с утверждением Андреева в письме брату, что революции, как и все вихревые движения, имеют и движение обратное. Но больше впечатляла его другая поэма Коваленского – «Гунны», о революции 1917-го. Позже, на следствии, он уклончиво определил ее мысль: «Великая революция – это грандиозный сдвиг национального сознания…»

Судя по всему, «Солнцеворот» был поэмой о Революции и Гражданской войне, о новой смуте, связанной «вихревым движением» с временами самозванцев. Некоторые строфы ее позже органично вошли в «Симфонию о смутном времени» «Рух».

Но не только уроки домашнего ментора усваивал Андреев. Поэзия 1920-х, и не одни Маяковский и Есенин, Хлебников и Волошин, но и Асеев, Сельвинский, Пастернак, часто совсем чуждые его мироощущению и поэтике, отзывалась в его начальных опытах. Работая над «Солнцеворотом», он с особым пристрастием читал размашистые поэмы Сельвинского, прежде всего «Уляляевщину», тоже поэму о смуте. «Слышал ли ты что-нибудь о нем? – спрашивал он брата о Сельвинском. – Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, – все же этот “поэт” – самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет. Он чрезвычайно остроумен, и если разъять слово – то и остр, и умен (по-настоящему).

Он считает себя учеником школы Пастернака, но надо отдать ему честь, отнюдь не Пастернак. Кстати: твоей любви к Пастернаку не разделяю. Мне в оба уха напели, что это гениальный поэт, – но я, как ни бился, сумел отыскать в его книгах всего лишь несколько неплохих строф. Вероятно, я его просто не понимаю. Но мне претит это косноязычие, возводимое в принцип. Он неуклюж и немилосердно режет ухо. Но талантлив – несомненно, и жаль, что заживо укладывает себя в гроб всяческих конструкций».

Пишет он брату и о других новинках:

«Кроме Сельвинского еще рекомендую: Чапыгина, роман “Разин Степан” – первый роман о России, заслуживающий названия “исторического”; Тынянов, “Смерть Вазир-Мухтара” – блестящий роман о Грибоедове и – “Кюхля” о Кюхельбекере. Писатель очень культурный, что ставит его выше огромного большинства наших литераторов, которые, не в обиду им будет сказано, при всей своей революционности, обладают, однако, куриным кругозором. Даже Шолохов – несомненный талант (читал его “Тихий Дон”?), но ведь интеллектуально это ребенок.

В последнее время у нас наблюдается острый интерес к Хлебникову. Появилось наконец 1-е собрание его сочинений, и среди поэтов циркулирует слух, что это – гений, которого в свое время проглядели. Не думаю, конечно, что гений, но черты гениальности – есть».

В том же письме он делится с братом литературными интересами и предпочтениями:

«…нельзя ли достать у вас там Вячеслава Иванова что бы то ни было (если нет какого-нибудь собрания сочинений)? Здесь он стал величайшей редкостью и стоит бешеных денег. Если б тебе удалось его добыть – очень прошу, пришли: это один из моих любимейших поэтов, и я по-настоящему страдаю, не имея его постоянно под рукой.

Мандельштама я знаю скверно – его тоже очень трудно достать – как и Ин<нокентия> Анненского, которого я безрезультатно ищу вот уже 1½ года. Вообще же, если хочешь знать наконец определенно, то ставлю точку над i: учителя мои и старинная и нержавеющая любовь – символисты, в первую голову – Блок…»¹⁸⁹

Солнцеворот – 25 декабря, в этот день солнце поворачивает на лето, зима на мороз. В названии поэмы символика времени: солнце, как Божий лик, говорит, что мистическое время уже поворотило «на лето», а историческое, зимнее время явно поворачивает «на мороз». Не зная поэмы, подобный сюжет можно только предполагать. Но, прослеживая постепенно складывающийся в миропонимании Даниила Андреева образ исторического времени, видевшего в нем то вихревые движения, то смену красных и синих эпох, почти с физическим ощущением мистериальности событий, можно думать, что похожая мысль присутствовала и в «Солнцевороте».

Часть четвертая
Трубчевская Индия. 1930–1934

1. Первое лето в Трубчевске

В начале августа 1930 года Даниил Андреев, Коваленские и Беклемишева с сыном, только что окончившим физико-математический факультет Московского университета (шестой спутник нам неизвестен), отправились в Трубчевск.

Юрий Беклемишев в письме другу с бодрым юмором так описал дорогу:

«…в 20 ч. 10’ я отбыл с Брянского вокзала… Когда на другой день я прибыл на станцию Суземка, то оказалось, что поезд опоздал на три часа и что поезд, идущий в Бобруйск, ушел. Следующий будет завтра. Катастрофа. Однако тут все могло бы кончиться более или менее благополучно, не будь со мной мамаши и ее чемоданов (впоследствии я подсчитал, что их было 6 штук, не считая мелких вещей). Моя мамаша, конечно, спаниковала, и вот через полчаса мы в компании четырех других товарищей по несчастью на паре колхозных суземских лошадей тронулись в Бобруйск (Суземки – Трубчевск, 50 верст по песку!). Мамашины чемоданы угрожающе грохотали за нашими спинами, связанные в какую-то фантастическую пирамиду предприимчивыми колхозниками. Встречные аборигены с удивлением и испугом смотрели на странное сооружение, медленно движущееся по песчаной дороге среди дремучих брянских лесов. Примерно каждые три версты происходили аварии, и мы ремонтировали наше сооружение. Всю дорогу нас сопровождали тучи слепней и комаров. Заночевать пришлось в пути, не доезжая 15 верст до Трубчевска, потому что лошади явно собрались подыхать. Ночевали на каком-то старом сене, съедаемые комарами. Всю дорогу у меня болел зуб. Однако, несмотря на все, я был тверд, как скала.

На другой день в 12 часов, промокнув под дождем, мы торжественно въехали в Бобруйск. Это удовольствие стоило нам 10 рублей, не считая, конечно, ж. д. билетов. Устроились хорошо.

Трубчевск один из самых старых русских городов. Он упоминается еще в “Слове о полку Игореве”. Здесь масса исторических древностей. В местном музее я видел откопанные черепа финских племен и гуннов с очень покатыми лбами, а также монеты арабов и Римской империи, неизвестно как попавших в трубчевские пески.

Здесь довольно хорошая компания молодежи, в которой я и вращаюсь»¹⁹⁰.

Описание дороги у Юрия Беклемишева, в недалеком будущем ставшего писателем-орденоносцем Юрием Крымовым, несмотря на смешливое переиначивание «Трубчевска» в «Бобруйск», документально точно. Но в следующие приезды Андреев с попутчиками мог доезжать уже не на тряской подводе, а на «кукушке», одноколейкой шедшей от Суземки до Бороденки – поселочка у векового соснового бора под Трубчевском.

В Трубчевске мучившийся больным зубом Беклемишев отправился к врачу. Это был Евлампий Николаевич Ульященко, старый земский врач, близко знавший семейство Велигорских еще по Орлу, где учился в гимназии с Петром и Павлом Велигорскими, и помнивший не только Добровых, у которых бывал в Москве, но и родителей Даниила. Жил он с большой семьей в доме при больнице.

Небольшой городок Трубчевск с 1930 года вырос, но не намного, и, может быть, в этом его не всякому понятное счастье. Упоминавшийся в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях как удельное владение Новгород-Северского княжества, славный легендарным Бояном и князем Всеволодом, братом бессмертно невезучего князя из «Слова о полку Игореве», связанный судьбой и именем с княжеским родом Трубецких, тысячелетний Трубчевск пережил все русские несчастья. Ни одна большая война не обошла город. Его неповторимость не в одной древности, но и в редкостном местоположении не только на некогда роковой засечной черте, а и на землях, соединявших Русь Московскую и Малую. Рубежность его, возникшего там, где соседствовали некогда радимичи, вятичи и северяне, всегда была не разъединительной, а объединительной. Помнит город и раздольное Черниговское княжество. Вокруг Трубчевска до сих пор чудом уцелел, почти без порух, древнерусский былинный простор, открывающийся с высокого берега Десны. Даль распахивается, когда выходишь к Троицкому собору. Здесь стоял детинец, размещался княжеский двор, отсюда рос посад. Это место, заглавное в Трубчевске, и называется Соборной горой. Андреев не мог не очароваться зеленым всхолмьем, откуда «вдруг разверзается простор…». Разверзшись, простор затягивал «зелеными певучими дорогами», вившимися среди темных лесов, тихоструйных рек, лебединых озер. Здесь он увидел «непроглядную страну», приоткрывшую и праотеческую Русь, и тайну «космического сознания».

Видный издалека, с Десны, Троицкий собор с обступившим его тенистым парком – душа Трубчевска и память. От допетровских времен сохранилась сводчатая крипта с надгробиями князей Трубецких, затем каждое столетие добавляло свое. В 1824 году пристроили колокольню, в 1910-м Ниловский придел. Во времена первых приездов Андреева в соборе шла служба, целы были храмовая ограда и четыре часовни вокруг. Стояла деревянная часовня и над святым ключом Нила Столбенского. Вниз к нему крутым берегом вели подгнившие ступени.

Здесь его дед Велигорский прожил одиннадцать лет: служил управляющим удельными лесными дачами, избирался гласным трубчевской управы.

Захваченный красотой и мощью открывшихся просторов, Андреев, надеявшийся продолжить работу над «Солнцеворотом», на время забыл о всех замыслах. «Поэму сейчас не пишу: живу в глуши, в маленьком городишке Трубчевске, на реке Десне, – писал он брату. – Красота тут сказочная, и я только смотрю и слушаю. Очень далеко гуляю один. Жара, я черен, как уголь. Был на лесных озерах, куда еще прилетают лебеди»¹⁹¹.

В первое же лето он побывал на Неруссе, извилисто струящейся по лесам речке, впадающей в Десну под Трубчевском. В забытые времена она служила водным путем на Радогощь, Севск. Быстрая, затененная местами смыкающимися над ней ветвями, Нерусса завораживала неожиданностью поворотов. В те поры над ней еще встречались вековые дубы, безжалостно сведенные. Добрался он и до лебединых Жеренских озер, называвшихся Жеронскими. Их было три: Большое, Среднее и Малое Жерено. Но Малое уже и в те времена, наверное, начало умирать, зарастая. Ну а в XIX веке озера кишели рыбой.

До революции город ремесленников и торговцев, большей частью деревянный, украшенный садами, купеческими домами и восемью храмами, в 1930-е годы менялся мало. Хотя и в нем что-то строилось – хлебозавод, новая больница, проводились водопровод и электричество. Гордился тогда Трубчевск двумя учреждениями – Народным театром и Краеведческим музеем. Но год перелома наступил и для них. Театр – должен быть сугубо пролетарским, хотя в нем и ставили революционные пьесы, такие как «Федька-есаул» Ромашова о Гражданской войне, но за ней, бывало, следовал «Лекарь поневоле» Мольера. В музее – никаких икон и монастырских книг, никакого дворянского «хлама». Заведующим музеем местного края, как он тогда назывался, выгнав основателя, виновного в дворянском происхождении, как раз в 1930-м назначили неопытного энтузиаста Павла Николаевича Гоголева, бывшего почтового служащего, завалившего музей разнообразными экспонатами. Чего здесь только не было, но преобладали археологические древности – керамика неолита и раннего железного века. Ну а пришедшие после Гоголева, ушедшего в школьные учителя, временщики, растранжирив, что могли, сушили, как вспоминали старожилы, в музейных залах рыбацкие сети. Гоголева же в 1933-м арестовали и дали три года лагеря по делу организации, якобы собиравшейся «реставрировать строй дореволюционной России». В тот первый приезд вместе с Юрием Беклемишевым музей посетил и Даниил, познакомившийся с его заведующим.

2. Предзимье

Трубчевское лето кончилось, а московская осень возвращала в будни. Начавшаяся опубликованной 7 ноября 1929 года статьей вождя «Год великого перелома» коллективизация, как говаривал народ, «понаделала делов». Начало можно было видеть в трубчевской округе. Крестьяне в колхоз не хотели, в тех деревнях, рядом с которыми Андреев странничал, поголовно устраивались на работу в лесничества. Власти рапортовали о колхозах, любители ухватить чужое кулачили соседей. Ликвидация кулачества шла об руку с богоборчеством – церкви грабили, забирали под склады, жгли иконы, гнобили священников. На восток и на север двинулись с кулацкими семьями товарняки с оконцами, опутанными колючей проволокой. После появления к весне (2 марта 1930 года) другой сталинской статьи, «Головокружение от успехов», об «искривлении партийной линии», кое-кто попробовал выйти из колхозов. Но эшелоны с кулаками продолжали путь на восток и на север. «Перегибы» перешли на город. За ненадлежащее происхождение лишали избирательных прав, «вычищали» со службы, оставляли без хлебных карточек. Кампания шла с размахом, лишенцем одно время числился, к примеру, Станиславский.

За каждым углом и кустом отыскивались враги. Арестованный вместе с женой Алексей Федорович Лосев по воле следствия стал участником несуществующей контрреволюционной организации «Истинно православная церковь». Его чудом изданная «Диалектика мифа» вызвала вспышку ярости. Каганович с трибуны XVI съезда партии клеймил «философа-мракобеса». Лосеву дали десять лет, отправили на Беломорско-Балтийский канал. Не без лубянской ловкой подсказки ударил по «классовому врагу» Горький. В статье «О борьбе с природой», приведя среди прочих слова Лосева – «Спасение русского народа я представляю себе в виде “святой Руси”», – он заявил, что нечего делать в стране «людям, которые опоздали умереть, но уже гниют и заражают воздух запахом гниения».

Неизвестно, прочел ли Андреев «Диалектику мифа», но прочесть мог. Запрещенная книга частично уцелела, в Москве ее читали. Но главное в том, что, увлеченный восточными мифологиями, соседствовавшими в его представлениях с образами Святой Руси, он пришел к пониманию мифа как особой реальности, родственному взглядам Лосева. Отсюда вырос метаисторический метод, описанный в «Розе Мира».

Статья Горького, опубликованная 12 декабря 1931 года сразу в «Правде» и в «Известиях», антирелигиозным пафосом не могла не возмутить крестника. Если он и не прочел этой статьи, то слышал горьковскую фразу: «Если враг не сдается – его уничтожают». «Материалы» о врагах и вредителях писателю присылал сам Сталин.

14 мая 1931 года Горький вновь приехал в СССР. Встреча с толпами народа, оркестрами, речами входила в планы приручения «буревестника». Окончательно Горький вернулся в следующем году, и опять его встретили с ритуальной торжественностью. «Буревестник» попал в расставленные сети и, даже понимая это, ничего не мог поделать.

Даниил Андреев, как и его отец когда-то, с крестным разошелся. О «триумфальном» приезде Горького написал с беспощадной прямотой:

 
Шагал он к роскошной машине
Меж стройных шеренг ГПУ.
Все видел. Все понял. Все ведал.
Не знал? обманулся?.. Не верь:
За сладость учительства предал
И продал свой дар…
 

Врагами власти стали недавние союзники и та русская интеллигенция разнообразных взглядов, что совсем недавно, казалось, находилась в одном лагере с Горьким. К ней принадлежал старинный приятель Доброва – Павел Николаевич Малянтович. Последний министр юстиции Временного правительства, к тому же, на свое несчастье, подписывавший указ об аресте Ленина, для советских властей был затаившимся врагом. Старого адвоката не только «вычистили» из адвокатуры, но и арестовали, приговорив к десяти годам лагеря за давнюю принадлежность к Центральному бюро меньшевиков. На защиту соратника и друга встал Муравьев, используя знакомства среди советских вождей. Их он защищал до революции. А защищал он многих, например Каменева, Сольца, тогдашнего председателя Совнаркома Рыкова.

20 мая 1931 года коллегия ОГПУ Малянтовича освободила. Его черед придет: в 1937-м новый арест, в 1940-м расстрел. Все это обсуждалось у Добровых и стало в подробностях известно Даниилу, часто бывавшему и в Чистом переулке у Муравьевых, и, пусть изредка, на Зубовском бульваре у старшего Малянтовича. Во время допросов на Лубянке следователи вспомнили и Малянтовичей, заставив Андреева подписать протокол со следующим признанием: «Еще в годы революции на квартире у Доброва… постоянно проходили сборища врагов советской власти. Бывшие министры Временного правительства Малянтович Павел и Малянтович Владимир, бывший председатель чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Муравьев, бывший московский градоначальник Лидов¹⁹² были постоянными участниками этих сборищ»¹⁹³.

Признания получены просто. Андрееву предъявили выписку из давнишних показаний сына Малянтовича – Владимира Павловича, где речь шла о некой антисоветской организации. Сына заставили дать показания на отца. Вот что тот подписал:

«В конце 1932 года в квартире моего отца Малянтович П. Н. <…> собрались: я – Малянтович В. П., мой брат Малянтович Георгий Павлович – б. офицер царской армии и мой дядя Малянтович Владимир Николаевич – б. товарищ министра почт и телеграфа при Временном правительстве. В беседе на политические темы мой отец информировал присутствовавших о том, что в Москве существует нелегальная контрреволюционная организация, возглавляемая так называемым “Народно-демократическим центром”, в состав которого вошел и он сам, <…> что цели и задачи организации сводятся к развертыванию активной нелегальной деятельности, направленной к подготовке государственного переворота, свержению советской власти и установлению взамен советского строя новой государственной власти во главе с правительством “народно-демократического центра”»¹⁹⁴.

Конечно, выбило следствие и показания о террористических намерениях. Пусть никакого «Народно-демократического центра» в 1932 году не существовало, ясно, что старая демократическая интеллигенция сталинского режима принять не могла.